Служба понимания

№ 2011 / 25, 23.02.2015

Сергей Аверинцев был совершенно несоветским учёным и писателем. В воинственно атеистическом государстве он с донкихотской страстью отстаивал христианские ценности. Власть не раз требовала от него увязать филологию с идеологией.

Сергей Аверинцев был совершенно несоветским учёным и писателем. В воинственно атеистическом государстве он с донкихотской страстью отстаивал христианские ценности. Власть не раз требовала от него увязать филологию с идеологией. А он придумал этой науке совершенно иное определение. Учёный объявил филологию службой понимания.

Уже в ельцинскую эпоху кто-то назвал Аверинцева жертвой советского прошлого. В ответ учёный заявил: «Нет, мы не были жертвами истории. Липкий страх, пронзительный стыд, бессильное бешенство – этого хватало; но вот уныния, той мировой тошноты, что сменила в нашем веке байроническую мировую скорбь прошлого века, – чего не было, того не было. Совсем не было. Тайная свобода – она и есть тайная свобода. И к каждому поэту былых времён можно было обращать ту мольбу, которую Блок обратил к Пушкину: «Дай нам руку в непогоду, / Помоги в немой борьбе!» Это я пытаюсь объяснить некоторые эксцессы моего слога, мои признания поэтам в любви – не без сентиментальности, не без педалирования… Как быть, когда история литературы – не просто предмет познания, но одновременно шанс дышать «большим временем», вместо того, чтобы задыхаться в малом, жить в Божьем мире, а не в «условиях эпохи застоя»?»

Сергей АВЕРИНЦЕВ

Сергей Сергеевич Аверинцев родился 10 декабря 1937 года в Москве. Отец у него был романтиком по призванию и микробиологом по профессии. Когда-то он даже участвовал в англо-бурской войне, но, разумеется, на стороне буров. Как вспоминал Аверинцев, у отца «была застенчивая и суровая страсть разночинца, наконец-то дорвавшегося до европейской культуры. Надеюсь, что-то от этого жара мне передалось. С гимназических лет в памяти отца остались оды Горация, он мне их декламировал по латыни, учил меня вкусу к строгой архитектуре Провиантских Складов» («Независимая газета», 1999, 12 ноября). К слову: европейская образованность отца Аверинцева в сталинскую эпоху часто вызывала у комиссаров подозрение. Поэтому в тридцатые годы он от греха подальше предпочёл на какое-то время спрятаться в Средней Азии.

Женился старший Аверинцев поздно, и музу он себе нашёл на четверть века моложе себя. Роды их первенца проходили тяжело. Мальчик появился на свет с врождённым искривлением позвоночника. Врачи потом не раз предлагали прооперировать его, но родители согласия так и не дали. Они понимали, что в случае неудачи их сын остался бы до конца своих дней неподвижным.

Детство и юность Аверинцева прошли в очень стеснённых условиях. Вдова учёного впоследствии рассказывала: «Сергей Сергеевич с самого своего рождения жил в коммуналке в маленьком московском переулке между набережной и Остоженкой. Это Бутиковский переулок, он назван так по имени владельцев маленькой фабрики, которая там стояла. Это был трёхэтажный дом, в первых двух этажах были отдельные квартиры, а на третьем этаже была квартира, рассчитанная на троих: хозяина, хозяйку и прислугу. После революции в эту квартиру вселили невероятное количество народа. Когда я вышла замуж за Сергея Сергеевича, в квартире проживало 23 человека. До войны и сразу после войны тут было 45 человек, мне называла свекровь такую цифру. Комнат там было 8… Семья Сергея Сергеевича занимала одну комнату 30 квадратных метров, которую они перегородили, и в одной части было 20 метров, а в другой части 10».

При ином раскладе сил Аверинцев, возможно, стал бы толковым технарём или специалистом в области естественных наук. Но поскольку тогда в спорах о физиках и лириках общественное мнение явно склонялось в пользу технарей, он предпочёл податься в гуманитарии. Позже учёный признался: «Я никогда не был бунтарём и спорщиком. Но я подумал: если все бросились на одну сторону лодки, то я буду на другой: для равновесия».

Уже в четырнадцать лет Аверинцев решил, что его призвание – языки и литература. По свидетельству его близких, он «очень любил немецкую литературу. Из французской литературы XX века – Клоделя, Пеги. В юности он очень любил Флобера. До 14 лет, когда он решил, что будет заниматься древними языками, он очень любил французскую литературу и искусство XVIII века. Читал в русских переводах, хотя французскому языку его учили с ранних лет. К ним приходила пожилая дама, которая зарабатывала себе на жизнь тем, что обучала детей языкам. Это было в советской Москве. Она была дочь дипломата и оказалась во время революции в Китае, потом с великим трудом она оттуда выбиралась, добралась до Москвы, и хотя её никуда не выслали, на работу она никуда поступить не могла и работала частным образом. Она в основном преподавала Серёже английский, но и французский тоже, поэтому оба этих языка он знал с детства. Немецкому он выучился в университете» (Наталья Аверинцева. Выступление на радиостанции «Град Петров», 2009, 3 декабря).

Как вспоминала профессор МГУ Аза Тахо-Годи, Сергей Аверинцев «сразу не поступил в университет. Сначала – на вечернее отделение, а потом уже перевёлся на дневное. Я хорошо помню его в то время. Нелепый, неуклюжий, замотан в какие-то шарфы всегда. Он всё время болел. Но был пытлив…» («Известия», 2004, 25 февраля).

Получив диплом в 1961 году, Аверинцев остался в аспирантуре у своего учителя С.И. Радцига. Профессор предложил ему заняться Плутархом. Параллельно молодой исследователь подготовил статью о Софии Премудрости Божией. Но редакторы увидели в ней пропаганду религии. Чтобы подстраховать себя и издателей, Аверинцев предложил спрятаться за наукообразное название: «К уяснению смысла надписи над конхой центральной абсиды Софии Киевской». Однако и эта хитрость не сработала. Статья молодого учёного пробилась в печать лишь через восемь лет.

После аспирантуры Аверинцев с трудом устроился научным редактором в издательство «Мысль». Подвижки в его карьере начались только после защиты диссертации. Он вдруг попал, что называется, в струю и в 1968 году за свою действительно замечательную работу «Плутарх и античная биография» даже получил очень идеологическую премию Ленинского комсомола, которую давали, как правило, одним лизоблюдам и конъюнктурщикам, соблюдавшим все партийные установки. Возможно, комсомольские функционеры рассчитывали, что Аверинцев после этого переключится на партийную тематику, но этого не произошло: он продолжил заниматься античностью, византийскими традициями, европейской философией.

Известно, что как исследователя Аверинцева отличала страшная требовательность. Он при своём блестящем знании шести языков не мог позволить себе, к примеру, механических переводов. Ему обязательно надо было вжиться в материал, почувствовать эпоху, вжиться в образ. Уже в 1988 году Аверинцев вспоминал, сколько мук он испытал, занимаясь Гёльдерлином. «Когда в конце 60-х годов мне случилось переводить Гёльдерлина, – рассказывал учёный, – я дошёл до набросков той поры, когда к нему уже подступало безумие. Это временами были очень тёмные по смыслу наброски, и притом фрагментарные, с внутренними разрывами и лакунами. Но ведь для того чтобы переводить, я должен понять, что значило каждое слово для самого поэта и что должно было лечь по его замыслу в пустоты, оставшиеся пустотами! Особенно я маялся с фрагментом, озаглавленным «Титаны». Отчаявшись, я прибег к помощи моего друга-германиста, <…> – Александра Викторовича Михайлова, обратившись к нему со слёзной просьбой истолковать «Титанов». Он пришёл ко мне, сел за стол, попросил книгу, неторопливо раскрыл её на нужном месте, неторопливо прочитал фрагмент – без выражения, то есть совсем не так, как читают стихи актёры, но очень строго, сосредоточенно и с полным подчинением голоса внутренней музыке стихотворения, принуждая слушающего тоже сосредоточиться. После этого он спросил меня, по-прежнему ли стихотворение мне непонятно. С глубоким удивлением я должен был сознаться, что могу приступать к переводу» (С.Аверинцев. Попытки объясниться. М., 1988).

Как вспоминал священник Георгий Чистяков, «Сергей Сергеевич был первым в Москве человеком, в своих университетских лекциях открыто заговорившим о Боге. Осенью 1970 года он читал их по субботам в новом тогда здании на Воробьёвых горах в огромной аудитории, где тогда яблоку было негде упасть. Его византийская эстетика, основанная на самом высоком и в высшей степени профессиональном филологическом анализе, была в то же время настоящей проповедью Слова Божьего и христианской веры. Каждому слушателю из этих лекций сразу становилось ясно, что лектор не просто знает Евангелие и святоотеческую традицию, но сам верит в Бога».

В 1970 году Аверинцеву удалось в 5-м томе «Философской энциклопедии» поместить развёрнутую статью «Христианство». В ЦК КПСС её расценили как идеологическую диверсию. Критик Николай Александров утверждал, что эту статью «Аверинцев писал не с позиции научного атеизма, но как теолог, как верующий человек, тем самым делая доступной, открытой сферу теологии, не отчуждённого, а сокровенного знания» («Известия», 2004, 25.02).

Здесь, видимо, надо добавить, что при всём при этом Аверинцев крестился достаточно поздно: лишь в 1973 году. Подтолкнула его к этому заведующая библиотекой Рублёвского музея Милена Семиз. Это она познакомила учёного с настоятелем храма Николы в Кузнецах Владимиром Тимаковым. Но сам обряд проходил не в церкви, а на частной квартире (иначе в случае широкой огласки Аверинцева могли бы лишить возможности читать лекции в университете). Позже протоиерей Владимир Тимаков вспоминал: «Сергей Сергеевич ничем не выказал своей осведомлённости в вопросах веры и с завидным смирением выполнял все требования, которые ставились ему исследованием Таинства крещения. После окончания Таинства – в ознаменование его – Милена Дюшановна собрала застолье, скромное по теперешним меркам, но приличное по тем временам. <…> После чаепития Сергей Сергеевич достал из портфеля свою книгу и, подписав, подал мне. «Quasi modo genitus» – прочитал я. Несмотря на скудность моих познаний в латыни, меня удивило проникновение Сергея Сергеевича в самую суть Таинства крещения. «Quasi modo – «как бы образ», gennao – «рождаю» , – про себя рассуждал я. – «Как бы по образу рождения». Удивительно, думаю, человек только что катехизирован, а ситуацию оценил по достоинству. Впрочем, недоумение рассеялось, как только я ознакомился с книгой. По подходу к теме, совершенно не освещённой в русской литературе, по работе с греческим текстом, по осведомлённости в мировой литературе – и древней, и новой, по глубине мыслей, наконец, передо мною сразу же предстал жрец науки. Ясно стало, что крестился он не «на всякий случай», а осознанно, по убеждению».

Особо стоит отметить, что в 1970-е годы многие книги Аверинцева интеллектуалы воспринимали как скрытую проповедь Евангелия. Не случайно митрополит Питирим предлагал учёному заняться новым переводом Евангелия, а митрополит Кирилл регулярно приглашал его прочитать курсы лекций в Ленинградскую Духовную академию (что также регулярно вызывало недружественную реакцию у чекистов). Но Аверинцев Евангелие переводить так и не рискнул, ограничившись псалмами. Как утверждал Борис Колымагин: «Его перевод – это эпизод речи, запущенный, как волчок, он держит себя собственным движением, сюжетом и интонацией. Хотя – об этом тоже нельзя умолчать – поэзия порой существует в переводах как бы поверх стиха, не лишённого некоторого автоматизма» («Культура», 2005, № 13).

Тем не менее вклад Аверинцева в религиоведение уникален. Французский славист Жорж Нива уже в 2003 году отмечал: «Аверинцев – историк религий, он знает все тексты древних восточных христиан, древней Индии, всех религий Эдема, то есть Междуречья. Победа «сирийского и коптского слова» над эллинизмом, ветхозаветного канона из иудейского контекста, победа простоты Евангелия (и арамейского простого стиля) над греческим изяществом – показаны Аверинцевым с умом, фантастической эрудицией и, главное, сердечно. Возникает образ почти «каламбурной» проповеди (по-арамейски) Христа. Суровый Ефрем Сирин становится чуть ли не жонглёром словесным перед Господом Богом. И, к нашему удивлению, возникает сквозная серебряная нить христианства (если мне позволено так выражаться) от 130-го псалма Давида («Душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди»), через Евангелие и призыв Иисуса к детям, тексты «беднячка» Франциска Ассизского, традиции «умилительной» литературы, жалобных и духовных стихов русских странников – до известных слов Зосимы у Достоевского. Дар слёз, тоска этих заунывных «околохристианских» песен – живая линия преемственности не богословской, а эмоциональной, глубинной. И тот, кто слушал вдохновенное чтение Сергеем Сергеевичем его собственных духовных стихов, конечно, подумает, что он и себя вписывал в эту традицию «Poverello» Ассизи, связанную с даром «слёзности». Как странник-калека, он начинал жалобным голосом свой плач в стихах, голос повышался, крепчая, и в ресторане или в трамвае (Женевы, Парижа или Москвы) все оборачивались и с недоумением смотрели на странного трубадура».

Коль зашла речь о вере, нелишним будет заметить: очень часто «почвенники» из числа православных фундаменталистов относили Аверинцева к лагерю «неообновленцев». Учёного упрекали за то, что он не протестовал против попыток перевода некоторых богослужебных текстов на современный русский язык.

Впрочем, широкая общественность о сотрудничестве Аверинцева с церковью долгое время почти ничего не знала. В Институте мировой литературы им. А.М. Горького учёный имел репутацию прежде всего специалиста по античности и духовным проблемам Средневековья. В 1979 году он по одной из своих монографий защитил докторскую диссертацию «Поэтика ранневизантийской литературы», при этом умудрившись так ни разу и не сослаться ни на Карла Маркса, ни на Ленина. (Кстати, на защите ему оппонировали две знаковые в истории русской культуры фигуры: Алексей Лосев и Дмитрий Лихачёв.) Тогда же его привлекли к работе над фундаментальной двухтомной энциклопедией «Мифы народов мира».

Эта энциклопедия, впервые изданная в 1980 году, произвела в Европе огромный фурор. Но у нас её авторов по достоинству оценили только в горбачёвскую перестройку. Да и то не всех. Более всех повезло как раз Аверинцеву. Во многом благодаря мифам его 23 декабря 1987 года избрали член-корреспондентом Академии наук СССР. Потом ему как энциклопедисту предложили выдвинуться в народные депутаты. Ну а апофеозом стало постановление правительства о присуждении создателям энциклопедии Государственной премии СССР. И в этот момент учёного, кажется, понесло. У него, что называется, «поехала крыша».

Я до сих пор не могу понять: ну зачем Аверинцев полез в большую политику? Зачем крупный учёный весной 1989 года поддался уговорам малочисленной группы младших научных сотрудников и согласился баллотироваться в депутаты от Академии наук? На что он надеялся? Неужели ему захотелось власти?

Как политик Аверинцев оказался никудышен. Он сам себя очень быстро загнал в угол. С одной стороны, он, следуя новой политической моде, вступил под знамёна демократов и записался в межрегиональную депутатскую группу. Но большинство «межрегионалов» оказались отъявленными демагогами и разрушителями. Аверинцев очень рассчитывал на их помощь в разработке закона о свободе совести. Однако новых соратников учёного эта тема сильно не волновала. К инициативам учёного они отнеслись как к какому-то чудачеству. С другой стороны, Аверинцеву были очень близки идеи христианско-демократического движения Аксючица. Но открыто поддержать Аксючица учёный побоялся из-за тесных связей последнего с Бабуриным. Словом, политическая целесообразность для Аверинцева оказалась важнее, чем научные и личные убеждения.

Когда встал вопрос выбора, учёный борьбе за идеалы предпочёл академические привилегии и милости от властей. Особенно ярко эта ситуация проявилась в январе 1991 года. Накануне группа создателей энциклопедии «Мифы народов мира» была удостоена Государственной премии СССР. Но тут случились вильнюсские события. По сути, Горбачёв руками КГБ пытался расправиться с теми литовцами, которые выступали за выход своей республики из состава Советского Союза, и в итоге пролилась кровь. Два новоявленных лауреата – В.Топоров и П.Гринцер – расценили происшествие как преступление и в знак протеста от Госпремии СССР отказались. А Аверинцев, закрыв на всё глаза, брошенную ему с барского плеча медальку услужливо принял и ни от чего не отрёкся.

Естественно, политиканство ни к чему хорошему не привело. В какой-то момент оно, возможно, даже погубило Аверинцева как большого учёного. И здесь я быстрей соглашусь с Дмитрием Галковским. Тот ещё в 1993 году заявил: «Самое подлое в советской власти – это разлагающее и растлевающее влияние. Влияние даже не отдельных людей, а самой среды, воздуха. На всём печать тлена, гниения. Как бы ни был здоров и силён человек, живя посреди болота, он неизбежно становится больным и слабым. Грустно было видеть Сергея Сергеевича, появляющегося на экране телевизора с красным флажком на лацкане пиджака, играющего в дурацкие бирюльки «съезда народных депутатов», тратящего свой ум и талант на поддержание беседы с людьми, не умеющими ни говорить, ни мыслить. Увы, Аверинцев «человек среды», и советская среда его погубила. Вечный подросток, в Англии он, может быть, стал бы лордом, у нас превратился в организатора телефонных звонков. Детские тщеславие и самолюбие так легко использовать. И милейший Сергей Сергеевич, увы, с годами превратился всё в того же аппаратчика, который сам ничего не делает и даже ничем не управляет, но всё «курирует».

Много лет Аверинцев писал христианские стихи, впервые напечатанные в 1989 году в журнале «Новый мир». Данила Давыдов полагал, будто «Аверинцев – поэт внеличного авторитета, избегающий авторствования; его поэзию сложно назвать религиозной». Про стихи учёного Давыдов пишет, что они «для Аверинцева заведомо выше стихосложения, которое, тем не менее, дисциплинирует и учит смирению» («Книжное обозрение», 2003, 1 декабря).

В своё время Аверинцев написал такие строки:

Неотразимым острием меча, Отточенного для последней битвы, Да будет слово краткое молитвы И ясным знаком – тихая свеча. Да будут взоры к ней устремлены В тот недалёкий, строгий час возмездья, Когда померкнут в небесах созвездья И свет уйдёт из солнца и луны.

Будучи на пике своей карьеры, учёный попробовал себя в новой роли: он начал помогать священнику Георгию Кочеткову в алтаре, став чтецом в храме Успения в Печатниках на Сретенке. Как вспоминал Александр Копировский, «первые его проповеди больше походили на лекции. Вот начало проповеди по притче о милосердном самарянине из Евангелия от Луки: «Данте, один из величайших в мире поэтов, называл Евангелие от Луки «евангелием милосердия»…». Но уже через 2–3 месяца ситуация изменилась в корне. К церковному собранию со словом наставления и утешения обратился носитель православной традиции такой глубины и силы, которые были, увы, недоступны многим «профессионалам». Он смог овладеть даже тем, что казалось с ним абсолютно несовместимым, – чёткостью и координацией движений во время службы. Как будто о нём было сказано Мандельштамом: «…чтоб прирождённую неловкость / врождённым ритмом одолеть». Вначале чтец Сергий, облачённый в стихарь, выносил свечу неуверенно и, прямо скажем, довольно неуклюже. За что получил замечание от одной из пожилых прихожанок, Аллы Даниловны, и предложение потренироваться в выносе свечи дома с сыном Ваней. Это предложение Аверинцев смиренно выполнил и на следующей службе спросил у неё: «А сегодня у вас есть ко мне претензии?» «Никаких», – последовал ответ. «Вот что значит вовремя выругать человека», – с удовлетворением констатировал Сергей Сергеевич» («Литгазета», 2007, № 52).

Когда развалился Советский Союз, Аверинцев растерялся. Он уже давно отвык от того, чтобы жить в нищете. Помучившись пару лет в охваченной криминальной революцией стране, учёный вскоре на всё махнул рукой и перебрался в Вену, где стал на немецком языке читать будущим западным славистам лекции о древнерусской литературе, Достоевском и Петрушевской. Занятия наукой отошли у него даже не на второй, а на какой-то десятый план.

Однако новые российские власти вклад Аверинцева в развал страны не забыли. В 1996 году Ельцин подписал указ о присуждении ему Госпремии России. Потом подсуетился и Запад. В 2001 году учёный был награждён международной «Премией сенатора Джованни Аньелли за диалог между культурными вселенными».

Однако силы уже иссякали. 3 мая 2003 года Аверинцев пережил в течение 40 минут клиническую смерть. Чтобы хоть как-то подбодрить учёного, его спустя двадцать дней, 15 мая избрали действительным членом Российской академии наук.

Умер Аверинцев 23 февраля 2004 года в Вене. Согласно завещанию учёного, его прах захоронили на Даниловском кладбище в Москве.

Вячеслав ОГРЫЗКО