Однажды вечером поручик, математик, литератор…

№ 2011 / 25, 23.02.2015

Об­ра­зо­ван­ные лю­ди, как пра­ви­ло, на­чи­на­ют до­б­рое зна­ком­ст­во с вы­яс­не­ния пред­по­чте­ний со­бе­сед­ни­ка, обыч­но ли­те­ра­тур­ных. Про­ще об­щать­ся, ког­да зна­ешь, что твой но­вый зна­ко­мец NN, на­при­мер, на­бо­ков­скую про­зу це­нит пре­вы­ше бу­нин­ской

Образованные люди, как правило, начинают доброе знакомство с выяснения предпочтений собеседника, обычно литературных. Проще общаться, когда знаешь, что твой новый знакомец NN, например, набоковскую прозу ценит превыше бунинской или наоборот; чурается гортанной лирики Маяковского (или, напротив, всегда носит во внутреннем кармане пиджака затёртый томик); взахлёб говорит о странноватых обэриутах и до сих пор пытается разобраться, кто уху его благозвучней, Ахматова или Цветаева. С таким человеком приятно спорить до хрипоты о достоинствах современной прозы или бессловесно соглашаться относительно ритмического рисунка стихов того или иного поэта… В общем, я это всё к тому говорю, что аргументированная позиция всегда интереснее, чем поза.

Алёна БОНДАРЕВА

Собственно, именно позиция (и не одна) была изложена в нашумевшем двухтомном альтернативном учебнике русской литературы «Литературная матрица», созданном современными прозаиками и поэтами. Который, к слову сказать, был в пух и прах раскритикован историком литературы, профессором, доктором филологических наук и завсегдатаем толстых журналов Игорем Сухих («Нева», 2011, № 6).

Основной аргумент – «Матрица» никакой не учебник, что, прямо скажем, понятно с самого начала (кстати, двухтомник до сих пор не рекомендован для изучения в школах и вузах, да это и не предполагалось). Поэтому как минимум в данном случае академические претензии к неакадемичности текстов звучат весьма странно.

К тому же, у господина Сухих есть удивительное предубеждение по поводу основной фишки – не удовлетворяют авторы. «Положим, вдохновлённые успехом «Литературной матрицы», свой литературный канон предложат врачи или – почему бы и нет? – рестораторы (книги о кулинарном репертуаре русской драматургии и о поэтике запахов уже существуют). И они с порога заявят: у нас тут особые правила, распространяющиеся лишь на искушённых поваров или мастеров скальпеля. Писатели написали – и могут быть свободны, в глубинных вопросах разберёмся без них». Всё-таки подобный подход несправедлив. Достаточно странно полагать, что писатели (а в авторы сборника всё же не абы кого взяли), работающие с языком и стилем, совсем уж никакого отношения к литературе не имеют и судить здраво и внятно о ней не могут.

Но, думается, тут дело в том, что господин Сухих не понял (а скорее просто не принял) главного. Альтернативный учебник изначально предполагает отличие, иную трактовку. А в теперешних печальных условиях, когда совершенно не ясно, что же в итоге всё-таки случится с современным образованием, просто необходима книга, предлагающая другой взгляд на литературу (которую скоро, не исключено, что и вовсе упразднят).

Однако никто и не ведёт речи о том, что «Матрица» станет единственной настольной книгой педагогов и их питомцев. Скорее, и тем и другим иногда просто следует полистывать сборники, дающие возможность посмотреть на предмет с неизвестного ракурса.

Впрочем, есть и ещё одно существенное «но», эта книга не столько о классической литературе, сколько о современной. И если господин Сухих действительно не уловил этого подтекста (а думается, что всё же уловил и раздражился от того ещё больше), то все его язвительные и ироничные замечания (впрочем, достаточно элегантно оформленные на письме) мало чего стоят. Ведь, согласитесь, ценно узнать, что думает о Николае Лескове Илья Бояшов, человек, не просто знакомый с жанром сказа, но и превосходно работающий в нём. Кантор о Маяковском, Петрушевская о Пушкине, Воденников о Цветаевой и так далее.

Да, во многих эссе нет подробных анализов текстов, однако они и не обязательны при составлении чудесного портрета. Ведь через призму классики (точнее, того, кто, как и о ком написал) видна картина теперешней литературы и её связь с прошлой.

С одной стороны, претензии Сухих понятны: «Послушайте, Чацкий – это панк, да ещё «инопланетный гость», да ещё «по нраву богоборец»!

А гоголевская поэма – «образец приключенческой литературы» и даже «безупречный приключенческий роман»!!

И «Обломов» не то, что вы (и все) думали, но – «современный русский триллер»!!!

Ну, а стихи Мандельштама «На стёкла вечности уже легло/ Моё дыхание, моё тепло» – пример «высокопарной глупости», «претензия, вообще говоря, безумная; и так в те годы пишут все «салонные» поэты». А с другой стороны, Сухих почему-то не приемлет современного взгляда, на ещё, между прочим, живую классику. И проблема не в том, что у филологов пиетета больше, а в том, что авторы «Матрицы» не просто рассказали о литературе как принято, с почтением и придыханием, а поведали в большинстве случаев о ней с точки зрения сегодняшнего дня и языка. При этом ничего не упрощая (если не усложняя порой).

Ведь, бывало, и Лев Толстой давал маху, и Марина Цветаева, гневаясь, ногой топала, что ж тут поделать, живые-с люди-с.

Но особенно занятно смотрится самая восхитительная претензия: «В «Литературной матрице» любовь и понимание в явном дефиците. Вместо них – либо формальные похвалы («многое понравилось»), либо нелепые претензии и дикие перетолкования». Тут даже и возразить нечего, разве что по-довлатовски развести руками и вздохнуть: «любовь к Пушкину была здесь самой ходовой валютой. А вдруг, мол, я – фальшивомонетчик», и ещё из той же книжки добавить: «Любить публично – скотство!»

Впрочем, в некоторых случаях и это достаточно спорное утверждение. И две подборки в пятом номере «Урала» за 2011 год, посвящённые Борису Рыжему, явное тому подтверждение.

Первая – стихи самого поэта и их перевод на английский (переводчик Александр Верников). К сожалению, английский вариант текстов весьма отдалённо напоминает русские стихи. Что особенно отчётливо видно в переводе «На окошке на фоне заката»: «На окошке на фоне заката/ дрянь какая-то жёлтым цвела./ В общежитии жиркомбината/ некто Н. кроме прочих жила». «Silhouetted against a red sun-set/ yellow flowers in pots on the sill / of a hostel room bloomed – so it chanced/ some N. N. from a cannery mill».

Более любопытна вторая подборка, составленная журналистом Алексеем Мельниковым. Спустя десять лет после смерти поэта его друзья и близкие делятся своими воспоминаниями о нём. И пока имя Бориса Рыжего не обросло всяческими мифами и литературными трудами (если таковые, конечно, вообще будут написаны в большом количестве), портрет рисуется весьма бойкий и любопытный. От школьных драк до последних дней жизни. Записки, небольшие интервью и даже короткая переписка, правда, не самого Рыжего, Мельникова о нём, работают на раскрытие образа.

Самые интересные воспоминания близкого друга поэта Олега Дозморова, вдовы Ирины Князевой и школьного товарища Сергея Лузина.

«Табак и бокс – увлекаться ими мы с Борей начали примерно в одно время. Дзюдо и штанга – это было для себя, а к боксу у Бори реальные были способности. Мог сделать карьеру!» – вспоминает Лузин.

Князева отмечает истеричность Бориса: «Как выглядела истерика? Боря кричит, скандалит, возмущается. Я молчу. Стоит чашка. Чтобы закончить истерику, чашку надо разбить. Он берёт нож, бьёт эту чашку. Я задаю вопрос: «Полегчало?» Улыбнётся. Принесёт веник с совком, уберёт осколки, выбросит в мусор. Ему точно стало легче! Дальше – извинения. Боря выплеснул эмоции – слишком много накопилось… И только один раз я смахнула всю посуду (не одну чашку) со стола, разбила её об стену. Рыжий опять же встал, убрал осколки, сходил к родителям, принёс пустырник, заварил мне. Заставлял меня пить эту гадость. Он был поражён – впервые истерика с моей стороны. Пустырник я молча выпила. Боре стало смешно: «Так ты у меня истеричка? Ещё пара таких выходок – и я шёлковым стану! Буду ходить по одной половице…».

Дозморов говорит об ироничности Рыжего: «Да, Борис звонил каждый день, и я ему тоже. Как человек в высшей степени деликатный, Борис никогда не звонил раньше 10 утра и позднее 11 вечера, даже если был срочный разговор. Беседу мы начинали обычно весьма аристократично: «Поручик Дозморов изволили уже встать (или отобедать)?» или: «Алло, это квартира известного литератора Рыжего?» Потом ржали как сумасшедшие».

Иными словами всё, о чём писал Рыжий в стихах, достаточно чётко соотносится с его жизнью и через её призму просматривается в его поэтике. Бокс, табак, пацанская этика, лихая жизнь, сказочный Свердловск и прочее, прочее. Однако настораживает другое, останутся ли эти воспоминания (равно как и образ самого читаемого современного поэта) в литературе по прошествии ещё десяти лет… Впрочем, будем надеяться на лучшее.

Что же до лихой жизни, но на литературный манер, то недавно появилась журнальная версия нового романа Александра Иличевского «Математик» («Знамя», 2011, № 4, 5). Главный герой Максим – тоскующий гений. Математик, лауреат престижной премии, обладатель медали Филдса пускается во все тяжкие. Наркотики, алкоголь. В конце концов, персонаж Иличевского остаётся один. В американском институте ему предоставляют годовой отпуск, жена уходит (точнее, изначально предлагает прервать отношения на месяц). И герой начинает томиться, впрочем, кажется, скучал он ещё на заре своей великой карьеры, когда понял, что решает не просто сложную математическую задачку, а размышляет как минимум над вопросами бытийного характера. Дело в том, что Максим придумал, «как можно вычислить генетический код всех предков конкретного человека. Имея ДНК, нетрудно будет воскресить человека», и уже работал над созданием самого алгоритма.

Впрочем, с героем происходят странные метаморфозы, чем дальше он удаляется в своих физических странствиях, тем меньше он думает о математике, да и вообще о чём бы то ни было осязаемом. «Максим постепенно осознал, что не способен уже отличить прошлое – от небывшего, настоящее – от хлеба; будущее – от мерзлоты. Облегчение ещё не наступило всерьёз, но жизнь ему уже казалась третьим берегом, именно что мостом. Что соединял он? Живое с неживым? Начало с истоком? Математику с человеком? Воскресшего человека с человеком живым? Его – с Ниной, с семьёй? Макс знал, что ответ не будет простым».

Текст романа по сравнению с предыдущим плотным, полифоничным, сложным «Персом» достаточно ясен. Однако тема смерти даёт книге (и рассуждениям главного героя) нужную глубину.

Вообще вещи Иличевского всегда преподносят читателю нечто новое. На сей раз достаточно странная структура, больше напоминающая систему координат: нисходящая вертикаль – поиски героя, и относительно спокойная горизонталь – поступательное движение мысли Максима.

Впрочем, опять же, роман на любителя. Достаточно сумбурное начало, некоторая стилистическая шероховатость постепенно сглаживаются и выводят персонажа на нужную высоту, к достаточно стройной мысли.

И как бы там ни было, все мы, так или иначе, говорим о «ясном ландшафте человеческого духа», будь то математика, литература, искусство или жизнь, суть одна и та же, тут Иличевский прав.

Алёна БОНДАРЕВА