Воскрешение мёртвых как метод лечения алкоголизма
№ 2011 / 27, 23.02.2015
Над горами Тянь-Шаня летит в Китай самолёт, который должен доставить на Всемирный математический конгресс 36-летнего Максима Покровского. Максим, лауреат крупнейшей в мире математической премии, сильно пьян.
Над горами Тянь-Шаня летит в Китай самолёт, который должен доставить на Всемирный математический конгресс 36-летнего Максима Покровского. Максим, лауреат крупнейшей в мире математической премии, сильно пьян. Похоже, что хронический алкоголизм героя в той стадии, когда вероятность исцеления приближается к возможности покорить Эверест без специальной подготовки. Пьяный гений, воспользовавшись сном жены, наращивает присутствие яда в себе. На китайскую землю Максим выйдет совсем плохим, «в таком виде его нельзя показывать даже Богу». Жена Нина устала. Дочь грека-аристократа выходила замуж за гения, но жить должна с тяжёлым алкоголиком, которому нельзя доверить детей. Нине временами жалко Максима, но любви нет совсем. Нечто подобное испытывает к супруге и Максим. В воздухе текста веет бедой. Читатель догадывается: смертельное сочетание гениальности и алкоголизма разорвёт героя; движимый научными идеями мозг будет набирать высоту до тех пор, пока тело, измученное веществом, ляжет в землю. Незадолго до финиша героя наверняка бросит жена, и декаданс судьбы уже не будет иметь преград. Иллюзорная высота, набранная Максимом вместе с равнодушным самолётом, обернётся падением. Его нельзя остановить, трагическое движение вниз необратимо. Но гений, перепутавший небо с могилой, стремительно пикирующий в небытие, интересен многим.
 |
Начало обещает яркую катастрофу, но роман не исполняет обещания: вместо энергичного, яркого самоуничтожения – оптимизация жизни, трудная работа над собой, поиск позитивных контекстов. Вместо одного из вариантов всемирного декаданса читатель встречается с литературой продуманного оптимизма. Она отказывается от эстетически мощных ударов, не соглашается любоваться путешествием героя в ад, смаковать развитие суицидальных инстинктов. Герой должен выжить, он обязан сберечь свой гений, изменить вектор его движения и обрести нечто. Так и происходит. Финальный кадр «Математика»: мать главного героя, давно брошенная мужем, потерявшая смысл и надежду, почти погибшая в бутылке, обнимает вернувшегося сына Максима, преодолевшего алкоголизм и все другие запои, познанию и преодолению которых посвящён новый роман Александра Иличевского.
Максим запил, устав от собственного мышления. Великолепная и ненужная математика, возводя героя на вершины одиночества, превращает Покровского в «галлюцинирующего профессора», не понимавшего, как и чем живут простые люди, какой смысл в дурацкой житейской прозе, в безграничной животности полуспящего интеллекта. Научный мир готов носить героя на руках, обеспечивать престижную работу, давать всевозможные стипендии, подбрасывать гранты. Образовательные учреждения с пониманием терпят Максима, который совсем не замечает студентов и не любит преподавать. Вот только не стоит приходить на семинар с бутылкой Jameson. Надо уметь делать паузы. Плохо пить четвёртый месяц подряд, забывая, что ты большой учёный. Но никто никого не выгоняет. Лишь просят отдохнуть, отправиться на год в отпуск, чтобы не шокировать коллег, не подталкивать впечатлительных студентов к мысли о том, что гениальный математик – не жилец на этом свете.
В школе я ненавидел математику, которую воспринимал как ежедневный террор, несравнимый с хилым позднесоветским коммунизмом. Конечно, сильно был не прав. Позднее видел математиков, которые лихорадочно перемещались по гуманитарным сферам с твёрдым убеждением, что именно они должны решать проблемы философии и литературы, спасать мир алгоритмами истины, формулами прозрения. В период славной Перестройки ошарашенные свободой технари, уставшие от пустоты бесчеловечных наук, рвались читать лекции о Ницше, выстраивали модели просвещённой политики. Видел и тех представителей естественных наук, кто, опираясь на тайны чисел, говорил о скором Апокалипсисе, о том, что нет Бога, но есть дьявол, и его число вызревает в мире как плод, от которого человеку не удастся отказаться. Эсхатология – поэтическая наука о кризисном завершении истории человечества – занимает не только гуманитариев. «Математические объекты – не абстракции, не безвольные пустые объекты, симуляцией логических чувств обыгрывающие сознание, а самые что ни на есть живые сущности, служебные ангелы мышления», – считает Максим Покровский. В одном из «горних снов» приснилось ему, что математика есть теология. Максим – технарь, начинающий мечтать о гуманитарном подвиге. Такие ребята часто становятся апокалиптиками. Иногда быстро спиваются, превращая Апокалипсис в персональный сюжет.
Депрессия Покровского не вызывает удивления. Коктейль из перуанской виноградной водки со взбитым яичным белком, который понравился Максиму в баре китайского отеля, способен спровоцировать поэму о приближающейся гибели. Когда ты гениальный учёный с очень вредной привычкой, тебе нечем защититься. Но спастись хочется. Герой понимает: чтобы перестать пить, надо во что-то трансформировать свою математику, как-то изменить то одиночество, которые переполняет найденные формулы и варианты решения задач. Надо сделать так, чтобы воля к жизни проснулась. Роман Иличевского – о том, как эта воля может пробудиться, где, собственно, искать её возвращения.
Нет больше жены, детей, исчезли коллеги, никогда не было друзей. В эту пустоту должна хлынуть водка и синонимичные жидкости. Максим об этом помнит постоянно, боится, чувствует, что приговорён, и прав в этом чувстве. Он не пьёт, но чувствует во рту запах перегара. «Выпить ему хотелось страстно. Иногда его трясло и ломало, и по ночам он просыпался от ужаса, что всё-таки сорвался и выпил», – сочувствует повествователь. «Он не способен был мыслить, – каждый день думал только об одном: как бы ему не сорваться, как снова не запить», – такова главная проблема героя.
Максим верит, что математика, принадлежа вершинам Неживого, является ближайшим атрибутом Бога, а человек – мост между Живым и Неживым. Приходит к Покровскому и более рациональная мысль: если воскресить всех людей, то они поместятся на территории Москвы, каждому достанется круг диаметром полметра. Навязчиво повторяется одна и та же сцена в стиле лубочного американизма. Знакомится Максим с новым американцем. «Чем занимаешься? – Собираюсь воскрешать мёртвых. – Хорошо, молодец, OK».
Если воскрешение оборачивается вялой риторикой или, в лучшем случае, поездкой на могилу деда в Белоруссию, текст не обжигает. Мысль о воскрешении, о том, что море смерти отдаст всех в нём исчезнувших – великое безумие, в котором надо грезить так, как это получилось у автора новозаветного Откровения. Боговдохновенность библейского Апокалипсиса не закрывает проблему, а направляет человека к повседневной эсхатологии, когда весь человек всматривается в кладбищенскую тьму, чувствуя, что безнадёжно истлевшее может задышать снова, опровергнуть житейский реализм чудом преодоления мёртвой природы. Когда о воскрешении пишет Николай Фёдоров, понимаешь, что он сделался рабом одной идеи, и потому победил тщету всех более спокойных философий. Когда об этом рассуждают герои Андрея Платонова, ведущие свой бой за бессмертие в границах русской революции, приходит к читателю печаль невыполнимости дерзкого плана, компенсированная невероятными платоновскими образами, чудом авторской речи. Есть ещё Владимир Шаров, автор романов «Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря», «Будьте как дети». Только об одном думают герои Шарова: русская революция – кульминация нашей религии, цель которой – заставить Бога увидеть немыслимые страдания людей и наконец-то подарить воскрешение мёртвых и конец истории.
У Иличевского воскрешение – холодная идея. Будто некий врач-нарколог подсказал Максиму: хочешь спастись от алкоголя, повторяй тезисы о воскрешении мертвых, придумывай новые слова, изобрази запой ума, чтобы тебя отпустил жидкий яд, и не умер ты от пива и виски. Прикинься пьяным от идеи, тогда тебя, возможно, перестанет замечать Дионис. Кризисный математик и начинающий теософ Покровский не похож на богослова-математика Флоренского. Веры у Максима нет. Есть смутная мысль о новой технологии, которая заменит Бога, которого – что поделаешь – нет. Герой знает о странном событии: океан выбрасывает мертвецов, одетых по моде 30-х годов прошлого века. Не знак ли это какого-то неудачного эксперимента по воскрешению? Увы, прихотливость течения сохраняла нетленными тела давних людей, убитых мафией.
Чтобы воскрешать мёртвых, надо упасть вниз, почувствовать запах земли, а Иличевский гонит героя на свежий воздух, в горы. Чтобы воскрешать мёртвых, нужно пройти ад. Роман Иличевского стерилен, пуст от страха, от кошмара смерти. Воскрешение есть там, где смердит Лазарь. Здесь покойник причёсан так обстоятельно, что нет никакой надежды на быстрое пробуждение от смерти. Впрочем, есть страх внезапной остановки смерти от очередной дозы алкоголя. Этот синдром в «Математике» вызывает доверие.
Нужна воля. От бледных речей о воскрешении воли больше не становится. Помощь приходит из арсенала советского героизма. Пусть воскрешение станет символом, представленным увлечением кино и альпинизмом. Другом Максима становится Барни – «смышлёный неврастеник», сын еврейки и правнук иркутского казака, влюблённый в Россию и уверенный, что казаки произошли от хазар. Барни занимается киноискусством, к нему присоединяется медленно выздоравливающий Покровский. Он пишет сценарий фильма «Покорители неба» – о братьях Абалаковых, Виталии и Евгении, советских альпинистах, покоривших десятки вершин. Их восхождение – явление тех сложных контекстов, в которые попадает высокий эпос: восхождение, ради которого можно и жизнь отдать, очевидно, но в сценарии Максима, занимающем солидный объём «Математика», много сказано и о неприязни двух братьев, о несправедливом тюремном заточении старшего, о нелепой смерти младшего, погибшего (возможно, убитого) от утечки газа.
Финал романа знаково катарсичен. Максим вырос в семье, «в которой никто никого не любил». И всё-таки сумел вернуться к матери, победил презрение к ней – слабой, брошенной, прокисшей в вине. Максим преодолел классический запой. Преодолел запой безумной мысли о воскрешении с помощью математики, оставил позади и запой альпинистского героизма. Или – использовал их. Высоко взлетел, чтобы приземлиться: «Мать смотрела на сына, придерживала его полураскрытыми руками, и складки платья с широких рукавов текли на его небольшое тело». Здесь и тепло вновь обретённого родства, и холод скульптурной – почти кладбищенской – изобразительности, и возможный сигнал о том, что встреча – этап на пути к воскрешению. Горькая мысль о матери напоминала Максиму, что он человек. Начало романа – запой. Финал – отрезвление.
«Цель цивилизации – попрать смерть», – эта мысль Максима Покровского звучит в романе не слишком убедительно. У Иличевского воскрешение – не общее дело, а труд одинокого математика, который вернулся домой. Кто попрал смерть в себе самом, тот воскресил мёртвых. Без математики и генетики. Воскресил без Фёдорова и Шарова.
И ещё один аргумент в пользу романа Александра Иличевского. Если хочешь спастись, найди в своём деле метафизическую высоту, воскрешай мёртвых там, куда привёл твой гений или твоя бездарность. Гора для восхождения есть в любой точке твоей судьбы. Не кисни. Действуй.
А.Иличевский. Математик: Роман // Знамя, 2011, № 4–5.
Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР
Добавить комментарий