Кто открыл Камчатку

№ 2011 / 36, 23.02.2015

За­ни­ма­ясь ис­то­ри­ей и куль­ту­рой на­ро­дов Се­ве­ра, я пе­ри­о­ди­че­с­ки слы­шу во­про­сы о том, ка­кое от­но­ше­ние я имею к Ио­си­фу Ива­но­ви­чу Ог­рыз­ко – че­ло­ве­ку, ко­то­рый вос­пи­тал не од­но по­ко­ле­ние со­вет­ских се­ве­ро­ве­дов.

Судьба моего однофамильца

Занимаясь историей и культурой народов Севера, я периодически слышу вопросы о том, какое отношение я имею к Иосифу Ивановичу Огрызко – человеку, который воспитал не одно поколение советских североведов. Признаюсь: долгое время я в ответ лишь пожимал плечами.

Ну что я мог рассказать? Разве что вспомнить, как в году семьдесят втором отец в один из своих отпусков повёл меня и сестру в полуразрушенное Царицыно и на обратном пути решил заглянуть в стоявший на отшибе маленький книжный магазинчик, где глазастая сестра вдруг углядела на какой-то дальней полке небольшую брошюрку, на обложке которой красовалась наша фамилия. Моему удивлению не было предела. Сразу появились вопросы: кто этот Огрызко, откуда он взялся и почему раньше дома его имя не упоминалось?.. Однако отец, похоже, и сам ничего не знал. Кстати, содержание брошюры нас разочаровало. Книга называлась «Дети и религия», и мы так и не поняли, что автор хотел сказать. А потом у отца закончился отпуск. Сестра осталась в Москве. Меня же снова увезли в Магадан. Поэтому брошюра однофамильца вскоре всеми позабылась. Вспомнили в нашей семье про неё лишь через несколько лет, когда начались звонки уже по поводу моих газетных заметок.

Первой откликнулась дочь бывшего варшавского железнодорожного служащего Адама Огрызко – Валерия Волкова. Она после выхода на пенсию посвятила свою жизнь поиску материалов об известном петербургском издателе, юристе и бунтаре Иосафате Огрызко, который одно время был вхож в семью историка Карамзина и пользовался поддержкой Ивана Тургенева и Николая Некрасова, пока его не сослали в далёкую Якутию. Её интересовало, что я знал о своих корнях и не пересекались ли пути моего деда или прадеда с этим Иосафатом.

Потом к моему отцу с письмом обратилась некая Антонина Степановна Горлова. Она случайно прочитала в магаданских газетах несколько моих статей о народах Севера, но решила, что их написал не я, а отец (у нас ведь с ним была не только общая фамилия, нас и звали одинаково – Вячеславами). Горлова писала: «Здравствуйте, уважаемый тов. Огрызко! Пишут Вам из Усть-Омчуга. Я не раз встречала Ваши интересные статьи в обл. газете и журналах. Пишу я Вам ещё и не только потому, что хочу выразить Вам благодарность за Ваши содержательные, интересные статьи «Чувствовать слово», «Истоки…» и др., но и потому что встречаю Вашу фамилию как что-то родное, дорогое, так как я носила эту фамилию 23 года, она так мало встречается. Теперь моя фамилия Горлова. Я 17 лет живу в Усть-Омчуге, работаю балетмейстером при районном доме культуры. Я послала Вашу статью своему брату в Ленинград – Огрызко Иосифу Степановичу. Кстати, он закончил этот же институт имени Герцена, о котором Вы пишете. Там же работал очень долго наш дядя Огрызко И.И. Он был профессором и много писал, у меня есть его книги, но мало, в основном всё у брата. Есть у меня ещё сестра в Киеве – Зоя Степановна Огрызко, но она много лет уже Дубовая. Я знаю, что это, наверно, совпадение, но всякое может быть. И если при Вашей занятости Вы найдёте время, напишете несколько слов, то я Вам буду очень благодарна. Желаю Вам успехов. С уважением, Горлова. 10.VII.85 г.».

Почему отец не откликнулся на это обращение, я не знаю. Он вообще не любил писать письма. Никому. Даже своей маме, родному брату и сёстрам отец лишь звонил, но не писал. И мне он о Горловой долго ничего не говорил. Может, не хотел лишний раз беспокоить.

В общем, всерьёз своими однофамильцами я занялся не сразу. Причём сначала мне в руки попали материалы не о воспитателе североведов, а об издателе, чья необычная судьба как-то натолкнула популярного исторического романиста Валентина Пикуля на идею написать одну романтическую новеллу. Добила же меня поездка на Ямал, случившаяся сразу после расстрела российского парламента осенью 1993 года.

Я тогда целых две недели провёл в беседах с ненецкой и хантыйской элитой. Старики переживали, как бы страна не погрузилась в очередную гражданскую войну. Надо было слышать, как они кляли Ельцина с Гайдаром. Потом женщины из ненецкого рода Яптик вспомнили, как в сорок третьем году злые силы столкнули их отцов с властью, спровоцировав в тундре вооружённый бунт, вошедший в историю как мандала. После мандалы молодой историк Валя Вануйто перекинула мостик к ещё более давним событиям – к выступлениям, которые затеял на просторах Ямала в 1830–40-е годы ненецкий бунтарь Ваули из рода Ненянг. Советские историки трактовали эти выступления как вооружённое восстание ненецкой бедноты против царского самодержавия. Но Валя, объехав всё побережье Карского моря, услышала другие сказания, которые утверждали, что Ваули был не идейным борцом, а обыкновенным разбойником. Древние ненецкие предания вернули нас к современности. Мои собеседники вновь заговорили о расстреле Белого дома, уподобив случившуюся в Москве трагедию мандале и разбойным выходкам Ваули. Ничего хорошего от победившей власти ненецкая и хантыйская интеллигенция уже не ждала. Если что национальную элиту Ямала ещё и согревало, это светлые воспоминания о послевоенной учёбе в Ленинграде, где с детьми тундры так много нянчились первые советские североведы, в том числе и Иосиф Иванович Огрызко. Но, к моему большому сожалению, никто из моих собеседников уже не помнил, как сложилась судьба их учителя.

Вернувшись домой, я первым делом собрался послать запрос в Санкт-Петербург, в пединститут имени А.И. Герцена, где мой однофамилец много лет преподавал на факультете народов Севера. Но потом возникли сомнения, на правильном ли я пути. Ведь большая часть архивов Института народов Севера погибла ещё в блокаду. Мне показалось, что скорей я получу помощь в Музее этнографии и антропологии, где отдел народов Севера долгое время возглавлял исследователь чукчей и коряков И.С. Вдовин, тот самый Вдовин, под чьей редакцией И.И. Огрызко выпустил в 1973 году книгу очерков истории сближения коренного и русского населения Камчатки в конце XVII – начале XX века. Но я серьёзно ошибся. Заведующая архивом этого музея И.В. Жуковская сухо ответила: «Огрызко И.И. в Институте этнографии [а музей этнографии и антропологии до распада СССР представлял ленинградское отделение Института этнографии. – В.О.] не работал». При этом она посоветовала за материалами о других североведах, в частности, о С.Н. Стебницком и Н.Б. Шнакенбурге, обратиться в петербургский архив Российской академии наук. Но вот где ещё могли храниться документы об Огрызко, Жуковская почему-то уточнять не стала.

Потом выяснилось, что с пединститутом я дал маху. Да, многие материалы, относившиеся к Институту народов Севера, не сохранились. Они угодили под немецкие обстрелы ещё в первую блокадную зиму. Но послевоенная часть архива-то уцелела. И значит, какие-то бумаги о моём однофамильце где-то да остались.

В общем, летом 2001 года я напрямую обратился к ректору Российского государственного педагогического университета им. А.И. Герцена Г.А. Бордовскому. И вот что он мне ответил: «Огрызко Иосиф Иванович родился 30 декабря 1902 года в дер. Волосевичи, Лепельского района, Витебской области (так записано в его автобиографии). По национальности – русский. Родители – крестьяне. В 1911–13 гг. учился в церковно-приходской школе; в 1916–17 гг. – двухклассном волостном училище; в 1917–18 гг. – городском училище и в 1921–23 гг. – в советской трудовой школе II ступени. В 1923 г. командирован учиться в Петроград, в Университет, на факультет общественных наук, который закончил в 1926 г.

Работал руководителем экскурсий в Госэрмитаже и Петергофском дворце, читал лекции по антирелигиозной тематике. С 1929 г. преподавал в Рабочем Антирелигиозном музее. Одновременно, с 1926 по 1929 гг., учился в Институте Агитации им. Володарского. В 1935 г. поступил в аспирантуру при институте Народов Севера. В 1940 г. защитил кандидатскую диссертацию, учёное звание доцента присвоено в 1945 г.

1941–42 гг. – зав. кафедрой истории Института Народов Крайнего Севера.

1942–45 гг. – находился в эвакуации: читал курс истории в Московском областном пединституте (Кировская обл.), заведовал кафедрой в Омском пединституте.

1945–53 гг. – работает на факультете Народов Севера в Ленинградском госуниверситете. 1947–52 гг. – зав. кафедрой истории в Ленинградском областном учительском институте.

С 1 октября 1953 г. переведён на кафедру методики преподавания истории в ЛГПИ им. А.И. Герцена. Организатор кафедры научного атеизма, этики и эстетики. С 10.12.1964 по 01.08.1971 г. – заведующий кафедры научного атеизма.

В июле 1973 года вышел на пенсию, умер в феврале 1982 года (точная дата не выяснена).

Награждён Медалями «За оборону Ленинграда», «За доблестный труд в ВОВ 1941–45 гг.», «За освоение целинных земель» и другими памятными медалями и грамотами.

Огрызко И.И. автор более 25 научных работ и нескольких десятков антирелигиозных брошюр».

Этот ответ уже что-то да значил. Теперь было от чего оттолкнуться.

Со временем мне удалось дополнить полученную от Бордовского справку.

Итак, Иосиф Огрызко начинал как борец с религией. Я не буду сейчас говорить, хорошо это было или плохо. Судя по всему, мой однофамилец, как и тысячи его сверстников, действительно в 1920-е годы, одурманенный разрушительными идеями революции, совершенно искренне верил в то, что вера уже себя изжила. Вопрос заключался в другом: что он понимал под верой – церковные обряды, чувства, состояние души, убеждения или что-то другое. Если бы мы знали правильный ответ, тогда легче было б понять, с чем в реальности боролся выпускник факультета общественных наук Петроградского университета.

Бесспорно одно: в молодые годы Иосиф Огрызко был охвачен революционными порывами. Он не сомневался в том, что сможет переубедить глубинку и настроить её против церкви. Уже в 1931 году у него вышла пропагандистская брошюра «Антирелигиозная работа в жактах», рассчитанная на самых несознательных читателей – домработниц и домохозяек. Потом мой однофамилец с энтузиазмом отправился в провинцию искать крестьян, которые поверили в колхозы и решительно открестились от прежних убеждений. Так, в тридцати километрах от Череповца, в селе Никольское он встретил 53-летнего Николая Константиновича Тревогина. Тот честно признался, что устал жить в страшной нужде. Никакие молитвы ему не помогали. Колхоз стал его последней надеждой. А под Новгородом в Бологовском районе в колхозе «Победа» Иосифа Огрызко познакомили с 56-летним конюхом Василием Дмитриевичем Поливановым. Этот конюх не скрывал, что подался в колхоз из-за зависти. Он никак не мог смириться с тем, что отец у него за всю жизнь даже лошадь себе не заработал, зато монастырские земли по соседству процветали. Пожилому крестьянину внушили, что это несправедливо и что монахов следовало экспроприировать. Ну а третий борец с традициями – 60-летний Максим Никитич Рыбак попался молодому борцу с церковью в Винницкой области. Приукрашенные исповеди трёх пожилых колхозников составили вторую книгу Огрызко «Отходим от религии».

Я не знаю, как бы дальше сложилась судьба моего однофамильца, но в 1935 году он поступил в аспирантуру Института народов Севера. Что привело его именно в этот вуз, точно установить пока не удалось. Не исключено, что сказалось влияние Владимира Германовича Богораза. Как известно, Богораз был не только выдающимся исследователем чукчей, коряков, эвенов, юкагиров и ительменов. Власть очень ценила его атеистические убеждения. Уже в 1930 году он честно признался в том, что «родился безбожником, вырос язычником, а в настоящее время являюсь безбожником воинствующим». Богораз искренне считал, что религия являлась тормозом социалистического строительства среди малых народностей Севера. Правда, знал ли он, что опубликованная в 1932 году его статья на эту тему стала идеологическим обоснованием для поголовных арестов и последующих расстрелов шаманов? Вполне возможно, что Иосиф Огрызко, активно боровшийся в конце 1920-х – начале 1930-х годов с церковью, периодически брал у Богораза разные консультации, тем более что учёный в 1932 году организовал в Ленинграде новый институт – Музей истории религии. Более того, я допускаю, что как раз Богораз, видя склонность Огрызко к научной работе, и предложил моему однофамильцу подумать о дальнейшей учёбе. Загвоздка заключалась в том, что отвечавший духу Иосифа Огрызко Музей истории религии аспирантуры не имел, а Институт антропологии и этнографии в 1935 году затронула волна массовых арестов. Поэтому Богораз не мог порекомендовать молодому исследователю ничего другого, как относительно благополучный Институт народов Севера. Хотя и там уже начались серьёзные проблемы.

В Институте народов Севера изначально избрали неверную концепцию развития. Но вслух это признала, кажется, лишь молодой этнограф Нина Ивановна Гаген-Торн. «Я искренне верила, – писала она в своих воспоминаниях, – что выдумка Богораза создать в Ленинграде Институт народов Севера и загнать в него наиболее передовую молодёжь из малых народов Севера, чтобы они стали «вожаками в культурном росте своего народа», поистине благая затея. Их надо было завезти в Ленинград, надо было обучать, и ошибка заключалась в том, что это обучение шло недостаточно продуманно, мало считаясь с их особенностями… Людей из отдалённых районов Сибири, из жизни тайги и лесного воздуха привезли в большой город. Закрыли в общежитие, устроенное в Александро-Невской лавре, <…> заставили сидеть на уроках 6 часов. Кормили питанием абсолютно непривычным: кашами, картошкой, щами с очень малым количеством мяса. Они с огромным трудом привыкали к этому режиму и безвылазному сидению на уроках. Я пыталась доказать, что это невероятно жестоко, но Ян Петрович Кошкин (этнограф всё-таки!) считал это естественным процессом. Шли заболевания, отсеивался «неизбежный процент слабосильных». Когда начинали харкать кровью или нервно заболевали – их отправляли обратно».

Однако Иосиф Огрызко, поступив в аспирантуру, поначалу ничего этого не понимал. Первое время он со студентами-северянами почти не соприкасался. Вся жизнь в ту пору вертелась для него в основном вокруг историко-этнографической секции. Там ещё сохранилось определённое влияние Богораза. Но многие рычаги управления постепенно переходили уже в руки сына вологодского крестьянина и создателя первой эвенкийской школы на Подкаменной Тунгуске Аркадия Фёдоровича Анисимова и бывшего костромича, успевшего недолго поработать в эвенкийском окружении на Чумиканской культбазе Николая Николаевича Степанова. Правда, Анисимов и Степанов больше тяготели к этнографии. А Огрызко хотел по примеру другого аспиранта Семёна Окуня, отучившегося в аспирантуре уже два года, заняться по преимуществу чистой историей.

По случайному совпадению в том же 1935 году на работу в Институт народов Севера взяли двух профессоров, которые как историки сформировались ещё до революции, – Александра Игнатьевича Андреева и Сергея Владимировича Бахрушина. Они представляли разные исторические школы. Андреев слыл учеником А.С. Лаппо-Данилевского и в 1920-е годы проявил себя как блестящий археограф, подготовивший к публикации актовые материалы (в частности, сборник грамот коллегии экономии). А Бахрушин учился у В.О. Ключевского и очень рано увлёкся историей Сибири, опубликовав в 1916 году весьма любопытную работу «Туземные легенды» в «Сибирской истории». Но в 1929–30 годах ОГПУ привлекло обоих учёных по одному делу – Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России, главным идеологом которого чекисты объявили академика С.Ф. Платонова. Следствие по этой мифической организации продолжалось девятнадцать месяцев. Бахрушину, кроме всего прочего, инкриминировали то, что он на квартире Платонова посмел обругать главу советской официальной исторической школы Покровского. В общем, именитых историков приговорили к пятилетней ссылке. Платонов был отправлен в Самару, Андреев – в Енисейск, а Бахрушин – в Семипалатинск. Платонов вскоре, не выдержав свалившихся на него испытаний, умер. Власть после этого дрогнула и в 1933–34 годах разрешила коллегам академика досрочно вернуться домой.

Бахрушин рассчитывал, что продолжит читать лекции в Московском университете. Но академическое начальство взяло паузу. И учёный от безысходности вернулся к своим сибирским материалам. Когда-то братья Сабашниковы пытались его уговорить подготовить очерки заселения Сибири с конца пятнадцатого до двадцатого века. Но он до ареста успел проследить движение русского населения за Урал лишь до начала восемнадцатого столетия и, кроме того, изучил положение коренных народов Сибири в шестнадцатом и семнадцатом столетиях. Учёный отказался от понимания присоединения Сибири как военного захвата территорий и выдвинул свою концепцию торгово-промыслового освоения Сибири. Хотя он не скрывал, что колонизация привнесла в жизнь местных племён не только прогресс, но и ряд негативных факторов. Он с сожалением отмечал: «Русские занесли в завоёванные страны оспу, тиф, сифилис, приучили дикарей к алкоголю и табаку, захватили их охотничьи угодья и способствовали тем обнищанию и вымиранию наименее приспособленных к борьбе за существование рас. Таковыми оказались палеоазиатские племена, кочевавшие в бесплодных северных тундрах, юкагиры, чуванцы, коряки».

Дальше Бахрушин собирался подробно остановиться на описании княжеств хантов и манси в XVI–XVII веках. Но из-за ареста все эти его планы были сорваны. Вернулся он к ним лишь после казахстанской ссылки.

Свою новую монографию учёный закончил к началу 1935 года. Однако в Москве она никого не заинтересовала (все столичные институты и издатели продолжали бояться Бахрушина как огня). Выручил исследователя Сибири его ленинградский коллега Андреев. Он договорился, чтобы Бахрушина по совместительству взяли в Институт народов Севера. Кстати, я не исключаю, что Андреев, когда добивался в Ленинграде места для своего подельника по мифическому союзу борьбы за возрождение свободной России, преследовал и собственные цели. Он ведь до ареста так и не успел защитить докторскую диссертацию, а потом многие его былые союзники разбежались в разные стороны, заняв выжидательную позицию, и вся надежда осталась на Бахрушина.

Надо сказать, что Бахрушин не подвёл своего коллегу. Он, хорошо зная московские и ленинградские архивы, увлёк Андреева, имевшего блестящую археологическую подготовку, разбором портфелей Г.Ф. Миллера, итогом чего явилось издание первых двух томов «Истории Сибири» Миллера, и материалами Второй Камчатской экспедиции Витуса Беринга, в частности, дневником С.Вакселя. Потом сидение в архивах подсказало Андрееву идею монографии по источниковедению Сибири, которая в конечном счёте и стала его докторской диссертацией. (Правда, в последний момент защита чуть не сорвалась. Буквально за три недели до назначенного заседания учёного совета милиция потребовала, чтобы учёный в срок до 23 сентября 1940 года покинул Ленинград в силу своей неблагонадёжности. Андреев попросил разъяснений. Оказалось, что чекисты обнаружили в деле 1929 года «дополнительный» протокол, свидетельствовавший об антисоветских настроениях историка. Узнав о претензиях спецслужб, академическое начальство уже хотело докторскую диссертацию Андреева с защиты снять. Но тут вмешался Бахрушин. Его-то в отличие от Андреева власти уже год как окончательно простили, и он, имея индульгенцию, смело пошёл к чекистам отстаивать своего коллегу. Больше того, Бахрушин выступил на учёном совета в роли официального оппонента Андреева, где заметил: «Обычно диссертант… не без некоторого опасения ожидает выступления своих оппонентов. Я боюсь, что в данном случае оппонентам приходится быть очень осторожными в своих выступлениях, поскольку никогда не знаешь, какой новый источник извлёк Александр Игнатьевич из архивных фондов, какой источник он привлёк на случай нашего диспута и как он сумеет отразить те возражения, которые будут ему сделаны. Это является результатом совершенно исключительного знания им архивных фондов».)

Повезло и аспирантам Бахрушина. Учёный хотел, чтобы они продолжили его сибирские изыскания и проследили, как сложились быт и культура хантов и манси после семнадцатого столетия. Так, Иосифу Огрызко он предложил заняться преимущественно восемнадцатым веком, а А.И. Мурзиной остановиться на событиях рубежа XVIII–XIX веков. Зная о том, что Огрызко раньше боролся с религией, историк особо обратил внимание своего ученика на вопросы преодоления в местах расселения народов Севера язычества и прихода христианства.

Как я понимаю, мой однофамилец с энтузиазмом взялся за разработку совершенно новой для себя темы. Перед ним встали четыре главных вопроса.

1. Почему русские цари запретили крещение сибирских язычников в XVII веке?

2. Что заставило светскую власть сделать в начале восемнадцатого столетия крутой поворот в этом вопросе и в сравнительно короткий срок подвергнуть таёжные племена всеобщему крещению?

3. В какой мере привилась на Тобольском Севере новая религия?

4. Какое влияние оказало крещение на общественный быт и культуру народов Сибири?

Увы, существовавшая литература ни на один из этих вопросов исчерпывающих ответов не давала. Она выражала либо точку зрения миссионеров, осуществлявших на Тобольском Севере процесс христианизации, либо позицию апологетов церкви, но ни то, ни другое Иосифа Огрызко совершенно не устраивало. Обследование ленинградских архивов оказалось куда полезней. Наиболее интересные материалы содержались в неопубликованной рукописи сына солдата Семёновского полка Василия Фёдоровича Зуева «Описание остяков и самоедов», анкетах русского энциклопедиста Василия Никитича Татищева и портфеле Герарда Фридриха Миллера, но они были выявлены и частично описаны ещё до Огрызко. Другое дело, что ученик Бахрушина смог на какие-то документы взглянуть по-новому и дать свою интерпретацию. Но главные открытия Иосифа Огрызко ждали в Тобольске. Там в фондах Тобольской духовной консистории он обнаружил челобитные новокрещённых хантыйских и мансийских охотников, показания оленеводов на церковных судах, обращения невежественных миссионеров к сибирскому митрополиту.

Но пока Огрызко искал в Тобольске архивные материалы, в Институте народов Севера, который так и не вышел из серьёзного кризиса, начались классовые, кадровые и прочие чистки. Первым пострадал директор института Ян Петрович Алькор (Кошкин), придумавший в конце 20-х годов для бесписьменных таёжных и тундровых племён единый северный алфавит. Его обвинили в том числе в насаждении якобы чуждой латиницы. Среди тех, кто дал на руководителя института показания, был первый юкагирский писатель и учёный Тэки Одулок (Николай Спиридонов), позже расстрелянный как японский шпион. После Алькора (Кошкина) экзекуции подверглись все языковедческие кафедры. Комиссары в пыльных шлемах объявили беспощадную войну всем североведам, осмелившимся возразить против перевода письменности народов Севера с латиницы на кириллицу.

Следующими на очереди были, видимо, специалисты по экономической географии и историки. В начале 1938 года чекисты арестовали заведующего историко-этнографической секцией Аркадия Анисимова. Правда, ровно через полгода они признали свою ошибку и выпустили учёного на свободу. Тогда же стало ясно, что новый директор института Ареф Минеев мог только комиссарить, но он ни черта не смыслил в вопросах экономики и культуры Севера. Власть, кажется, поняла, что очередного Папанина, привыкшего орудовать лишь маузером, институт не выдержит. Поэтому летом 1938 года на пост директора был выдвинут профессиональный этнограф Николай Ковязин, только что защитивший кандидатскую диссертацию о традиционном хозяйстве эвенков. К чести нового руководителя, он горой встал на защиту остатков старой профессуры, в том числе Михаила Сергеева, Сергея Бахрушина и Александра Андреева.

Потом, правда, говорили, что свою роль сыграла изменившаяся геополитическая ситуация. Дело в том, что перед войной на Западе появились работы, в которых правомерность присоединения Сибири к России в средневековые времена была поставлена под сомнение. Власть потребовала, чтобы наши учёные срочно подготовили обоснованные опровержения. Особенно большие надежды возлагались на научную школу Бахрушина. Не случайно лидера этой школы – Бахрушина в 1939 году избрали член-корреспондентом Академии наук СССР.

Надо сказать, что учёный к тому времени сильно изменился. Да, он значительно расширил тематику своих исследований. Для него приоритетом стало изучение проблем феодализма в России. Высокое начальство заказало ему новый учебник по дореволюционной истории. Но близость к верхам приучила историка к осторожности. Не случайно в его работах появились ссылки на Маркса, Ленина и Сталина.

Впрочем, полностью от Сибири Бахрушин открещиваться не спешил. Он продолжал периодически выступать с докладами на локальные темы. В частности, в 1938 году учёный включился в Институте истории в дискуссию о хозяйственном и общественном строе якутов в XVII–XVIII веках, подвергнув резкой критике концепцию Сергея Токарева, который утверждал, что у якутов сформировался рабовладельческий строй. Но в основном его вклад в сибироведение в предвоенные годы свёлся к поддержке старых приятелей и своих аспирантов.

О помощи Бахрушина Андрееву (особенно в плане издания работ Г.Ф. Миллера) я уже говорил. Но учёный много сделал и для моего однофамильца.

На защиту кандидатской диссертации «Христианизация народов Тобольского Севера в XVIII в.» Иосиф Огрызко вышел в 1940 году. Вслед за своим учителем ученик Бахрушина утверждал, что усиление позиций России в Сибири в восемнадцатом веке в целом было благом как для русского народа, так и для малочисленных этносов Севера. Да и христианизация имела куда больше положительных моментов, нежели отрицательных. Другое дело, оговаривался историк, что методы осуществления христианизации зачастую были далеки от совершенства. Главная беда заключалась в том, что миссионеры, проводившие в начале XVIII века на Тобольском Севере крещение хантов и манси, не знали местных языков и обычаев. Ставка делалась на толмачей, которые, как правило, выхолащивали суть молитв, сводя в глазах аборигенов сакральные православные обряды к непонятным спектаклям.

Я бы в заслугу Огрызко поставил ещё то, что он, будучи в Сибири, зафиксировал у хантов и манси целый ряд языческих обрядов. Но, к сожалению, роль этнографа и бытописателя моего однофамильца не устроила. Он решил сопроводить свои наблюдения комментариями политического плана. А это у него получилось плохо. Историк не выдержал высокий заданный уровень и опустился до вульгарных оценок, причислив шаманов к классовым врагам и объявив языческие обряды религиозными пережитками.

Но в целом Огрызко проделал огромную и важную работу. Это потом отметил и его учитель Бахрушин. Выступая в 1947 году на конференции североведов в Ленинградском университете, Бахрушин заявил: «В настоящее время мы имеем исследования по истории целого ряда северных народов. По истории хантов и манси имеется моя небольшая работа «Остяцкие и вогульские княжества в XVI–XVII вв.» и ценные исследования И.И. Огрызко и А.И. Мурзиной».

Сразу после защиты Иосифу Огрызко предложили диссертацию выпустить отдельным изданием. Его книга «Христианизация народов Тобольского Севера в XVIII в.» была подписана в печать 19 марта 1941 года. А через три месяца началась война.

Первую военную зиму Огрызко провёл в блокаде. Историк быстро сдал, сильно ослабел и в истощённом состоянии при первой возможности был вывезен с остатками Института народов Севера (здание которого в Ленинграде отдали под эвакогоспитель № 1170) сначала в Киров, а затем переправлен в Омск. Но стоило ему чуть восстановиться, он тут же поспешил в местные архивы искать материалы по освоению Севера в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях.

В Сибири Огрызко написал также статью «Народы Севера в Великой Отечественной войне», которая была опубликована в 1944 году в четвёртой книге «Омского альманаха».

После возвращения из эвакуации перед учёным встал вопрос, чем заняться ему дальше. Его учитель Бахрушин, став в войну за участие в коллективном труде «История дипломатии» лауреатом Сталинской премии, в Ленинград уже почти не приезжал и углубился в основном в изучение актов феодального землевладения, датированных четырнадцатым-шестнадцатым веками. Хотя Север он тоже не забывал и иногда даже выступал с докладами об основных линиях истории обских угров. Ещё в войну осел в Москве и другой преподаватель Института народов Севера – Андреев (ему предложили в историко-архивном институте возглавить кафедру вспомогательных исторических дисциплин). Ещё один бывший коллега Огрызко по Институту народов Севера – Семён Окунь, защитивший перед войной докторскую диссертацию по сибирской российско-американской компании, после победы переключился главным образом уже на декабристов.

Поразмыслив, Иосиф Огрызко для дальнейших исследований выбрал Камчатку и Курилы, история которых к 1945 году состояла в основном из одних «белых» пятен. Так, учёные долго не могли разобраться даже в вопросе, кто открыл Камчатку. Академик Л.С. Берг, к примеру, настаивал на том, что приоритет в этом деле следовало отдать Владимиру Атласову. Но его позиция вызывала серьёзные сомнения у профессоров В.Ю. Визе и А.В. Ефимова.

Чтобы понять, кто прав, Огрызко решил ещё раз изучить в архиве Академии наук СССР портфели Миллера и прежде всего челобитные Семёна Дежнёва (их Миллер обнаружил в 1736 году в Якутске), чья экспедиция, как считалось, в 1648 году обогнула северо-восток Азии. И что же выяснилось? Как оказалось, главным организатором морского похода был вовсе не Дежнёв, а Федот Алексеев. Это он предложил из Устья Колымы на семи кочах отправиться «для прииску новых неясачных людей» морем сначала до реки Анадырь, а потом и «на иные на сторонные реки». Но в пути случилось несколько бурь. Одна из них накрыла путешественников ещё до подхода к соединяющему Северный Ледовитый и Тихий океан проливу, выбросив два коча на берег. Другой удар стихии обрушился на оставшихся мореходов уже в проливе. Новая буря полностью поглотила коч Герасима Анкудинова, два других с Дежнёвым прибила к берегам Чукотки и ещё два с Федотом Алексеевым отнесла в сторону Камчатки. Добравшись до земли, Алексеев построил два зимовья на реке Камчатке и потом, по одним рассказам камчадалов, дошедших спустя годы до Степана Крашенинникова, «на другое лето, обшед Курилскую лопатку, дошёл Пенжинским морем до реки Тигиля, и от тамошних коряк убит зимою со всеми товарищи», а по другим свидетельствам, и в первую очередь якутской жены Алексеева, умер во время длительного перехода по полуострову от цинги.

На основе выявленных в портфелях Миллера материалов Огрызко сделал следующие выводы:

«1. Экспедиция Дежнёва не только открыла пролив, отделяющий Азию от Америки. В том же 1648 г. часть этой экспедиции достигла Камчатки.

2. Благодаря экспедиции Дежнёва–Алексеева о Камчатке стало известно как в России, так и в Западной Европе. Иными словами, мы имеем дело с фактом открытия Камчатки.

3. Честь открытия Камчатки принадлежит не Владимиру Атласову, а Федоту Алексееву, вступившему на камчатскую землю за 49 лет до Атласова, т. е. ровно 300 лет назад – осенью 1648 г.

4. Беринг, направляясь в Первую Камчатскую экспедицию и находясь летом 1726 г. в Якутске, держал в своих руках доношение атласовского казака Ивана Козыревского, где прямо было сказано, что «в прошлых годах из Якуцка города морем на кочах были на Камчатке люди». Иными словами, датчанин на русской службе Витус Беринг знал, что пролив, который он ехал открывать, задолго до него уже был открыт русскими людьми, проплывшими из Ледовитого океана морем до самой Камчатки».

Эти выводы легли в основу первой статьи Огрызко из камчатского цикла «Экспедиция Семёна Дежнёва и открытие Камчатки», которая была опубликована в декабрьском номере «Вестника Ленинградского университета» за 1948 год.

Ещё в процессе работы над историей открытия Камчатки Огрызко столкнулся с фигурой Ивана Козыревского. Случилось это в 1946 году. Перебирая в Центральном госархиве древних актов в Москве собрание Миллера, он неожиданно обнаружил неизвестный чертёж Камчатки, а также чертёж Курил и доношение, которое было датировано шестым августа 1726 года и позднее вручено находившемуся в Якутске Витусу Берингу. Авторство всех этих трёх документов принадлежало арестованному участнику экспедиции Владимира Атласова – Ивану Петровичу Козыревскому. Находясь в якутской тюрьме, он слёзно просил Беринга помочь ему освободиться из заключения.

Естественно, Огрызко захотелось поподробней узнать, кем же был этот Козыревский. Но в исторической литературе о нём почти ничего не говорилось. Только у Берга он был назван авантюристом и тёмной личностью. Но соответствовало ли это правде?

Огрызко провёл собственное расследование. По архивным документам он выяснил, что Козыревский стоял у истоков открытия Курил. Учёный утверждал, что в 1711 году Козыревский в числе первых русских людей «побывал на Курильских островах. В 1713 г. он организовал и провёл экспедицию на первый и второй Курильские острова, присоединив к России второй Курильский остров – Парамушир. Его перу принадлежат первые карты Курильских островов и первое всестороннее описание этих отдалённых и тогда вовсе неизведанных земель. Данные, собранные Козыревским о Курильских островах, были широко использованы и Берингом, и Миллером, и Крашенинниковым, и Сгибневым. Только благодаря русским мореходам, и в особенности Козыревскому, русская и западноевропейская наука получила точные сведения о Курильских островах».

В конце своей жизни Козыревский, не сумев выйти из устья реки Лены в океан, вернулся после крушения в Москву и принял монашество, продолжая вынашивать мечту об экспедиции на Камчатку для христианизации камчадал. Но ему аукнулись грехи молодости. Царедворцы обвинили его в причастности к бунту казаков против Владимира Атласова, случившемуся ещё в 1711 году. Он был лишён монашеского звания и брошен в тюрьму, где и скончался в 1734 году. Однако для Иосифа Огрызко Козыревский остался «одним из выдающихся русских мореплавателей и исследователей Севера, которому русская и западноевропейская наука обязана первыми точными и при этом всесторонними сведениями о неизведанных до того Курильских островах». Ему историк посвятил свою вторую статью из камчатского цикла – «Открытие Курильских островов», напечатанную в 1953 году в 157-м выпуске «Учёных записок ЛГУ».

А завершило этот цикл подробное жизнеописание Владимира Атласова, которого Пушкин по праву считал «камчатским Ермаком». Оно было опубликовано в 1957 году в малотиражных учёных записках Ленинградского пединститута им. А.И. Герцена.

Из этих трёх статей Огрызко хотел составить книгу об открытии Камчатки и Курил, которая должна была стать основой его докторской диссертации. Но в 1953 году произошло слияние факультетов народов Севера, которые до этого существовали в Ленинградском университете и в Ленинградском пединституте им. А.И. Герцена. Обучение северян отошло в ведение пединститута. Соответственно были объединены и две кафедры истории СССР.

В ходе этих реорганизаций позиции Огрызко в институте почему-то существенно ослабли. По одной из версий, у него охладели отношения с Николаем Степановым, который попытался оставить за собой объединённую кафедру истории. Якобы Степанов воспользовался ситуацией, чтобы отыграться на учениках Бахрушина. Как известно, Степанов не до конца принял изданную в 1935 году бахрушинскую монографию о обско-угорских князьках и позволил себе ряд критических выпадов в журнале «Советская этнография», из-за чего защиту его кандидатской диссертации будто бы надолго отложили. Вожделенное звание кандидата наук ему дали только в ташкентской эвакуации в 1943 году. Злые языки утверждали: мол, пока Бахрушин был жив, Степанов терпел, а как его не стало, он всех учеников великого историка, занимавшихся народами Севера, начал притеснять, в том числе моего однофамильца, А.И. Мурзину и Ивана Ильича Селиверстова (он защитился по дореволюционной истории якутов и потом куда-то исчез).

Но я думаю, главное зло для Огрызко исходило всё-таки не от Степанова. Со Степановым у него были лишь мелкие разногласия. У моего однофамильца, судя по всему, имелись противники куда посерьёзней и повлиятельней.

Похоже, ему аукнулось приятельство с Андреевым. Их научные интересы пересеклись ещё до войны. Напомню, перед самой войной Андреев выпустил «Очерки по источниковедению Сибири: XVII век», а Огрызко издал монографию о христианизации народов Тобольского Севера. Так вот, Андреев, помимо всего прочего, тогда же подготовил к печати на 48 машинописных страницах «Материалы по истории и этнографии народов Тобольского Севера в XVI–XVIII в.», которые представляли собой обзор новых, выявленных в архивах документов о ненцах, хантах и манси. Огрызко планировал использовать эти материалы при написании своей следующей монографии. Вновь пути двух исследователей пересеклись после войны. Андреев, основательно изучив архивы Г.Ф. Миллера, ещё в 1941 году планировал к 200-летию со дня смерти Витуса Беринга составить сборник документов Камчатских экспедиций этого путешественника. Но вплотную за реализацию этой идеи он взялся только после Победы. На Камчатке сосредоточился после войны и Огрызко. Однако злопыхатели не дремали. Из-за них Андреева в 1946 году прокатили на выборах в член-корреспонденты Академии наук СССР. Они убедили партийное начальство, что иметь в академиках сразу двух плохо управляемых сибироведов – Бахрушина и Андреева – это уже слишком.

Атака на Андреева продолжилась осенью 1947 года. Донесла на него профессор Е.Н. Данилова. Учёного обвинили в поклонении перед западной наукой, в «лапподаниловщине и в игнорировании трудов Сталина и Ленина». Руководство Московского историко-архивного института потребовало от историка покаяния. Но он в ответ заявил, что его начальство безграмотно. От нового ареста Андреева спас новый курс Сталина, призвавший учёных внимательней отнестись в свете охлаждения отношений с США к истории Русской Америки. Но вожди были не вечны. Пришедшие после смерти Сталина следующие лидеры историю как науку воспринимали уже иначе. Возобладали уже другие тенденции, во многом отрицавшие приоритеты России в изучении Севера и Сибири.

Понятно, что на этом фоне были предприняты все усилия, чтобы замолчать в том числе и статьи Огрызко о первооткрывателях Камчатки и Курил. Благо историк сам «подставился»: он, презрев неписаные правила, ни разу в своём камчатском цикле не упомянул ни Сталина, ни Ленина, а также полностью обошёлся без ссылок на постановления партии и правительства. А так идеологию и, в частности, историю у нас ещё с довоенных лет делать было не принято. Однако более всего полуграмотных партийных комиссаров от науки не устраивало даже не то, что Огрызко внаглую игнорировал классиков марксизма-ленинизма. Они были взбешены тем, как учёный твёрдо и аргументированно отстаивал приоритеты русских мореплавателей в открытии, изучении и освоении Камчатки и большей части Курил.

Не вытерпев унижений, Огрызко осенью 1953 года попросился на другую кафедру – методики преподавания истории.

Публично в то трудное время ученика Бахрушина поддержал лишь Сергей Марков. Это был поэт большого дарования, исколесивший в молодости половину Урала, весь Северный Казахстан и большую часть Западной Сибири. Его очень ценил Максим Горький. Но ему никогда не верили партийные комиссары. Окололитературная публика постоянно распускала слухи, будто он – сын белого генерала и что многие произведения украл у своего младшего брата Василия. Потом Маркову поставили в вину преклонение перед вражеским бароном Унгерном. В конце концов его в 1932 году арестовали по делу о так называемой сибирской бригаде поэтов и сослали к поморам в село Мезень. Ему после всего обрушившегося на него хотя бы на время угомониться, а он, будучи в ссылке, загоревшись идеей похода по русскому северу, зарылся в местные архивы и обнаружил неизвестные материалы, датированные восемнадцатым веком, об освоении русскими мореплавателями американского побережья. Эти материалы впоследствии положили начало тихоокеанской картотеке Маркова.

Так вот, поэт Марков в 1950–70-е годы не раз в своих работах отмечал, что пока он оформлял тихоокеанскую картотеку в книгу, «из печати вышло замечательное исследование И.И. Огрызко «Открытие Курильских островов» («Учёные записки Ленинградского государственного университета». Серия факультета народов Севера, вып. 2, № 157, 1953, с. 166–207). В этой статье приведено много новых данных о Козыревском. Между стр. 202 и 203 впервые помещена очень чёткая фотокопия «Чертежа Камчадальского носу и морским островам» (Центральный государственный архив древних актов, «Портфели Миллера», № 533, тетр. 2), а в приложении приведены надписи, сделанные рукой Козыревского на этом чертеже, состоящем из двух частей. Чертёж имеет вид бумажного «складня», разделённого на восемь долей. На левом берегу р. Камчатки прямо против устья реки Федотовщины помещена знаменательная надпись: «В прошлых годех из Якуцка города морем на кочах были на Камчатке люди. А которые у них в аманатах сидели, те камчадалы и сказывали. А в наши годы с оных стариков ясак брали. Два коча сказывали. И зимовья знать и доныне». Это свидетельство о спутниках Дежнёва. И.И. Огрызко посвятил им ещё одну свою работу – «Экспедиция Семёна Дежнёва и открытие Камчатки» в «Вестнике Ленинградского университета», 1948, № 12. Ссылаясь на А.Сгибнева, И.И. Огрызко утверждает, что в 1656 году и Михайло Стадухин совершил плавание мимо Курильских островов» (С.Н. Марков. Земной круг. М., 1966).

И только после Маркова камчатские статьи Огрызко стали обильно цитировать уже все ведущие советские исследователи Сибири, в том числе А.И. Алексеев, Б.П. Полевой и Л.А. Гольденберг. (Правда, Алексеев, когда заматерел, почему-то при переиздании собственных очерков, касавшихся Курил, уже пересказывал материалы о Козыревском без каких-либо ссылок на своего менее титулованного коллегу.)

Очень долго Огрызко удручал тот факт, что, занимаясь Камчаткой, он никак не мог добиться от родного института даже короткой командировки на этот полуостров. Навстречу ему пошли лишь в 1958 году.

За одно лето Огрызко проделал тогда объём работы, который иные его именитые коллеги не могли осуществить за десятилетия. Во-первых, он восстановил чёткую картину расселения ительменов и коряков на Камчатке на конец семнадцатого столетия, подсчитав численность этих народов на тот момент. Во-вторых, учёный записал воспоминания старых ительменов, которые не успели обрусеть и сохранили представления о дохристианских верованиях своего народа. И, в-третьих, он своими глазами увидел, как сближение коренного и русского населения Камчатки сказалось на экономике полуострова.

Вернувшись с Камчатки, Огрызко с энтузиазмом вернулся к работе над докторской диссертацией и взялся за новую монографию. Но вскоре выяснилось, что защищаться ему было негде. На факультете народов Севера в родном институте до него никому никакого дела не оказалось. Там большая часть преподавательского состава схлестнулась друг с другом за место под солнцем. Группа интриганов продавила в кресло декана специалиста по чукотскому фольклору Льва Беликова, который быстро довёл факультет до предынфарктного состояния. Не всё просто складывалось и в Ленинградском отделении Института этнографии. Старая гвардия там быстро съела (и не подавилась) завотделом Сибири Аркадия Анисимова. Его место очень захотел занять Иннокентий Вдовин. Но для этого ему надо было сначала защитить докторскую диссертацию. Боясь конкуренции, Вдовин объявил войну другим североведам. Свои войны велись и в Музее этнографии народов СССР. Там, в частности, перекрыли кислород специалисту по ительменам Елизавете Орловой. Ей дали понять, что докторскую диссертацию она в Ленинграде никогда не защитит. От безысходности исследовательница в начале 60-х годов вынуждена была переехать в Новосибирск к Окладникову. Но тот оказался всего лишь мастером больших обещаний и тоже на защиту свою подчинённую так и не выпустил.

Удручённый околонаучными сварами, Иосиф Огрызко не знал, куда податься. Тем временем партийное руководство приняло решение во всех педвузах страны ввести обязательный курс основ научного атеизма. Не видя никаких перспектив на кафедре методики преподавания истории, Огрызко в 1964 году выступил с идеей создать в родном институте новую кафедру – научного атеизма, этики и эстетики. И ему хоть в этом пошли навстречу. Но дважды в одну воду не входят. То, что Огрызко легко давалось в конце 1920 – начале 1930-х годов, спустя три десятилетия вызывало лишь досаду. Ничего нового сказать в плане борьбы с религией он уже не мог. Максимум на что его хватило – обобщить опыт нескольких ленинградских школ. Но к настоящей науке это никакого отношения не имело.

Ближе к семидесятилетию Огрызко, не дожидаясь намёков, сам подал заявление об отставке. Единственное, о чём он попросил своё руководство, – дать ему возможность издать к своему юбилею монографию «Очерки сближения коренного и русского населения Камчатки (конец XVIII–ХХ веков)». Так во всём институте не нашлось человека, который взялся бы написать для издателей толковую внутреннюю рецензию.

Огрызко хотел, чтобы редактором его книги стал профессор Ленинградского университета Владимир Мавродин. Но в издательстве сказали, что Мавродин – блестящий знаток Петра Первого, но никак не Камчатки. И учёному навязали Вдовина. Но это уже был не тот Вдовин, которого помнил Огрызко по совместной довоенной работе в Институте народов Севера. Тихий и скромный учитель чукотского и корякского языков превратился в академического вельможу, возомнившего, что лучше его историю и этнографию Камчатки и Чукотки никто не знает. Он почему-то упорно возражал против перевода на русский язык изданной в Америке монографии Владимира Богораза о чукчах и очень не хотел, чтобы у нас напечатали архивные материалы по корякам погибшего в войну Сергея Стебницкого. Свою позицию Вдовин обосновывал тем, что, мол, без его комментариев Богораза и Стебницкого не понять, а времени на обстоятельные пояснения к текстам Богораза и Стебницкого у учёного нет. Скорей всего, Вдовин просто лукавил. Ведь если Богораза и Стебницкого опубликовали бы ещё в 1960-е годы, его монографии о чукчах и коряках на этом фоне выглядели бы очень тускло.

К сожалению, ни один научный журнал на книгу Огрызко не откликнулся. Хотя все историки её заметили и обильно цитировали в своих трудах. Учёного это, конечно, задело. Но он ничего поделать не мог.

После выхода на пенсию Иосиф Огрызко больше с историческими работами нигде не публиковался. Умер он в 1982 году. Что стало с его архивом по Тобольскому Северу и Камчатке, пока неизвестно.

В заключение отмечу, что исторические материалы учёного до сих пор востребованы. На них продолжают ссылаться многие учёные. Одно из подтверждений этого – изданная в 2000 году энциклопедия «Мифология хантов».

Если кто располагает материалами о моём однофамильце или может что-то дополнить и уточнить, прошу откликнуться.

Контактный телефон:

8 (495) 694-23-24.

Адрес электронной почты: litrossia@litrossia.ru.

Вячеслав ОГРЫЗКО