Утята на холоде

№ 2011 / 41, 23.02.2015

Я хотел бы сказать о себе и о таких, как я. О тех, кому сейчас сорок лет (плюс-минус четыре года). О тех, кто родился в 1970-ом году (плюс-минус четыре года; 1965-й и 1975-й годы – уже не подходят, они – за пределами моего поколения).

Я хотел бы сказать о себе и о таких, как я. О тех, кому сейчас сорок лет (плюс-минус четыре года). О тех, кто родился в 1970-ом году (плюс-минус четыре года; 1965-й и 1975-й годы – уже не подходят, они – за пределами моего поколения). О тех, чьё детство пришлось на семидесятые, отрочество – на первую половину восьмидесятых, юность – на вторую половину восьмидесятых (на «перестройку»).

В чём же она, тайна моего поколения?

Кирилл АНКУДИНОВ

Во-первых, мы – сытое поколение.

Советская сытость – вещь в любом случае относительная, потому поправлюсь: первое сытое поколение после многих (более-менее) несытых поколений.

Никому, как нам, так много, так часто и обильно не твердилось: вы накормлены, вы одеты-обуты, вы обеспечены, вы живёте в мире, спокойствии и довольстве, вам не дадут пропасть – ни за что, никогда.

(Мы это запомнили.)

Достаток обычно ассоциируется с «культом потребления». Но в СССР было мало потребления как такового; и «культ потребления» если существовал – то исключительно «чистой идеей», с коей полагалось бороться.

Потребляли – старшие, шестидесятники. Они сначала недопотребляли – в военном детстве и в послевоенной юности, потом перепотребляли. И начали превентивно искоренять «культ потребления» в младших – да так, что для него не осталось совсем никакой почвы.

Может ли быть потребителем «маленький принц», которому на каждом шагу все говорят: «У тебя и так есть всё»?

(Тогдашнее потребительство всё же было – но точечным, комсомольско-мажорским; это потребительство носило аристократический привкус; оно – совсем иное, чем нынешнее, массовое.)

Ещё одна тонкость: всякого баловня судьбы – хоть миллиардерского сынка, хоть наследного баронета, хоть отпрыска саудовских шейхов – учат выживать, конкурировать.

А если баловни судьбы – все? Если каждый – баловень судьбы? Такой же, как все…

Слово «конкуренция» для советского мира было почти бранным. «Конкуренция» – это там, где «проклятый капитализм», а у нас – сотрудничество и взаимопомощь.

Но если нас затачивали не для голодных бедствий, не для сытого потребления, не для конкурентной борьбы – тогда нас затачивали для чего?

Для творчества?

(Подлинный, полноценный гуманизм, полное и всемерное раскрытие всех творческих способностей советского человека, дети – наше единственное привилегированное сословие, подрастающие акселераты, прогрессивная педагогика, кубик Рубика, телепередача «Что? Где? Когда?», журнал «Техника молодёжи», кружок юного математика, кружок юного натуралиста, хореографическая студия, литературное объединение, приключения Электроника and Алиса Селезнёва, сенсационная статья про шаровую молнию, клуб «Алый парус», телесериал по литературной классике, комсомольская дискуссия на тему «Возможен ли контакт с инопланетянами?».)

Воистину мы были первыми (и пока единственными) «детьми полудня» из утопий Стругацких.

Конкуренции не было совсем, однако было неизбежное распределение по трём потокам: двоечники – после восьмого класса в ПТУ, в царство «его величества пролетариата», троечники – в техникум, хорошисты и отличники – в девятый класс и затем в вузы.

Быть рабочим хорошо (всё же так завещал дедушка Маркс), быть мастером-технологом – тоже неплохо, а быть «творческой личностью» с институтским дипломом – лучше всего.

И тут разлапые советские корни стал подсушивать подземный пламень старинного романтизма.

Чуть ли не с первого класса школы – сказкой Андерсена «Гадкий утёнок» (все мы видели себя «гадкими утятами в настоящем – прекрасными лебедями в перспективе»), затем – «маленьким принцем», «чайкой по имени Джонатан Ливингстон», «Мастером с Маргаритой», «альтистом Даниловым» и летающей вежиновской девушкой, словесными войнами с военруками и с трудовиками, западной пацифистской фантастикой, школьным Блоком, «звездой и смертью Хоакина Мурьеты», кинофильмом «Чучело». «Будешь странным – будешь битым по законам табуна». Хотим быть странными – все разом! Не желаем быть табуном!

Поначалу нам везло: Афган нас почти не затронул, ядерная зима не состоялась тоже.

Чего ж мы боялись – по-настоящему, всерьёз? Сельскохозяйственной практики? Армии? Ну, может быть, только армии – но армия тогда была «перестроечной», «освещаемой прессой и ТВ», «курируемой комсомолом».

Был такой момент (самый конец восьмидесятых), когда нам поблазнилось: ещё чуть-чуть, спихнём последнюю преграду на своём пути – и вот он, рай.

«Последней преградой на своём пути» мы тогда считали старцев-капээсесников.

Мы их не любили: мы были «из города», они – «из деревни», у них был малюсенький лексикон, а у нас огромный, они не читали Кортасара, а мы – читали, они твердили, что нам надо любить дисциплину, почитать село и (если потребуется) воевать, а мы – жаждали вольно творить. Они распорядились послать нас, студентов-первокурсников, в армию. Как мы ненавидели их за это!

Весь мир мы любили, а этих – ненавидели. Но они казались такими слабыми, такими убого-косноязычными, такими дряхло-бессильными.

Нам думалось: стоит лишь обезвредить этих – и начнётся второй «серебряный век»; мы его сотворим сами, своими руками, распределившись между собой (самые сильные – в символисты, самые ловкие – в акмеисты, самые смелые – в футуристы, самые посредственные – в реалисты).

А помимо старцев-капээсесников, лигачёвых-полозковых мы никакого другого зла не видели, не могли представить, различить, осознать.

Потом нас так шибануло о землю, что мы до сих пор недолюбливаем всё, что связано с землёй, с почвой, с «природой»: денежные хлопоты, потные разборки, ржачную масскультятину, национализм.

(Мы – стихийные интернационалисты, мне до сих пор муторновато среди любых убеждённых националистов – хоть черкесских, хоть русских, хоть еврейских, хоть грузинских, хоть румынских, хоть эскимосских; мой фатерланд – Дворец Пионеров, мой приют – кубик Рубика, мой адрес – не дом и не улица, мой адрес – космический центр, привет лунатикам.)

Собственно говоря, мы недолюбливаем то, к чему не оказались готовы. То, к чему нас не приучали и не приучили.

Чего же мы достигли?

Мне думается, обидно немногого.

Вышло так, что сфера моих интересов – современная литература; я неплохо знаю её. Кто сейчас есть в литературе?

Есть шестидесятники (воистину железные ребята), они царили до последнего; ныне шестидесятники сходят со сцены (по чисто физическим причинам), на смену им пришли семидесятники – как погляжу, тоже всерьёз и надолго.

Есть постмодернисты – они либо старше нас («советский андеграунд»), либо младше нас («курицынский призыв»).

Есть «новые реалисты» – они совсем уж моложе нас.

Нас нет. Мы чувствуем себя обнесёнными чашей на литературном пиру и недоумённо хлопаем глазами.

(Пробивать куда-либо подборку малоизвестного сорокалетнего поэта или рассказ малоизвестного сорокалетнего прозаика – так трудно, так тяготно – всё равно что пробивать стену. Всякую нашу заморочку приходится растолковывать непонятливым редакторам по полчаса.)

Мы – почти полным контингентом – ушли в мифы (каждый – в собственную индивидуальную мифологию).

Вот в моей квартире раздаётся звонок. Я знаю, что звонит мой друг, поэт. И я знаю, о чём он мне скажет – о грядущем конце света, об «инопланетных семантиках», о том, что он в очередной раз принял крещение (на сей раз – по адвентистскому обряду) или о том, что он, напротив, разочаровался в адвентизме и в христианстве вообще. И ещё о том, что литература кончилась, поэзия не нужна, рифма умерла…

А самые хрупкие из нас – в двадцать лет угодили к раджнишевцам, к кришнаитам или к сайентологам – и до сих пор не оправились от этого.

Лучше бы уж они угодили в армию (как я).

Единственный из наших, чья литературная жизнь удалась – это Дмитрий Быков.

Я воспринимаю Быкова как депутата, кооптированного от «фракции наших» в Государственной Думе большой литературы (вся фракция – в одном лице).

Быков очень хочет стать «массовым писателем». Он никогда не станет «массовым писателем». Быковские заморочки понятны мне. Они совершенно не понятны тем, кто старше меня и тем, кто младше меня.

Ну, ещё, может быть, «неоклассики» – Амелин, Зельченко. Но эти либо совсем не пишут, либо пишут мало).

Социокультурное поле ныне расползлось, распалось, разлетелось так, что никто ни о ком не знает.

Но о наших никто не знает вдвойне.

Почему так вышло?

Мы умели творить. Нам было интересно творчество. Всё остальное нам интересно не было. Нам была неинтересна борьба. Мы предпочли отойти в сторону – и сотворять собственные многоцветные миры, так чтобы никто не мешал. Мы и сейчас сотворяем их. Только об этом мало кто знает.

Акселераты выросли и превратились в аутистов.

Завершаю послание к собственному поколению речёвкой, которую меня заставили выучить в 1987-ом году, перед выпускной линейкой в моей майкопской школе № 22.

(Тут чуть ли не каждое слово требует иронического комментария или хотя бы смайлика, но воздержусь).

– Откуда ты, молодость?

–Я отовсюду.

–Кем будешь ты миру?

–Днём завтрашним буду.

–А где ты гнездишься?

–На кручах надежды.

–А кто тебе чужды?

–Глупцы и невежды.

–Зачем тебе это?

–Чтоб пелось сердечно.

–А, молодость, будешь ты долго ли?

–Вечно.

Долгое затемнение. На экране титры: «Прошло двадцать четыре года».

Кирилл АНКУДИНОВ,
г. МАЙКОП