Запевала-ночь
№ 2012 / 14, 23.02.2015
Книга Даура Начкебиа «Берег ночи» – странна и не стройна. Возможно, из-за двух совпадений (а случайностей в культуре нет, есть последовательность): во-первых, само название отсылает в «Путешествие на край ночи»
 |
| Дмитрий ЧЁРНЫЙ |
Книга Даура Начкебиа «Берег ночи» – странна и не стройна. Возможно, из-за двух совпадений (а случайностей в культуре нет, есть последовательность): во-первых, само название отсылает в «Путешествие на край ночи», во-вторых, в ней тоже война. Однако если Селин прыгает в неизвестную ему дотоле Первую мировую войну с первых строк и живо плещется в ней, делая ужасные (и попутно стилистические) открытия в будничном, и вскоре война ему надоедает, как женщина – то Начкебиа с войной остаётся на «вы» и толком её не раскрывает. А ведь книги о короткой, но внесшей свои пули в обойму расстрела СССР войне в Абхазии – ждали давно. И хотели бы узнать сегодня, взвешенно, вдумчиво, о побудителях её, о буднях междоусобицы, об абхазах, грузинах и их судьбах в войне. Последнее в романе есть, однако настолько с избытком, что сама война фонит отдалённо и неразборчиво – неясен хронотоп, зато почему-то явлены наиподробнейше береговые, то есть вневоенные эпизоды курортной жизни. Военные действия и мотивации как таковые малоинтересны автору, лишь раз повторяет он толстовское удивление тому, что здравомыслящие мужики зачем-то убивают друг друга и грабят всех подряд, включая соплеменников. Вот это интересно (тут кроется философская изюминка, обличение военной бессмыслицы): как абхазы грабят абхазов просто потому, что сами с оружием. Но об этом как раз мало и бегло…
Зато есть поначалу интригующая неразбериха в повествовании – вроде бы детективый трюк сюжета испытанный, когда автор перемежает комментариями чей-то дневник, особенно когда хозяин дневника погиб. Неясно, кто сам автор – то ли знакомый убитого, Беслан, о котором он рассказывает тоже с позиции господа бога, то ли всё же кто-то третий. Вообще, это сработало бы при сюжетном схлопывании или же усложнении переплетающихся линий повествования, однако тут всё оказывается и проще, и при этом непонятнее. Беслан потихоньку растворяется в повествователе (отпадает надобность в дистанции), а дневник его друга настолько неотличим по стилю от авторской речи, что приходится давать этому в тексте оправдание. Мол, похожи даже судьбами, каемся, но всё же разные, что читателю надо принять на веру, а вот речевых различий ему в помощь никаких. Да кому это всё интересно? «Мясо» войны давай: кого и за что ненавидишь и любишь.
Стиль Даура Начкебиа, шестидесятника по рождению, не в пример Селину или Толстому, – изыскан. «Я был бы последним писателем-реалистом» – это если б описал сцену близости в межбоевой передышке, так пишет он… Речь зрелого мужчины, много размышляющего о смерти – возможно, так сублимировалась тема войны. Но, ей-богу, лучше быть последним реалистом, чем бессчётным философом в сторонке от реалий войны. Вот Садулаев же в «Шалинским рейде» сумел и Вторую Чеченскую объяснить-показать на уровне ликбеза (недавно я сказал Герману об этом, и он согласился), и в питерском отдалении пофилософствовать, уже сделав читателю обрезание, фигурально выражаясь…
 |
Но очевидец Абхазского конфликта действует иначе: он ходит в библиотеку. Она, библиотека, могла бы идти контрастом или контрапунктом при наличии военного надоедливого месива, однако, повторюсь, оного нема. И вот в тиши библиотеки-то завязывается единственная на весь «военный» роман баталия, имеющая отношение и ко времени, и к месту (СССР), и к нам, постигающим калейдоскоп распада родины и наступления Постэпохи.
Представьте себе некоего старичка, пытающегося в подшивках советских газет выследить шпионские, выдающие заговор, словечки тех, кто через перестройку завёл родину социализма в капитализм. Вполне жизненный персонаж, я таких, работая на радио «Резонанс» с 2002 по 2004, встречал немало. Да и сам на даче с этим же «старческим» интересом копался в «Правде» годов 1988–90-х. И находил! Например, при сохранении бравых сельхозпередовиц, на последней странице главная газета сперва всё тем же партийным слогом говорила о необходимости переговоров с ВМФ, а потом уже беззастенчиво печатала рекламку товарно-сырьевой биржи. Без заговора свершались разом планы всех вредителей и шпионов, причём, на высшем уровне. Сверхдержава там, на этих самых страницах, уже становилась сырьевой империей, теряла республики и миллионы граждан, а мы этого не понимали. Уместна ли ирония автора – причём, изощрённая, с описанием внешних недостатков старика, сохранившего пытливость ума, в отличие от большинства овощей-ровесников?
Скажи, кто тебя злит, и я скажу, за какой ты Интернационал: советский старик буквально бесит недавнего борца за независимость Апсны. Настолько эта чекистская цепкость деда выводит из себя нашего искателя в чужих биографиях смысла жизни и формулы смерти, что он приглашает того в ресторан. Дед жадно ест, и этим он тоже бесит рассказчика-героя, попутно узнающего от лакомящегося, что тот «стучал» на врагов народа. Образ завершён, приговор проклятому тоталитаризму подписан – однако автор не догадывается, что именно так, косвенно, он всё же пишет о начинке войны и о распаде страны, который считает заслуженным и закономерным. Дед, как ни странно, соглашается с сепаратистом, что Сухум может стать мировым курортом и этим боком выйти в дамки. Что ж, подобные иллюзии и растаскивали все республики Союза, особенно кичилась РСФСР тем, что когда «перестанет кормить» (римейки тех перестроечных грёз мы слышим ныне на митингах нацдемов)… Итог: половина республик-мечтательниц рухнула сразу в феодализм, а бывший старший брат – в капитализм самого низкого, колониального типа. Империализм потирает лапы, имея на постсоветском пространстве огромный рынок и одновременно источник сырья, а наши сепаратисты утирают сопли независимости и голодные слюни своими национальными костюмами. Грузия уходит из Союза, Абхазия – из Грузии. Воистину атомная война, только в ином виде, но с периодом полураспада – состоялась…
Хорошо прописаны в романе не характеры (прямой речи минимум, это недостаток и моих текстов, каюсь родному издательству), а именно образы фригидной возлюбленной рассказчика Нателы и библиотечного Михал Степаныча – аутентично Манчи Сатбеевича. Невидимый герой-интрига Адгур А., чей дневник и чей бросок каски в небо (чтоб получить пулю в лоб) так многообещающе вплетается в авторскую речь сначала – постепенно отмирает за ненадобностью и наступлением глубоких размышлений, уже не требующих конкретики и ритмики романа. Одно становится ясно, как и в «Шалинском рейде»: воевали интеллигентные парни. Ели тушёнку с аджикой, что влияло на пердёж, лишь тут сказался колорит именно этой войны, по-авторски… Кстати, ощущая всё же недостаток военных действий, автор под конец в качестве «пенальти» придумал «невошедшие главы дневника», притчи войны какие-то, уже окончательно стирающие границы образов героев, размывающие повествование. А почему дугой взлетела каска Адгура, откуда пророс этот «адьё дэз арм» и почему стреляли по радуге – так и осталось неясным.
Я бы этот жанр назвал построманом, ибо даже новый роман был поувлекательнее. Насчёт же расстрелянной радуги, кстати: аналогичная идея мелькнула у Лимонова, предложившего обстреливать ракетами звёзды за их нечеловеческую продолжительность жизни. И он же описывал сербские баталии из кафе и сабантуев у Аркана. Кофейни Сухуми, гостиничные кафетерии Сербской краины… Всё уже было у кого-то, что поделаешь: во времена пост-пост обитаем. Однако это не оправдывает мизантропию и постмодерн.
Любить мудрствовать не запретишь… Язык Начкебиа, повторю, слишком хорош для такого минимума событий – потому и воздвигается беспочвенно его апофеоз мизантропии, но вовсе не как у Селина, без тени ухмылки живчика-одиночки. Автор мрачен во всём, и берег ночи – его исписанная страница. Мизантропия сия – отчасти антисоветская, это последнее сильное чувство, оставшееся вместо солидарности у тех, кто погряз в междоусобицах и не узнал под маской морщин деда-стукача родины-матери своей. Вот родина и ужалась, стала родинкой, зависимой не от одного соседа, так от другого. Что знаем мы нынче абхазского? Вина, одни вина – и в том общая вина. Курортный международный рай не настал. Впрочем, вина прекрасные, лучше многих испанских и французских – Лыхны и Радеду обожаю. Лучше вин, клянусь, не пил! Когда приду за авторскими номерами этой публикации, обязательно с главным выпьем редактором.
Выпьем за нового министра образования Абхазии. Юная культура в руках Даура – неплохо звучит. И в фамилии первый слог подчёркивает начальственность теперь… Может быть, равняясь на Луначарского, Начкебиа преодолеет мизантропию и субъективизм литератора на стезе культуртрегера, организатора конференций, посвящённых новому реализму?..
Даур Начкебиа. Берег ночи. – М.: ОГИ, 2012.
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
Добавить комментарий