Изумляемся вместе с Александром Трапезниковым
№ 2012 / 16, 23.02.2015
Я не очень как-то люблю Толстого. Но зато нравится Васькин. А почему мне, собственно, обязательно должен быть мил Толстой, но не люб Васькин? Это ведь не норма какая-то, не правило, не федеральный закон
АЛЕКСАНДР ВАСЬКИН, МОСКВОВЕД ИЗВЕСТНЫЙ
Я не очень как-то люблю Толстого. Но зато нравится Васькин. А почему мне, собственно, обязательно должен быть мил Толстой, но не люб Васькин? Это ведь не норма какая-то, не правило, не федеральный закон, который сурово гласит: непременно, под страхом двух лет тюрьмы, чтите и поклоняйтесь Льву Николаевичу Толстому, а Александра Анатольевича Васькина не уважайте, или, если уж так хотите, то уважайте, но меньше, чем Толстого.
 |
Я вот против этого. Тем более что и меня так зовут. Я имею в виду, не «Толстой», а Александр Анатольевич. Но не поэтому только лишь мне особенно ценен и дорог Васькин, а совсем даже напротив. Мало ли у нас Александров Анатольевичей, вон и Ширвиндт тоже. Хороший артист, но его я почему-то тоже меньше люблю. Чем Васькина и даже чем Толстого, который разгуливал в Москве по любимым улицам и адресам Васькина.
То есть, совсем тут с ними запутаешься, это Васькин изучал излюбленные места в столице, в которых бывал и бродил Толстой. А потом сел и написал по мотивам этих «похождений» и «пребываний» книгу. Очень, кстати, интересную и толковую. Вот о том и веду речь. Уф-ф, наконец-то выхожу на финишную прямую.
Книга называется «Московские адреса Льва Толстого: К 200-летию Отечественной войны 1812 года» (издательство «Спутник+»). Это славно, что мы не забываем о победах наших предков, коли уж своих нет. И о классиках помним, продолжаем дотошно исследовать их жизни и местопребывания.
Я вот и не знал вовсе, пока мне, как Вию, Васькин не поднял веки, что Толстой, оказывается, ещё в 1882 году хотел бежать из смертельно ненавистной ему Москвы, но вдруг успокоился, когда Софья Андреевна прикупила дом в Долгохамовническом переулке у купца Арнаутова.
При этом даже сам перед покупкой явился к владельцу и, не представившись (но все его, конечно же, узнали: как не признать в этой фигуре с бородой, в поношенном пальто и в порыжелой шляпе – для маскировки, намылившего всем в Москве глаза автора бессмертных романов?), сказал, отвечая на предложение осмотреть дом:
– Мне дом не нужен; покажите сад.
Конечно, и бороду-то можно для конспирации сбрить, а вот куда ум денешь? (Так мне один тоже бородатый московский дворник говорил, ещё во времена Толстого, нет, вру, Брежнева.)
Толстому показали то, что он хотел увидеть, пишет Васькин, словно и сам стоял там, за спиной. «Фруктовые деревья и ягодные кусты, столетнюю липовую аллею, расположенную буквой Г, курган, окружённый тропинками, колодец с родниковой водой, беседку, цветочную клумбу». Почище будет, думаю, чем в Переделкино у иных наших новоявленных «классиков».
– Густо, как в тайге, – подытожил неназвавшийся гость. Хорошо, что Васькин и это успел застенографировать для потомков. И отметить также такие немаловажные детали, что «сам дом стоял на отшибе этой «тайги», окнами на дорогу. И не было в нём никаких чудес цивилизации – электричества, водопровода, канализации».
А тут ещё и К.А. Иславин, дядя Софьи Андреевны, одобрил решение:
– Нельзя не купить.
Так и сладились. И супруга получила короткую передышку от нервных стрессов мужа, и Лев Николаевич в Хамовниках временно угомонился. Сел писать, как Васькин, «Смерть Ивана Ильича» и «Крейцерову сонату». А потом ещё и «Плоды просвещения» с «Воскресением». Да попутно «Записки сумасшедшего», и «В чём моя вера?», и «О переписи в Москве». Последнее, надо полагать, просто для развлечения, не ходил же он сам как агитатор по квартирам?
А если бы не купил дом у Арнаутова? Не знаю, что было бы. И подумать страшно. Что бы мы все делали без написанной там же его статьи «Так что же нам делать?»?..
Уважаемый мною автор проделал гигантский, просто титанический труд, скрупулёзно изучив все места в Москве, где бывал или прохаживался Лев Николаевич – Плющиху, Сивцев Вражек, Пятницкую, Воздвиженку, Камергерский переулок, Большую Дмитровку, Тверскую, гостиницу Шевалье, магазин музыкальных инструментов Циммермана, Смоленский бульвар и многое-многое другое. Более ста пятидесяти раз посещал Толстой Москву, надолго оставался здесь, и за ним неотступно следовал Александр Анатольевич, «с лейкой и блокнотом, а то и с пулемётом».
А какие в книге замечательные редкие фотографии и рисунки, эскизы картин Репина и Крамского! Настоящая общеобразовательная книга, и издана бережно, и написана легко, и читается очень даже приятно. Вот уж действительно подарок всем любителям и ценителям классики. Мне в том числе, спешу примазаться.
И Павлу Басинскому, который, как известно, очень любит Толстого, и даже получил за него большой куш, как выяснилось, и Васькин тоже нравится, вернее, его книга. Тут мы с Басинским сошлись. Известный критик говорит в Предисловии: «Александр Васькин пишет плотно и увлекательно, не навязывает читателю своих концепций, не нагружает его своим «видением» жизни и творчества великого Льва (Басинскому после его выдающейся монографии о Толстом можно и этак, без отчества. – А.Т.), но – просто берёт читателя за руку и проводит его по всем московским домам, где бывал Толстой или его герои, точно называя их адреса, детально рисуя их местоположение, их предысторию, вполне уместно цитируя толстовские тексты из писем, дневников и художественных сочинений».
Эта книга, согласен с ним, своего рода «роман» о Толстом. Точнее, повествование о его «романах» с тем или иным московским зданием или улицей, или целой частью города, как, например, с Хамовниками. Ценная биография Льва Николаевича, относящаяся к московскому периоду его жизни. Вполне можно выдвигать на премию «Большая книга». Да Басинский, жаль, уже упредил со своей.
Постскриптум. А вот как сам Толстой отзывался о столице (в черновом варианте «Войны и мира»): «Москва – женщина, она мать, она страдалица и мученица». Подчёркивая, полагаю, тем самым великое и непреходящее значение этого славного города и для российской истории, и для всей русской литературы.
Сравнительная характеристика несопоставимого
Я решил свести эти две книги вместе, хотя между ними нет ничего общего. Кроме, пожалуй, того, что обе стоит прочесть. Первая из них – «Венеты. Славяне. Русь. Историко-этимологические и палеографические проблемы» Вадима Леднёва (изданная Институтом экспертизы образовательных программ и государственно-конфессиональных отношений Учебного комитета при Священном Синоде Русской Православной Церкви). Вторая – художественно-интеллектуальный роман современного писателя Павла Крусанова «Ворон белый. История живых существ» (издательства «ИД «Домино» и «Эксмо»).
 |
 |
Хотя… И там, и тут вроде бы «история», только в одном случае строго научно-исследовательская, в другом – фантазийно-вымышленная. Кому какая больше по душе. А если вчитаться и разобраться, то и первая книга основана на гипотезах, правда, аргументированно доказанных, а вторая – придерживается, в какой-то степени, реальных фактов, значит, её можно считать не менее достоверной. Как поглядеть. Опять же на любой вкус.
В первой книге речь идёт о древнейших временах (от II тысячелетия до н.э.), во второй – о будущем, о временах апокалипсических. «Венеты…» написаны доктором наук, академиком РАО, человеком, совершившим переворот в славистике; «Ворон…» – мастером художественного слова, который уже тоже много чего совершил и совершит, не сомневаемся, ещё.
Автор «Венетов…» научно обосновал первенство русско-венетских народов в создании первого в мире алфавита (где каждому звуку речи сопоставлена своя буква). Автор «Ворона…» создал аллегорическую и злободневную хронику, историю смертельного поединка человека и бесчеловечного Зверя, пришедшего в современный мир, чтобы его погубить.
Леднёв пишет о самой развитой в мире системе буквенно-звукового письма, в принципе не изменившейся с древнейших времён до наших дней. Крусанов – о том, что всё это может в одночасье исчезнуть. У доктора наук академический взгляд историка на прошлое, развенчание мифа о молодости славянских народов и позднем их появлении в Европе; у прозаика – картина альтернативного будущего, где Главный дух и его помощники, вещающие из волшебного ящика, ведут Русскую кочевую империю к новым победам.
Так что, оказывается, у этих двух книг гораздо больше общего, чем могло бы показаться на первый взгляд. Между ними существует какая-то незримая нить. Как и между прошлым и будущим, а то и другое представляет собой великую тайну. Да и написаны обе книги с полной самоотдачей, а потому и читаются легко и с интересом.
Постскриптум. Леднёв предпослал своей работе стихотворение В.Я. Брюсова «Старый вопрос», обратившись к поэзии; Крусанов – взял эпиграфом Фаюмский папирус из прошлого (а может, сам его выдумал, писатели ещё и не на такое способны). Но и то, и другое тоже показательно.
В первом есть такие строки: «Иль мы – тот народ, кто обрёл/ Двух сфинксов на отмели невской,/ Кто миру титанов привёл,/ Как Пушкин, Толстой, Достоевский?». Во втором: «Мир безумен. И если ты хочешь сохранить душу в целости – сам стань безумцем. Увидишь – большого вреда это не принесёт, напротив, безумие придётся кстати».
В отношении Брюсова ничего худого сказать не могу, солидарен даже. И в отношении мудрых слов из «Фаюмского папируса» тоже. Но очень уж хочется привести в ответ слова Марка Твена: «Когда вспоминаешь, что все мы сумасшедшие и безумцы, странное в жизни исчезает, и всё вокруг становится совершенно понятным».
ПОДОБАЮЩИЙ ПОЭЗИИ НЕПОДОБА
А жизнь, словно гром, разразится И стихнет за дальней чертой. Но будут рассветы лучиться И ветер вздыхать молодой… Путём, что опасен и труден, И с ношею больше себя Мурашек карабкаться будет… Но только не будет тебя… |
Это из «Избранной лирики» Вадима Неподобы, изданной в «Советской Кубани» в прошлом году. В этом краю он человек хорошо известный, надеюсь, знают его стихи и по России. Если уж не молодёжь, то люди старшего и пенсионного возраста. Сейчас ему самому было бы за семьдесят.
 |
Он автор не только поэтических сборников, но и книг, написанных в иных жанрах – в прозе, публицистике, краеведении, а есть ещё и такой интересный исторический роман «Брызги Понта Эвксинского». Словом, во всём подобающий и верно служивший литературе писатель, достойный человек и гражданин своего Отечества. Большой и малой Родины.
В этом сборнике в разных разделах много стихов, посвящённых уже ушедшим людям, его друзьям и близким. «Памяти Валерия Горского», «На могиле матери», «Памяти Юрия Кузнецова», «Памяти Юрия Селезнёва», «Памяти брата Юрия», «Памяти Николая Постарнака»… Вот теперь пришло время попрощаться и с самим Вадимом Неподобой, а его «Избранное» стало данью уже его памяти.
И включённые сюда стихи, написанные в разные годы – лучшие в его творчестве. Они говорят о его широком творческом диапазоне, глубоком лиризме в сочетании с образностью и философичностью. Он удивительно умел видеть и слышать сердцем, душой, как настоящий поэт. И его голос, может быть, и не так громко, но звучал и продолжает звучать в щедром разнообразье русской лирики ушедшего столетия.
А если когда-нибудь истинные почитатели поэзии возьмутся составить пятёрку лучших поэтов Кубани, то при любом раскладе в неё обязательно войдёт имя Вадима Неподобы, поэта буйных всплесков весны и тонких душевных переживаний. Его собрат по перу Иван Лысцов, тоже ушедший, попытался когда-то вычислить в нём главное, определяющее в поэтическом творчестве.
И это, на мой взгляд, ему удалось: «…Ощущение большой поэзии, искренней неподдельной исповеди. Исповеди всего пережитого им. Проповеди красоты и добра, бессмертия народного дела и оптимистической народной философии. Перед нами симпатичный и честный человек, серьёзный художник, нежный лирик, пользующийся исключительно красками и приметами своего благодатного южнорусского края».
Лысцов и сам был таким, пока его не убили. Увы, поэтов в России принято убивать, словом и делом. Ну а сейчас-то и говорить нечего, отморозков везде хватает, вплоть до высшего уровня. Но поэзия, как ни странно, жива. Пример тому – этот сборник. Поэты всё равно остаются рядом с нами. Строчками, добрыми поступками, отзывчивостью к красоте и чистотой человеческих помыслов.
Постскриптум. Вадим Петрович тяжело переживал смерть своего гениального друга Юрия Кузнецова, и говорил близким: «Я уйду вслед за ним». Это и случилось буквально через год. А сам Юрий Поликарпович в отклике на его стихи сказал так: «Вадим Неподоба по самой строчечной своей сути глубокий лирик, для которого чувствовать – значит жить, чувствовать – значит творить… Нет ничего сказанного не от чистого сердца, нет ничего непрочувственного. Поэтому стихи читаешь и перечитываешь – так много в них притягательного».
 |
Александр ТРАПЕЗНИКОВ
Добавить комментарий