В поисках новых земель

№ 2012 / 16, 23.02.2015

В по­ис­ках но­вых форм се­го­дняш­ние ли­те­ра­то­ры до­ста­точ­но ча­с­то об­ра­ща­ют­ся к тра­ди­ции.
Так, Де­нис Гуц­ко в рас­ска­зе «Пра­зд­ник» («Вол­га», № 3–4) рас­суж­да­ет на те­му, не раз всплы­вав­шую не толь­ко в со­вре­мен­ной про­зе

В поисках новых форм сегодняшние литераторы достаточно часто обращаются к традиции.

Так, Денис Гуцко в рассказе «Праздник» («Волга», № 3–4) рассуждает на тему, не раз всплывавшую не только в современной прозе, но и в текстах более ранних. Его главный герой, Капустин (человек-фамилия) особенно болезненно переживает своё отцовство. После развода с женой (отношения что до разрыва, что после, были и остались прохладными) он пытается восстановить контакт с дочерью-подростком.

Собственно, весь рассказ – рефлексия героя по поводу переживания почти атрофировавшегося отцовского чувства. Но для Капустина диалог с дочерью мало чем похож на ту захлёстывающую любовь к ребёнку, какую описывает, например, Юрий Казаков в своём рассказе «Во сне ты горько плакал». У персонажа Гуцко всё достаточно тривиально, брак истлел, будто сам по себе, да и как могло быть иначе, ведь автор то и дело заостряет читательское внимание на мысли самого Капустина о том, что в его жизни всё обычно. Горе-папаша – серый, депрессивный и, в общем-то, посредственный персонаж. Все его попытки завести разговор с девочкой (которую он, похоже, ещё и не очень хорошо знает, а скорее, просто помнит, какой она была в раннем детстве) то и дело наталкиваются на её скользкие, мимолётные ответы или глухое молчание. Однако развязка у рассказа неожиданная, попав в неприятную историю, испытав стресс, Капустин будто оживает, становится решительнее и спокойнее. И девочка вдруг видит отца в новом свете… Но счастье это недолго. Капустин, совершая правонарушение, судя по всему, наживает кучу проблем – ему грозит суд, срок или более серьёзное наказание. Поэтому-то его маленькая трагедия и выглядит ещё более незначительной, ведь обретя долгожданное внимание дочки, он не может (а видимо, и никогда уже не сможет в грядущем) им воспользоваться. Секундное сближение и резкий невероятный разрыв… Из-за которого не верится по-настоящему в искренность Капустина…

В рассказе «Скандал» Сергей Шаргунов («Новый мир», № 3) также повествует о вполне обыденном (и в некотором смысле традиционном) событии. Архитектор Василий Рычков возвращается на «родину» в деревеньку Малые Колдуны. По правде сказать, и деревни-то давно уж нет, и родина весьма сомнительная, сам герой бывал тут лишь во младенчестве, поэтому каких бы то ни было воспоминаний у него об этом месте нет. А по приезде он обнаруживает поле перепаханное да кладбище неподалёку (вроде как проклятое). Вообще в рассказе Шаргунова иногда звучат чуть ли не святочные интонации, мол, приехал один мужик неведомо куда, и всё что-то ему мнится: не то в комнате тяжело дышат, не то у новоявленной родственницы губы с синевой, но в итоге у автора не выходит ни мистики как таковой, ни заявленного скандала. Слоняется герой из машины в библиотеку, из библиотеки в машину, слушает байки местной библиотекарши и бабки Егоровны, про то, что тут вот мост порушился, там соседи жили, а тогда-то его мать была, ой, какая хорошая девка. И к финалу текст мельчает…

На фоне не очень удачной стилизации под народный говор описываемое выглядит весьма странно. О родственниках Рычков толком ничего не узнаёт, кроме общих разговоров о том, кто да где помер, на кладбище не сходил (что странно, раз уж Шаргунов принимается убеждать читателя в том, что речь идёт о возвращении к корням).

Вообще Рычков – персонаж крайне вялый и нелюбознательный, даже «страшная» тайна Егоровны раскрывается перед ним и то лишь тогда, когда старуха сознаётся, что молчать уж больше мочи нет. И понятно, что «скандал» Егоровны по нынешним временам яйца выеденного не стоит (как и фраза самого Рычкова, тупо повторённая за мужиком, про то, что Бога нет). Ну, построила глазки, пококетничала с чужим мужем (отцом Рычкова), поцеловал её тот в порыве, разругалась вдрызг с подружкой (матерью Василия), собственно, всё. Ясно, что автор намекает нам на тяжеловесность этого лёгкого события для души Егоровны, однако как-то уж очень немотивированно. К тому же всё время отвлекает русский акцент, если так можно выразиться, с которым говорят и действуют персонажи. Особенно фальшиво выглядит поклон библиотекарши («Хоть на внука твоего посмотрела! Считай, внук! Какой парень мировой! Я к себе, а у вас – общение! – выскочила, сноровисто поклонилась машине, приложив ручки, как крылышки, к груди»). Такое ощущение, что Шаргунов не про развалившуюся русскую деревню пишет, а на свой лад пытается пересказывать сельские басни, подражая сельскому же выговору. В итоге непонятно, что хотел сказать автор. Что Бога нет? Что корней не сыскать, а сыскав, не прочувствовать? Что деревня (история Малых Колдунов типична) сгинула? Что герой, как не пришей к одному месту рукав, болтается с неясной целью? Или что бабушка Егоровна – человек совестливый и вполне деревенский? Как ни крути, а смысловой заряд рассеивается в финале практически без остатка. И получается, что традиционный конфликт не только традиционно не решается, но не может быть разложен на традиционные составляющие. А новаторства в тексте нет.

Совсем иной взгляд на традиции у писателей более старшего поколения.

Михаил Яснов во втором номере «Нового мира» опубликовал замечательную педагогическую статью («Просто такая жизнь…»), соседствующую с воспоминаниями о Корнее Чуковском (та же книжка «Нового мира», Валентин Берестов «Писать для миллионов. Публикация, предисловие и комментарии Павла Крючкова»). Яснов ведёт речь о современной детской поэзии, кратко затрагивая и советский политизированный период 1920–1930-х годов. Михаил Давыдович мельком отмечает сегодняшние тенденции: «Границы свободы и вседозволенности оказались настолько размытыми, что мы ещё долгие годы будем вынуждены проводить или даже восстанавливать границы между ними – и в стихах для детей тоже. «Стихи в ассортименте» (такую надпись я однажды увидел над книжным лотком), увы, реальность сегодняшнего рынка – покупатель детской литературы сталкивается с засильем так называемых поделочных книг, авторами которых являются не только профессиональные писатели (они здесь как раз в меньшинстве), но люди, либо мнящие себя педагогами, либо просто страдающие отсутствием меры, слуха, эстетического вкуса. Бесконечные «весёлые» азбуки, подрифмовки, вырубки с убогими виршами, рассчитанными на невзыскательные пристрастия малообразованного читателя, – несть всему этому числа!

Зато ощущаются серьёзные потери: из читательского обихода исчезают сюжетные стихи, пропала поэтическая сказка, игра во всех формах и видах превалирует над лирикой (а что делать с душой?); почти не издаются (да и пишутся ли?) стихи для подростков. Насколько широка и богата переводная проза, настолько же узок и беден ручеёк детской переводной поэзии – и это при нашей ещё совсем недавно столь мощной школе поэтического перевода! В этом смысле поэтическая классика продолжает удерживать первые места в читательском спросе. Слава богу, что она у нас есть!» И не удивительно, что в таких условиях призыв обратиться к лучшим традициям русской и советской литературы для детей так и просится на язык.

Что же до воспоминаний о Чуковском, их появление вполне предсказуемо, даже Яснов начинает свою статью с цитирования строк известного поэта. Ведь 31 марта 2012 года исполнилось 130 лет со дня рождения Корнея Ивановича, разумеется, журналы (и многие издания – например, «Никея» недавно выпустила книгу воспоминаний Елены Чуковской) решили почтить память поэта. Небольшая новомировская публикация тоже выполняет эту функцию. Берестов констатирует факт: Чуковский «соединил городской фольклор с деревенским, с классикой, с детскими считалками, то есть – с детским фольклором. Это всё источники его поэзии. И он создал эпос для самых маленьких детей, он создал литературу для них, целую литературу». И по сути ничего нового не рассказывает.

Традиционен (вернее сказать, даже банален) в своих рассуждениях и Леонид Костюков в статье «Стихи и поэзия» («Арион», № 1). Особенно автор акцентирует читательское внимание на том, что стихи и поэзия – это две разные вещи. И в общем тоне очень понятно, зачем развёртывать эту очевидную мысль до целой статьи. «Поэзия – это, собственно, то, что обычно выражается стихами. Главный повод и, вероятно, чуть ли не единственная цель стихописания. Нечто интуитивное, на уровне ощущения. С одной стороны, что-то невероятно ценное, притягательное и огромное, чему можно посвятить жизнь. С другой стороны, что-то зыбкое, туманное и эфемерное, чего нельзя пощупать. Нельзя предъявить – точнее, вроде бы можно, но предъявленное заведомо не всех убедит». Как известно, о поэзии и её функциях многое было сказано ещё Аристотелем, и пересказано позже русскими (и не только) поэтами в своих программных статьях, эссе и очерках.

Однако в настоящий момент показательны не сами рассуждения Костюкова, сколько их возникновение. Автор не просто пытается вновь проговорить общеизвестные истины, но обратить на них внимание пишущих людей, тем самым как бы вернуть поэтов под сень истины.

Равно как знакова и статья «Виктор Пелевин: эволюция в постмодернизме» очеркиста Сергея Сиротина в третьем номере «Урала» за 2012 год. Однако тут приятно иное: загадочный Пелевин рассматривается автором не в традиционном ключе, а в самом что ни на есть постмодернистском. Речь, прежде всего, идёт о попытках Виктора Олеговича передать уживаемость сакрального, абсурдного и бытового в нашей жизни. Собственно пересечение реальности и сакральности – и есть, по мнению Сиротина, пелевинское открытие. «Одна сплошная реальность, постоянная и вездесущая, одинаковая в пионерском лагере и на воображаемой Луне и непрозрачная для взгляда со стороны. Пелевин не разделил события на реальные и фантастические, поэтому они и реальны, и фантастичны, причём без постмодернистского смыслового ростовщичества, ведь они не ведут борьбы за свой статус перед лицом действительности. В конечном счёте, это и есть признак сакрального. Пелевин подошёл к нему, конечно, не через парадный вход откровения. На крыльце аскетизма он тоже не сидел, ожидая, когда откроются двери. Он подошёл с другой стороны, через грязный чулан разлагающегося советского пейзажа, который мог бы быть просто убогим, но неожиданно обнажил свою связь с иррациональными аспектами мира. Поэтому считать повесть социально-критической можно лишь наполовину». Поэтому неудивителен и вывод, к которому приходит Сиротин: имя Пелевина сегодня полностью ассоциируется с понятием «постмодернизм» и существует в его пределах.

Впрочем, занятнее всего в контексте традиций выглядит статья Дмитрия Кузьмина («Новый мир», № 3) «Поколение «Дебюта» или поколение «Транслита»?».

Кузьмин, по его словам, долгое время созерцал премиальный процесс изнутри. «На протяжении многих лет я воздерживался от публичных высказываний по поводу премии «Дебют» – руководствуясь, помимо вышесказанного, ещё и чувством солидарности и уважения по отношению к тем высококлассным профессионалам (то есть, что важно, не только ярким авторам, но и глубоким специалистам по положению дел в нашей литературе), которые занимаются этим проектом, – а это, надо понимать, не только его официальные координаторы Ольга Славникова и Виталий Пуханов, но и сложившаяся вокруг них команда, состав которой традиционно не разглашается. Однако из года в год у меня крепло ощущение, что эта команда профессионалов неуклонно проигрывает войну, – притом что результаты каждого сражения в отдельности вроде бы не так уж беспросветны. Нынешний сезон, ставший для премии революционным, думается, высветил эту ситуацию особенно отчётливо – но умалчивать об этом мне кажется далее невозможным прежде всего потому, что значение затрагиваемых при этом вопросов выходит далеко за пределы внутренних проблем «Дебюта» как такового».

И далее Кузьмин очень иронично и едко доказывает так называемую «трендовость» – а в большинстве дебютных случаев – подражательность, подделку под традиционность поэзии начинающих авторов. Сопоставляя два потока молодой литературы (премия «Дебют» и альманах «Транслит»), выводы делает не в пользу первых. «О премии же «Дебют», к слову сказать, один из заметных авторов «Транслита», не последний поэт поколения 20-летних Сергей Огурцов, пишет в своём блоге вот что: «Более, чем когда бы то ни было, «Дебют» сегодня откровенно обслуживает контркультурные интересы режима: 1. Сохранение консервативных ценностей (православие – самодержавие – национализм); 2. Обесценивание знания; 3. Абсорбция передовой культуры в официальной (имя которой – пропаганда); 4. Деполитизация искусства. <…> Когнитивный, эстетический и политический китч отнюдь не случайно возводится в образец. <…> Что может заставить тех, кому небезразлично искусство и культура, добровольно бороться за «Дебют»? Отсылать в такую премию свои рукописи – зная, именем чего является победа? Зная, что судьба их – плестись в лонг-листах, этих списках коллаборационизма, в окружении всего, что их ненавидит, что ненавидят они сами?»

Иными словами, кто знает, кто знает, когда традиция (зачастую переходящая в косность и топтание на месте) сольётся с новаторством и откроет для нас новые поэтические и прозаические земли… Поживём, опять же, увидим.

Алёна БОНДАРЕВА