Пресно присунувший
№ 2012 / 18, 23.02.2015
Как писал о последней книге С.Шаргунова Арслан Хасавов, прочитав её, сразу хочется позвонить автору и спросить, как дела. На мой взгляд, Андрюху Прокофьева (а мне хочется именно так его называть)
Как писал о последней книге С.Шаргунова Арслан Хасавов, прочитав её, сразу хочется позвонить автору и спросить, как дела. На мой взгляд, Андрюху Прокофьева (а мне хочется именно так его называть) выгодно, как говорится, отличает от министра образования Абхазии его простота и человечность. Ему не то что позвонить, ему хочется тотчас по прочтении книги указать на подчёркнутые в тексте ошибки и потом, помирившись, тяпнуть пивка. Не ищите в моих словах иронии: самоирония, причём незапланированная, начинается с аннотации.
«Роман-фантасмагория о «лишнем маленьком человеке» ХХI века, живущем в контрастное время рубежа веков, носимого судьбой от Ассамблеи Планетарных Кинов до форума геев, от Шамбалы до «педрического октаэдра» и безуспешно пытающимся любить и быть любимым» – сколько вы ошибок тут насчитали, сверимся? Правильно, два падежа неправильных, так часто бывает при растягивании связи глагола и «маленького человека». Но уж для обложки можно было бы провести согласование начисто. Есть и пара смысловых ошибок: слишком много веков, тут противоречие образуется, рубеж и 21 век… Впрочем аннотации пишутся для быстрого переваривания и привлечения покупателя. Если же перечитать оную уже после знакомства с книгой, обнаружится, что форум геев и октаэдр – одно и то же событие… В общем, как реалист-то я Андрюху понимаю – презентасьён, хотелось повыкобениваться, но вышло с ошибками. Вышел попсовый самопересказ не по сути, а по хронологии.
 |
Ещё конфликтуют этикетки-жанры: роман-фантасмагория и мужской роман о любви. Многовато в одном. Последнее ближе к телу, однако тоже даёт незаслуженную фору тексту: любви в нём не обнаруживается, за исключением финального ответвления, но о нём отдельно. Итак, от этого жанро-анонса мы и будем отталкиваться, так как никакой фантасмагории в романе нет и подавно (вероятно, Андрюха вообще не знает, что означает сие красивое слово). Вычитывавшая наши книги, нянчившая их, как та советская радистка из «мгновений», очаровательная и кроткая Оля сказала мне, что романы-то перекликаются, чем, конечно, замотивировала. Признаюсь, чтение порой и улыбало и побуждало тотчас цитировать – как роман-аттракцион книга для меня состоялась. Но, наконец, о том, что в ней плохо.
О, это великоросское литературное стремление, описанное ещё Достоевским: рассказать себя всего, всю подноготную! Как же я понимаю Андрюху, начинающего с самого младенчества!.. Конечно же, не под своим именем, отстранившись, усевшись на трон рассказчика-повествователя. Нервные оговорочки в стиле «щас сострю» вроде того, что белый мусор это не милиционер – сопровождают мерное течение жизни моего ровесника, уроженца 1970-х. В общем, наше поколение и увидело в разумном возрасте все те перемены конца ХХ века, что стали через некоторое время в ряд с переменами его начала. Об этом Андрюха говорит мало, зато о последствиях контрреволюции – больше.
Изначально взятая тема – мужской, грубый поиск женского понимания, – правда, развивается плохо. Изобилие мата, с одной стороны, настраивает на миллеровские откровенности, но с другой, как и попсовые анонсы, оставляет читателя не солоно хлебавши. Ну что это за мужской роман о любви без любви, но с часто не по делу упоминаемыми бранными названиями гениталий?
Обрезание, необходимое главному герою Виталику для устранения фимоза, описано жёстче, чем у Садулаева, а потому глупо выглядит дальнейшее кокетство автора, прикрывающегося чужим именем. Так можно описать только собственный член, и с этим-то ещё ничего. Но как только сюжет дорастает до соития, Андрюхина внимательность напрочь исчезает: «Он тогда, рассмотрев на остатках света из окна, в какую сторону идёт закрутка презерватива, надел его и почти с третьей попытки совершил пенетрацию и несколько фрикций, и тут понял, что Лена плачет». Во-первых, не на, а в остатках света. На – это на углях если только… Во-вторых, конечно, сумерки многое оправдывают, многого не видно – однако для первого знакомства с женщиной, столь долгожданного и автором в читателе им уже тоже предвосхищённого, этих слов отчаянно мало. Да и течение слов вялое, как на уроке биологии в 8-м классе: прочитайте это монотонно, и вы увидите перед собой очкастую учительницу, которой даёте сухой отчёт. Андрюха, двойка тебе! Почему Виталик не рассмотрел юные врата, в которые входил? Может, эта же самая невнимательность и вызвала слёзы – на сей алтарь принято слагать ласки, а не фрикции и пенетрации. Забудь язык учебника биологии, дорогой!
Дальнейшие поиски неудачником Виталиком любви мало описывают женщин, зато неплохо, отражённо показывают Постэпоху. Вот за соитие в комнате, набитой по-домашнему выращиваемыми грибами вешенками (что только в девяностых обезумевший народ дома не выращивал!), я бы поставил уже твёрдую четвёрку. Неожиданность ситуации и антуража, развитие соития при соучастии питерской культурологини – вот это реалистично. Хотя и тут некоторые банальности торчат и отвлекают. И есть продиктованные стёбом неточности.
Сама ситуация – визит двух неформалок, московской и питерской, в квартиру поставщика вешенок для рестораций и корейской кухни – характерна для середины девяностых. Однако их «левый дискурс», над которым автор-герой посмеивается короткими репликами – из двухтысячных. Вообще, это явление, как я уже статистически зафиксировал, читая для вас, подписчики «ЛР», Бориса Климычева – всеобщее, путаница в хронологии. В этом лихость девяностых и скрыта психологическая: в период регресса, то есть движения вспять, события могут происходить по ожиданиям умов и позже и раньше какого-то момента, над ними не властна прежняя закономерность прогресса и развития. Но эту сложную идею я оставлю для своего романа или как минимум для Даура Начкебиа, если доведётся пообщаться. А сам возвращаюсь к миляге Андрюхе.
Девушки у него дома ведут беседу, возможную во второй половине нулевых, а вот в девяностых столь левоориентированные темы поднимались разве что дома у Дмитрия Пименова или Анатолия Осмоловского, ибо левого дискурса не было вообще, почему и цвёл беспочвенный реакционный либерализм праативного Димульки Кузьмина. Красив контраст: вот культурологини слишком сложно для неудачника-Постинорчика (так прозвала эмбрион советская мать) беседуют, а вот они уже способствуют его оргазму и что-то мямлят возле его жезла. Но красота сия слеплена искусственно и нереально. И всё же тут есть вектор нового реализма – есть. Я бы и не возился с Андрюхой, не видя в нём потенциального соратника! Ибо что хорошо в книге – так это всё же отражающая характеры прямая речь. А это – пробел пишущих современников очень многих и, соответственно, умение немногих.
Далее всё та же его вроде бы возлюбленная, столь умудрённая в вопросах левой эстетики и «дискурса», вдруг увозит его на обещанный в обложечном анонсе слёт Кинов. Снова невероятица: культурологи, особенно связанные с современным искусством, могут увлекаться йогой максимум. А вот водиться с какими-то волшебниками – им точно западло. Ненаучно это и точно вне левого дискурса. Вот где снова ошибка, причём хронологическая – прыжок из нулевых в начало 90-х, с потерей образа неформалки (точнее – дорисовывается тут к косухе и фенькам уже скептическая культурологиня нулевых, сэ моветон). То же самое с «сиськой» пива «Очко» и беседой о французских винах – попутал ты, брат, 2006-й (коего года вино упомянуто) с 1996-м (когда «Очаковское» в таком виде продавалось). И на корректуру не спишешь. И уж тем более групповуха волшебников на пленере… Вот откуда у многих современных писателей и вырастает постмодернизм (у кого-то покороче, у кого-то подлинней) – из неспособности удерживать событийность, эстетику и хронологию. Что-то да вырвется и создаст субвремячко… И тогда всю власть берёт воображение, уже вспаханное мрачным Пелевиным в конце 90-х.
Сцена, где Вероника подставляется своему оккультному учителю (кстати, для всевозможных сектантов начала 90-х оккультизм вовсе не был всеобщим), а сама целует ещё кого-то, чем обижает как бы влюблённого главгероя – слеплена тоже ненадёжно. Но забавляет на минутку, как и вся остальная книга. События в ней не имеют никакой важности – в этом слабость романа как такового, но и малюсенькая надежда Андрюхе удержаться всё же от полного слияния с хаосом постмодерна. Да: про форум геев вообще глупо говорить – сцена групповухи геев и лесби (по отдельности) с просроченным вазелином – не выдерживает никакой критики, а падение вип-вертолётов гей-командования в Селигер – вообще какая-то липскеровщина.
Вот в чём парадокс: читать Даура мне было тяжело, даже немного неприятно, однако высокомерие автора защищало книгу от сползания в невнимательность. И всё же – очень красивый слог, очень мыслеёмкие выкладки Начкебиа были тяжелы, тяжеловаты. Дурашливый же Андрюха (всё же обладающий и юмором, и эрудицией на уровне фейс-контроля нынешней интеллигенции), даже с ошибками и нелепостями, со сползанием в постмодерн там, где кончалась прожитая им реальность или начинались игры амбиций с воображением – меня веселил и радовал. Ибо Даур осознанно отрёкся от реализма в тексте, даже дважды кастрировав свои попытки стать реалистом проклятием «пошленького романа», а вот Андрей, по-детски стебущийся над похожим на какого-то повара девяностых Прилепиным и мечущийся между весёлой невероятицей и мрачной реальностью – он небезнадёжен. Сидит в нём крепкое, как эрекция, желание быть гражданином своего времени и описывать его прилежно. Я и сам по этой же причине в предыдущем романе исписал почти тысячу страниц – уж очень время интересное было рубежа веков, тут кратко не изложишь (и в этом принципиальное у нас различие с Шаргуновым, кстати).
Наконец, в течение незначительных, подчёркнуто случайных событий, Андрей понимает, что роман-то кончается, а любви так и не было – и тут он молодцом, в точности как Даур, выносит «мяч» для пенальти в ворота проанонсированной темы. Возникает некое ответвление, где он задним числом что-то пытается подкорректировать в сюжете, оговаривается, что вовсе не про все романы поведал (вот это форменный идиотизм даже для начинающего писателя – что не написано, того и нет)… И вот появляется единственный намёк на любовь, где возникают оранжевые, как в «Звёздных войнах» (оригинально), глаза возлюбленной дочки гэбиста, её молчаливость и скрытность, однако «даёт присунуть» (господи, и ради таких «подробностей» стоило начинать «мужской роман»?).
Впрочем, и финал этой, последней попытки стать реалистом своего времени (читайте – новым реалистом), Постинорчик запарывает совершенно невероятной сценой сбрасывания предполагаемой тёщи с балкона. Тут снова проявляется слабость воображения современников – причём, не одного Андрюхи. Помните, как Санькя одной рукой за одну ногу держал за окном и сбрасывал некоего чиновника нижегородского? Может, у филолога Прилепина было в школе плохо с физикой – но уже коли в реалисты записался, так соответствуй. Прокофьев, несмотря на такую звучную и мелодичную фамилию, повторяет ошибку «повара» Захара. Он сбрасывает тёщу вообще без усилий, а после нереальность сцены довершает полное отсутствие нормальных в такой ситуации эмоций у её семьи, спокойно глядящей с балкона, «как она разлеглась». Тут начинается уже любительщина-пелевинщина образца «Чапаева и Пустоты» с самураем-дилером, наблюдающим гибель героя от харакири и одновременно беседующим по вопросу продажи «тазика» по телефону.
В общем, троячок, Андрюха. Для пятисот, как у моего сборника стихов тех самых девяностых-нулевых годов (2001-го года выпуска), экземпляров – неплохо, но только для начала. Начав за здравие и претендуя матом да эпохальным охватом на жестокий мужской реализм, ты под конец подтусовал к выдумщикам-попсовикам, к постмодернятине, что мы, новреалисты, тебе прощаем, но только на первый раз.
Да (P.S.): и ведь так и не выстрелило повешенное в самом начале «ружьё» – способность к пролонгированному половому акту. Этого и гуманный Чехов не простил бы. Тараканить – так тараканить! Все акты – ничтожны по длительности и средствам передачи. Именно тут у всех неудачников-реалистов и возникает нервическая ухмылка постмодернизма – мол, ну мы же не всерьёз, мы так, походя, что нам пыжиться, всё уже написано до нас… Это не повод для капитуляции и преждевременной эякуляции, Андрюха! Да, маститые дядьки вроде Даура пишут умнее – и потому тебе не нравятся (вот тоже инфантильность-то оценок!), Кундера, например. Но у Даура хотя бы один с Нателой, такой тёплой внутри, случай близости прописан детально и достойно, хоть и банально для взятого им уровня оригинальности (тем самым оправдывается закон современной литературы о необходимости и достаточности одного соития на роман). Похоже, не врал Андрюха только когда попивал от нервов коньячок на кухне отставной гэбни, нервничая от того, что зачал случайно уже вторую дочь, а любви-то и брака не намечается…
Андрей Прокофьев. Белый мусор. – М.: ОГИ, 2012.
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
Добавить комментарий