Нас, может, двое
№ 2012 / 29, 23.02.2015
Когда говорят о взаимоотношениях между Юрием Кузнецовым и Вадимом Кожиновым, то в первую очередь отмечают, что поэт посвятил критику восемь стихотворений.
Два под общим названием «Прощание» он сочинил в 1975 году. Третье – «Повернувшись на Запад спиной…» – появилось в 1979 году. Потом была «Здравица». Затем последовало «Приветствие», датированное 1985 годом. Ещё были стихотворения «Сей день высок…» и «На закат». И наконец в 1991 году Кузнецов посвятил Кожинову стихотворение «Ты прости: я в этот день печален…».
До сих пор критики и историки литературы ограничивались в основном перечислением указанных произведений. Чуть дальше продвинулись лишь Сергей Куняев и Илья Колодяжный. Но Куняев большую часть своей статьи «Вадим Кожинов и пересекающиеся миры» свёл к тому, что Кожинов сумел только обрисовать контур поэтического мира Кузнецова, а он ещё с середины 1980-х годов пытался проникнуть внутрь этого мира. А Колодяжный в своей работе «Творчество Ю.Кузнецова в литературно-критическом наследии В.Кожинова» главный акцент сделал на том, что Кожинов много лет не только защищал Кузнецова от нападок критиков, но якобы дал «истинное понимание его творчества».
Ещё стоит выделить объёмную публикацию кубанского литературоведа Алексея Татаринова «Вадим Кожинов и Юрий Кузнецов: типология и взаимодействие авторских мифов». В отличие от других исследователей, этот автор не считает кузнецовский цикл о Кожинове безусловной творческой удачей поэта. Он увидел в нём не только образцы высокой поэзии, а прежде всего богатый материал для сопоставления двух разных миров. Татаринов утверждает: «Восемь стихотворений [Кузнецова о Кожинове. – В.О.] складываются в неканоническую жанровую форму, сочетающую признаки эпоса и элегии. Эпическая элегия как система отдельных сцен – неких пауз в рамках героического эпоса, обусловленным и постоянным присутствием врагов, и кожиновской волей к борьбе, и одиночеством двоих, и сомнениями одного из них в возможности погрузиться в борьбу, так или иначе, пожертвовав поэзией. Детализация смягчает масштаб: ноздрёвский жест, конкретность застольного слова, косящийся в бою зрачок. «Ты жил от сердца», – сказано поэтическому адресату. Так же живёт лирический герой Кузнецова. Стихи, посвящённые Кожинову, не самые сильные тексты в творчестве Кузнецова. Но в них есть основные настроения его лирики: эпический эсхатологизм – поэтическая концентрация мысли о том, что Россия и мир в целом находятся под постоянной угрозой; тщательно продуманный эгоцентризм – явление героя (в этих восьми стихотворениях таких героев два), способного выдержать натиск тьмы».
Но лично я бы не сводил взаимоотношения двух незаурядных людей только к восьми стихотворениям. Всё было куда сложнее.
Впервые Вадим Кожинов публично упомянул имя Юрия Кузнецова осенью 1973 года. Редакция «Литературной газеты» организовала тогда в двух ноябрьских номерах обсуждение дебютных публикаций поэтов, родившихся перед самой войной. За «круглым столом» встретились Лев Аннинский, Евгений Сидоров, Инна Ростовцева и другие критики из поколения «шестидесятников», каждый из которых имел свои завихрения. Вёл же беседу бывший фронтовик Ал. Михайлов. Он, в своё время пять лет поварившийся в аппарате ЦК КПСС, призван был как бы уравновесить крайние точки зрения.
Так вот, открылась та встреча как раз с выступления Кожинова. Критик сразу взял, что называется, быка за рога. Он заявил: «Начну со стихотворения Юрия Кузнецова, опубликованного в последнем «Дне поэзии». И далее критик полностью процитировал текст «Возвращения». Я напомню только первую строфу.
|
Шёл отец, шёл отец невредим Через минное поле. Превратился в клубящийся дым – Ни могилы, ни боли. |
Закончив цитирование, Кожинов восклинул: «Я хочу поздравить не только Юрия Кузнецова с замечательным стихотворением. Мне хочется поздравить ещё и критика Александра Михайлова. Ведь он, можно сказать, «открыл» Кузнецова, процитировав несколько лет назад строки поэта в одной из своих статей. Строки тогда показались мне поэтически несовершенными, но была в них неподдельность чувства. Тем они и запомнились, как запомнилось и имя поэта».
 |
| Вадим КОЖИНОВ |
Кожинов не случайно вспомнил Михайлова. Дело в том, что за три года до этого он предложил журналу «Вопросы литературы» свою статью «Новое поэтическое поколение», которая редакции показалась очень спорной, и поэтому она была напечатана в порядке дискуссии. Критик тогда высказал мысль о том, будто раньше у поэтов существовало разделение «труда» и «городские авторы никак не пересекались с «почвенниками», но вот время выдвинуло свежую поэтическую волну и новое поколение научилось ценить человеческий мир в целом. К новой волне Кожинов причислил Эдуарда Балашова, Владимира Леоновича, Анатолия Передреева, Александра Плитченко, Бориса Примерова, Николая Рубцова, Александра Черевченко, Олега Чухонцева и Игоря Шкляревского.
Но с такой трактовкой не согласился вечно осторожный Ал. Михайлов. В ответ он опубликовал свою статью «Есть о чём поспорить» («Вопросы литературы», 1970, № 11). Михайлов былое разделение поэтов на «городских» и «почвенников» назвал искусственным. И, кроме того, он посоветовал Кожинову обратить внимание на ещё одно имя – Юрия Кузнецова.
Михайлов очень сожалел о том, что критика проморгала первую книгу Кузнецова «Гроза», выпущенную ещё в 1966 году в Краснодаре. Хотя этот упрёк он должен был адресовать прежде всего себе, так как Кузнецов с 1965 по 1966 год занимался в Литинституте именно в его семинаре. И кто тогда мешал Михайлову подробно разобрать дебютный сборник своего студента? А заодно он бы рассказал и о том, почему Кузнецов после первого курса фактически сбежал от него в семинар Сергея Наровчатова. Однако в «Вопросах литературы» Михайлов, вспомнив первую книгу Кузнецова «Гроза», ограничился другим выводом. Он заявил: «Ю.Кузнецов ещё был очень зависим от предшественников, повторял многие внешние черты их стиля. Но, познакомившись с новыми стихами поэта, хочется поскорее увидеть следующую его книжку, в которой опыт предшествующего поколения переплавился весьма своеобразно». Под новыми стихами Михайлов имел в виду диплом Кузнецова, который поэт успешно защитил в Литинституте весной 1970 года. А «гвоздём» того диплома была «Атомная сказка». Михайлов не удержался и в своей статье привёл это стихотворение полностью.
Кожинов, надо отдать ему должное, ничего не забыл и за «круглым столом» в «Литгазете» стихами Кузнецова как бы напомнил своему старому оппоненту о полемике 1970 года. Но Михайлов, не зная, каких подколок ожидать от Кожинова дальше, поспешил перевести беседу в другое русло и переключился на близкие ему темы идейности. Мало кто знает, что этот якобы специалист по поэзии, начиная с 50-х годов, долго ошивался в парт-аппарате, где очень поднаторел в демагогии и получил первые уроки борьбы с инакомыслием; это ведь он перед тем, как окончить аспирантуру Академии общественных наук и занять вожделенное место инструктора ЦК, без спроса перетряхивал все комнаты в общежитии Архангельского лесотехнического института – лишь бы не допустить никакой крамолы – да ещё публично этим гордился: мол, белые перчатки – это не для него. Время ничуть не исправило этого опытного интригана. Сухо заметив Кожинову: «Да, это тот самый поэт», Михайлов тут же подчеркнул: «И, признаться, я рад, что наш разговор о молодых начался с этого – гражданского по своему пафосу – стихотворения».
Дальше критики заспорили о том, что считать гражданственностью и как надо писать: тихо или громко. Но, что интересно, каждый второй выступавший почему-то периодически переводил разговор на Кузнецова. При этом одни безоговорочно признали талант молодого поэта. Пример тому – речь ташкентского критика Л.Каюмова. Тот без лишних экивоков согласился, что процитированное Кожиновым стихотворение Кузнецова «Шёл отец, шёл отец невредим…» – «действительно настоящие стихи. Подлинно гражданского пафоса». Другие же пытались подверстать к обнаружившемуся лидеру своих любимчиков, которые, однако, так и не избавились от подражания классикам. В этом ключе выступил, к примеру, Лев Аннинский. «Мне кажутся подлинными стихи Юрия Кузнецова и Владимира Жилина, – заявил критик. – Это настоящие стихи, потому что в них выражен духовный опыт их авторов, выражено ощущение войны так, как его и ощущает нынешнее поколение невоевавших». Упорно к Кузнецову пытался подтянуть Жилина и Евгений Сидоров. Кстати, позже выяснилось, что установка сделать из Жилина крупную поэтическую фигуру исходила от бывшего военного прокурора Бориса Слуцкого. Но Жилин, который, к слову, как и Кузнецов, родом был с Кубани, в последующем надежд своих учителей и поручителей не оправдал.
Справедливости ради отмечу, что Кожинов тоже не во всём оказался прав. На том «круглом столе» он, помимо Кузнецова, очень хвалил ещё Григория Кружкова, Юрия Никонычева и Александра Медведева. И что потом стало с названными стихотворцами? Куда они делись? На слуху (если не считать Кузнецова) остался один Кружков, и то – благодаря его классным переводам, но не стихам собственного сочинения. Другое дело – Кузнецов. У него всё было только впереди.
Звёздный час Кузнецова пробил в 1974 году после выхода его первой московской книжки «Во мне и рядом – даль». Этот сборник наделал в Москве, Ленинграде да и других крупных городах России много шума. Естественно, он сразу попал в поле внимания и Кожинова. Критик увидел в Кузнецове не только большой талант. Он обнаружил в нём незаурядного мыслителя. «Помню, муж с утра ворвался ко мне в комнату и взахлёб стал зачитывать страницу за страницей из тоненькой книжки неведомого мне Кузнецова, – рассказывала мне весной 2012 года вдова Кожинова – Елена Ермилова. – До этого он так бурно ещё ни на одну книгу не реагировал. А тут был такой всплеск эмоций. Я поняла: значит, Вадиму действительно встретилось что-то неординарное».
Судя по всему, уже тогда Кожинов, боясь ошибиться (а такое с учёным случалось не раз), захотел немедленно книжные впечатления проверить, что называется, жизнью, увидеть Кузнецова воочию и как бы заглянуть поэту в душу.
Здесь надо сказать, что Кожинов уже давно пытался сформировать свою литературно-политическую школу. Вообще, начинал он как чистый теоретик (его юношеские неумелые стихи, обгонявшие, по замечанию Станислава Лесневского, ритм, – не в счёт).
Вкус к теории ему привили ещё на студенческой скамье два преподавателя МГУ: Леонид Пинский и Абрам Белкин. Только Пинский больше специализировался на западноевропейской литературе. В круг его интересов входили Эразм Роттердамский, Бенвенуто Челлини, Рабле, Шекспир, Сервантес. А вот модернизм он не признавал. Да и к современной поэзии учёный относился холодно. Пинский полагал, что двадцатый век не был создан для поэзии. Как считал Давид Самойлов, «его призвание было сплетать концепции… Понимая идеи и любя их, он вовсе не чувствовал поэзии». Что же касается Белкина, тот молился на Достоевского и Чехова. Но в начале 1950-х годов оба учителя Кожинова стали жертвами гонений на космополитов. Больше всего не повезло Пинскому. Его арестовали летом 1951 года. Учёного обвинили в опасном преклонении перед Рабле. Почитание западной литературы оказалось страшным преступлением. Белкину досталось меньше. Его всего лишь изгнали из МГУ, но не за интерес к Чехову, а за сомнительное с точки зрения начальства происхождение.
Одно время Кожинов занимался также у Виктора Дувакина, который безумно любил Маяковского. Дувакин, сам того не подозревая, своими страстными монологами о необычной любви трибуна революции заразил до этого подчёркнуто аполитичного Кожинова новыми еврокоммунистическими настроениями.
После защиты диплома Кожинов рассчитывал остаться в аспирантуре. Но ему припомнили заступничество за опального Белкина и распределили в железнодорожную школу Амурской области (кстати, точно так же через несколько лет руководство филфака Ленинградского университета обошлось с другим инакомыслящим – Юрием Буртиным, отправив его на север Костромской области к железнодорожникам Буи). От вынужденной трёхлетней ссылки Кожинова спас комсорг факультета Игорь Виноградов. Благодаря его характеристике ученик Дувакина в последний момент был допущен до экзаменов в аспирантуру, но не МГУ, а Института мировой литературы (к слову, ближайшим конкурентом Кожинова оказался будущий известный телеобозреватель Андрей Вартанов; Кожинов в непростом соперничестве опередил его всего на один балл).
В аспирантуре Кожинов попал к Якову Эльсбергу. Это был очень страшный человек. Официально он занимался Герценом и Салтыковым-Щедриным и считался вполне успешным учёным, что подтвердило вручение ему в начале 1950-х годов Сталинской премии. А неофициально специалист по русским демократам в течение многих лет работал на спецслужбы. Когда началась кампания по искоренению низкопоклонства перед Западом, Эльсберг должен был выявить заговор космополитов в среде литературоведов. Судя по всему, учёный первым делом «сдал» Пинского. На его совести был также арест Макашина. Похоже, он потом приложил руку и к гонениям на Белкина. И если б не смерть Сталина, не исключено, что к лету 1953 года к процессу над врачами-«убийцами» добавились бы судилища над «предателями»-литературоведами.
Знал ли Кожинов об истинном лице своего нового учителя? В деталях, наверное, нет. Но в целом о роли Эльсберга он, безусловно, догадывался. Кстати, не надо забывать о том, что Кожинов был племянником знаменитого чекиста С.В. Пузицкого, сыгравшего первостепенную роль в захвате Бориса Савинкова и генерала Кутепова. Да, это свойство всех революций – пожирать своих же детей. Но в начале хрущёвского правления (как раз в те годы, когда Кожинов учился в аспирантуре) дело дяди пересмотрели, его реабилитировали, и похоже, что оставшиеся в живых соратники и ученики пленителя Савинкова и Кутепова были не прочь привлечь племянника Пузицкого к работе в том или ином качестве на спецслужбы. Возможно, уже тогда Кожинову предложили роль консультанта или эксперта.
Ещё в аспирантуре Эльсберг предложил своему ученику поучаствовать в разработке теории литературы нового типа. Помимо Кожинова, старый учёный хотел привлечь к новому масштабному проекту ещё двух своих аспирантов – Петра Палиевского и В.Сквозникова. Затем он позвал Сергея Бочарова, окончившего в 1956 году аспирантуру МГУ, и Георгия Гачева. Позже всех в группу «теоретиков» влился Дмитрий Урнов. Сам Эльсберг в процессе написания монографии, которая вылилась в три солидных тома, почти не влезал. Он свою основную роль видел в том, чтобы оградить молодняк от давления догматиков. Эльсберг словно пытался искупить старые грехи и хотел, чтобы его ученики, не так тесно связанные сталинской идеологией, были абсолютно свободны в изложении своих взглядов.
Но абсолютной свободы начальство молодняку, естественно, не дало. Но и сильно корёжить рукопись оно не стало. Свою теорию молодняк построил, как утверждал Гачев, «на принципе единства исторического и логического». В эпоху оттепели это выглядело как революция.
 |
| Михаил БАХТИН |
В процессе работы Кожинов случайно в библиотеке своего нового тестя Владимира Ермилова обнаружил книгу «Проблемы творчества Достоевского», изданную ещё в 1929 году. Эта монография произвела на него сильнейшее впечатление. Только вот имя автора книги – Михаила Бахтина – ему ни о чём не говорило. Помог Леонид Иванович Тимофеев. Он подсказал, где спрятала власть учёного – в Саранске.
Надо отметить, что Кожинов уже тогда не совсем доверял книжным впечатлениям. Он всегда хотел личного общения с авторами поразивших его книг. Именно поэтому молодой учёный летом 1961 года в компании Гачева и Бочарова отправился в Мордовию.
Встреча с Бахтиным перевернула представления Кожинова не только о литературе. Она заставила его совершенно по-новому взглянуть на многие проблемы истории и современности.
К тому времени Кожинов закончил монографию «Происхождение романа», которая по своей глубине хоть и уступала исследованиям Бахтина, но содержала много неожиданных наблюдений о древнерусской литературе и средневековом рыцарском романе. Молодой исследователь впервые сблизил три великих вещи – «Житие» протопопа Аввакума, «Историю кавалера де Грие и Манон Леско» аббата Прево и «Тихий Дон» Шолохова – совершенно по новым линиям. Прочитав монографию Кожинова в рукописи, Бахтин назвал её «свежей, покорительно талантливой и одновременно такой научно зрелой». Делясь своими впечатлениями, он писал своему молодому соратнику: «Поражает… научная и художественная цельность. Книга сделана из одного куска. Всё в ней пронизано глубокой и оригинальной мыслью. Нет мёртвых мест, нет не освоенных мыслью и ненужных для мысли материалов. По своей цельности и внутренней завершённости эта книга скорее эпична, чем романна». Неудивительно, что эта работа Кожинова сразу стала предметом жёстких споров практически во всех академических и университетских центрах России.
Вскоре после выхода монографии «Происхождение романа» молодой исследователь подал заявление о приёме в Союз писателей. Но в начале 1960-х годов вступить в это закрытое общество было не так-то просто. В писательском союзе тогда существовали две мощных группировки. Одна состояла в основном из либералов. В ней некоторыми процессами отчасти заправляли Александр Борщаговский и Даниил Данин, за которыми маячила фигура серого кардинала Константина Симонова. В другой лагерь входили охранители, где предводительствовали воинствующие бездарности Николай Грибачёв и Анатолий Софронов.
Кожинов поначалу явно тяготел к либералам. Не случайно первым его рекомендателем стал Виктор Шкловский. Когда-то этот писатель ходил в лидерах у ленинградских формалистов и придумал новую систему оценок в литературе, именуемую «по гамбургскому счёту». Но потом его сильно напугали. Поэтому одно время он подписывал характеристики чуть ли не первым встречным. Ему ничего не стоило одновременно проталкивать в Союз писателей диссидента Аркадия Белинкова, сдавшего своего наставника на первом допросе, и офицера госбезопасности, работавшего под журналистской «крышей», Сергея Иванько. И только к Кожинову Шкловский отнёсся, похоже, без какого-либо расчёта – именно по гамбургскому счёту.
Так вот, Шкловский в своём поручительстве в первую очередь отметил: «В.Кожинов – литературовед и писатель талантливый, с широким пониманием литературы и с непрерывной мыслью, пытающийся дать общую картину истории романа. Это человек, умеющий ставить перед собой трудные задачи».
На этом можно было бы поставить точку. Но Шкловский вдруг разошёлся и сделал подробный разбор кожиновской монографии. Он заявил: «Вопрос современного романа и кризис современного романа на Западе в книге В.Кожинова «Происхождение романа», к сожалению, не поставлен в ясной форме, но в то же время он показывает, что роман всё время развивался в своём самоотрицании; каждая новая форма романа являлась способом выразить новое жизнеотношение, свойственное авторам новой исторической эпохи. При этом авторы очень часто противопоставляли своё творчество предыдущим явлениям искусства и таким образом называли своё произведение антироманом. Антироманом с противопоставлением в самом тексте является не только «Дон Кихот», но «Жак Фаталист» Дидро и «Том Джонс Найдёныш» Фильдинга».
После этого отступления Шкловский пришёл к выводу о том, что назрела «необходимость построения новой теории литературы». Книга Кожинова оказалась, по мнению мэтра, лишь первым шагом в этом направлении. А дальше Шкловский вновь скатился на критику. Он утверждал: «В работах большого обобщения необходима точность в анализе отдельных фактов, и мне кажется, что в вопросе происхождения истории термина романа надо идти от точных библиографий, от предисловия к книгам, а не от университетских курсов конца прошлого века».
Закончил же Шкловский тем, чем начал. Он подтвердил: «В.Кожинов талантливый, знающий, широкомыслящий литературовед. Вопрос о его вхождении в Союз, я думаю, предрешён качеством и количеством его работ, но он входит в советское литературоведение не как ученик, а входит со спорами, с некоторой притязательностью и с ошибками, созданными неконкретностью некоторых областей своих литературных знаний».
 |
| Борис СЛУЦКИЙ |
Вторую рекомендацию Кожинову дал поэт Борис Слуцкий. Она была важна для критика по нескольким причинам. Во-первых, Слуцкий прошёл фронт и представлял в Союзе писателей влиятельное военное поколение. Он имел в литературном сообществе немалый вес. Во-вторых, Слуцкий отличился в компании по осуждению Пастернака, что одни приветствовали, а другие долго ставили поэту в пику. Тактически это тоже имело для приёма Кожинова в Союз определённое значение.
Но главное – Слуцкий и Кожинов тогда, в начале 1960-х годов, действительно духовно были очень близки. Они друг другу всячески помогали. Так, Кожинов ещё весной 1961 года посчитал нужным отправить часть рукописей поэта в Саранск Бахтину. В ответ учёный ему написал: «Очень благодарен Вам за стихи Слуцкого. Я их читаю и перечитываю. Они очень сильные и очень мрачные. Во всяком случае, это настоящая поэзия. Но я их ещё не вполне «освоил». Почти в каждом из стихотворений я ещё спотыкаюсь об отдельные слова и целые строки, которые, как мне кажется, ломают образ. Например, в совершенно изумительном стихотворении об онемевшем кино последние две строки как-то сужают образ и конкретизируют его не в том плане. Повторяю, я ещё не освоился с поэзией Слуцкого, но её поэтическая значительность для меня уже и теперь несомненна». В свою очередь Слуцкий тоже везде где мог продвигал Кожинова.
В своей рекомендации поэт подробно остановился на книге Кожинова «Происхождение романа». Он отметил: «Автор правильно обозначил её жанр как теоретико-исторический очерк. Тем не менее это одновременно писательская книга, где вполне сказывается не только литературоведческая, но и литературная одарённость Кожинова. На большом материале (итальянская, испанская, французская и, особенно, русская литература 16–18 веков) Кожинов доказывает, что роман складывался как «художественное освоение новой человеческой деятельности, а не как отражение форм предшествующего искусства». Нечего и говорить, как верна и плодотворная эта мысль. Ещё важнее то, что Кожиновым она доказана. Литературно-политическая полемика последних лет, избравшая роман одною из главных площадок, не обойдётся без книг Кожинова».
Кроме Шкловского и Слуцкого, Кожинова порекомендовали в Союз писателей также Виталий Озеров и Борис Сучков. Но, похоже, к ним критик обратился исключительно из тактических соображений. Озеров как учёный был никто, но он, во-первых, возглавлял академический журнал «Вопросы литературы», а во-вторых, олицетворял марксистско-ленинское направление в отечественном литературоведении. А Сучков, будучи по натуре убеждённым западником, имел определённое влияние и на охранителей (не зря его очень долго держал у себя в журнале «Знамя» в качестве первого заместителя искушённый интриган Вадим Кожевников, сдавший чекистам рукопись крамольного романа Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»). Так что тактика Кожинова была очень даже понятна.
Но собрать нужные рекомендации было полделом. Дальше следовало пройти через сито одного из творческих объединений. Кожинов предпочёл вступать в писательское сообщество через бюро прозаиков. Там ему полную поддержку обеспечили Александр Бек и Юрий Трифонов. Кто ж знал, что впоследствии Кожинов первым возьмётся за развенчание чрезвычайно популярной у московских интеллектуалов в застойное время городской прозы Трифонова.
Потом последовал год выдержки. На приёмную комиссию дело Кожинова было вынесено лишь 28 октября 1965 года. А вот там чуть не случилась осечка. Свой негативный отзыв на работы Кожинова прислал Александр Крон. Прочитав две книжки – «Основы теории литературы» и «Виды искусств», Крон отметил: «Брошюры Кожинова написаны квалифицированно, но без артистизма. Вероятно, они приносят свою пользу, однако они не обладают способностью увлекать и заражать любовью к искусству. Язык, которым пишет автор, сух, излишне наукообразен, изобилует шаблонными оборотами».
Переломили настрой приёмной комиссии два человека: Сергей Макашин и Борис Слуцкий. Говоря о Кожинове, Макашин, прекрасно знавший о связке молодого исследователя с доносчиком Эльсбергом, который надолго посадил его в лагерь, поднялся выше личных обид и подчеркнул: «Он очень образованный критик, с большим интересом к теории, умеющий сочетать искусство анализа и синтез. Он умеет давать анализ художественной ткани с широкими обобщениями той эстетической основы, которая определяет пресловутое скрытое направление искусства».
В общем, из восемнадцати членов приёмной комиссии, которую возглавлял, кстати, самый известный «сын Арбата» – Анатолий Рыбаков, семнадцать проголосовало за Кожинова и только один воздержался (это был Крон).
Пока Кожинов дожидался своей очереди в Союз писателей, он успел к теории охладеть. Ему стало интересней заниматься современным искусством. Станислав Лесневский вспоминал, как критик ещё в начале 1960-х годов устраивал на своей квартире полуподпольные выставки художников в стиле «барокко», хвалил Бориса Слуцкого и Андрея Вознесенского, считая, что именно за ними будущее русской поэзии, и с удовольствием исполнял песни Булата Окуджавы и Юза Алешковского. А потом Кожинов и вовсе создал у себя дома подобие литературного салона, в котором собирались Александр Межиров, Борис Слуцкий, Давид Самойлов, Андрей Битов, Владимир Соколов, Анатолий Передреев и другие интересные ему писатели.
При этом надо оговориться, что почти все квартирные выставки и домашние литературные вечера с участием большого количества зрителей и слушателей, как правило, находились под бдительным контролем спецслужб, о чём Кожинов, естественно, прекрасно знал. Осталось только выяснить, с какой целью критик тем не менее очень долго упорно устраивал у себя все эти многочисленные и шумные посиделки. Может, он и вправду думал исключительно о чистом искусстве и не просчитывал последствия? Или ему нравилось бравировать своей самостоятельностью (предварительно заручившись чьим-то согласием)? Есть и третья версия: кому-то это было очень нужно. Но кому и для чего? Наверняка ответы на эти вопросы сохранились в отчётах офицеров Пятого управления КГБ, но спецслужбы пока все свои архивы не раскрывают.
Сегодня очевидно лишь одно: Кожинов уже с начала 1960-х годов явно претендовал на роль если не идеолога, то организатора современного литпроцесса. Ему хотелось формировать новые направления в культуре и всё держать под своим контролем.
Кому-то это нравилось. Слуцкий, к примеру, видел в нём собирателя военной поэзии. Другие сразу отвергли вождистские претензии Кожинова. Так у критика ничего не получилось с Солженицыным. Автор повести «Один день Ивана Денисовича» сразу заподозрил неладное и ограничился лишь тем, что поблагодарил критика за внимание к его персоне, отказавшись от дальнейшей переписки и, тем более, от личных встреч и бесед. Он не поверил в искренность намерений молодого теоретика литературы. Ему показалось, что тот действовал в чьих-то интересах (если не по чьему-то заданию).
Не порывая связей с художниками-авангардистами и поэтами-фронтовиками, придерживавшимися интернациональных взглядов, Кожинов одновременно начал обихаживать и «деревенщиков». Слуцкий увидел в этом широту молодого учёного. Давая 3 октября 1964 года рекомендацию Кожинову в Союз писателей, бывший военный прокурор после разбора книги «Происхождение романа» сделал следующую ремарку: «Отмечу его серьёзную работу над наследием поэтов военного поколения». Тогда же он заметил: «Кожинов – человек с общественной жилкой». В пример он привёл историю с Бахтиным (Кожинов, как известно, несколько лет потратил на то, чтобы добиться переиздания работ великого мыслителя). Слуцкий, судя по всему, рассчитывал, что в перспективе критик с таким же энтузиазмом и усердием будет продвигать и военное поколение. Но он ошибся.
Защищая критика от нападок Крона, Слуцкий 28 октября 1965 года на заседании приёмной комиссии Московской писательской организации отметил: «Сейчас я наблюдаю его [Кожинова. – В.О.] отношение к известному «деревенщику» поэту Тряпкину и другим. Он ищет хорошие стихи там, где их никто не ищет. Он начинает работу с поэтами не по заданию журнала или издательства, а когда он безвестен, нищ и заслуживает поддержки».
 |
| Андрей СИНЯВСКИЙ |
Но пока бывший военный прокурор проталкивал Кожинова в Союз писателей, органы госбезопасности арестовали другого не менее талантливого критика – Андрея Синявского, с которым Кожинов вместе работал в Институте мировой литературы. У них, несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, имелось много общего: и тот и другой занимались теорией, увлекались современной песней и проявляли огромный интерес к современной поэзии. Правда, как теоретик Синявский, судя по всему, был посильнее Кожинова (одна его статья о соцреализме чего стоила; хотя, у нас её так и не напечатали). Какие-то идеи этого учёного потом подхватил и развил Пётр Палиевский. Да вот к песням они тянулись совершенно разным. Синявский обожал Высоцкого, а Кожинов сначала попал под влияние исполнительской манеры Окуджавы. Что касается поэзии, оба критика терпеть не могли официоз. Только Кожинов литературных генералов ругал лишь в своём салоне, а Синявский беспощадно обличал вельмож в «Новом мире». Потом выяснилось, что и кумиры у них были разные. Синявский ориентировался в современной поэзии на Ахматову и Пастернака, а Кожинов жил то Маяковским, то Есениным.
Похоже, что Синявский и Кожинов изначально друг друга недолюбливали. Может, потому, что считали себя соперниками как в науке, так и на политическом поле. Кожинов уже на склоне лет очень обижался на Синявского: мол, тот в своих интервью сильно исказил историю их взаимоотношений. Он писал: «Да, в последних своих интервью Синявский не раз обращался к этому периоду [совместных занятий у Дувакина. – В.О.], но в такой забавной интонации: дескать, Кожинов тогда пришёл ко мне звать на какое-то антигосударственное сборище, корил за мой отказ, называл трусом, а в конце концов посадили в лагерь меня, а не Кожинова. Но в то время он часто заходил ко мне в гости, причём, как правило, с женой, с собакой, которую назвал Иосифом в честь Сталина, и с двумя бутылками водки. И когда они на пару с супругой выпивали грамм двести, то начинали петь за столом разные песни, в том числе и такую: «Абрашка Терц, карманник всем известный…». У меня даже были магнитофонные записи их пения. Так что когда на Западе появились «Прогулки с Пушкиным» Абрама Терца, мне сразу стало ясно, кто автор».
Ну вообще-то, «Прогулки с Пушкиным» появились во Франции в 1975 году, когда уже все знали, кто скрывался за псевдонимом Абрам Терц. А к моменту своего ареста 8 сентября 1965 года Синявский под псевдонимом на Западе опубликовал совсем иные вещи – повесть «Суд идёт» и «Любимов». Но в данный момент куда существенней другое – реакция Кожинова на арест коллеги и последующий суд.
Насколько известно, Кожинов никакие обращения в защиту Синявского, как и письма, клеймящие учёного, в 1965–66 годах не подписал. Хотя власть давление по этому вопросу на писательскую и научную общественность оказывала просто чудовищное (разумеется, в плане осуждения). Так, на филфаке МГУ под диким напором начальства сдался тогда самый парадоксальный критик Владимир Турбин, которого поочереди опекали то Константин Симонов, то сам Юрий Андропов. А в ИМЛИ даже без лишних просьб с удовольствием по Синявскому прошёлся один из рекомендателей Кожинова – Сучков. Так почему же Кожинов смолчал? Как всегда, не захотел светиться? Или, может, он знал о своём бывшем коллеге что-то ещё? (Кстати, Александр Солженицын позже утверждал, что Синявский сел в лагерь чуть ли не по заданию КГБ, чтобы впоследствии с репутацией диссидента и правозащитника перебраться на Запад и стравить там всех эмигрантов.)
При этом Кожинов подписал другое письмо – в поддержку Дувакина, которого весной 1966 года изгнали из МГУ только за то, что тот посмел на процессе Синявского выступить свидетелем защиты. Но если других подписантов власть потом всячески гнобила, то Кожинову эта смелость сошла с рук, что выглядело очень странным. Важный факт: Дувакин, который, по идее, должен был потом всю жизнь Кожинова за вмешательство в его судьбу благодарить, наоборот, в нём разочаровался. Уже в 1973 году он в одной из бесед с Бахтиным заметил: «А Вадим Кожинов – это мой ученик, и близкий ученик, но я должен всё-таки сказать – Васька Буслаев: «Размахнись, плечо!» Опираться на него трудно. Он очень способный человек… но довольно беспринципный. К сожалению… Он очень всегда подчёркивал, что он мой ученик и так далее, а потом фьють – и исчез. Как-то стало это не очень приятно». Дувакин это исчезновение связывал с историей вокруг дела Синявского.
 |
| Анатолий ПЕРЕДРЕЕВ |
Бахтин, естественно, сразу встал на защиту Кожинова и стал убеждать: «Он [Кожинов] человек очень деятельный. Его не удовлетворяет писание только. Ему хочется действовать, играть какую-то роль в жизни». Мол, именно поэтому он стал одним из лидеров почвенников или неославянофилов. Но при этом Бахтин ни слова не сказал о том, как удалось его любимцу всего за каких-то семь-восемь лет пройти путь от близкого соратника бывшего военного прокурора Слуцкого до идеолога поэтов-почвенников. Что-то тут явно было не так.
Известно, что на рубеже 1950–60-х годов несколько влиятельных поэтов и критиков как по команде начали усиленно формировать какие-то свои обоймы. Пример подал, кажется, Константин Паустовский, выстроивший весной 1959 года целый ряд из таких имён, как Юрий Казаков, Ричи Достян, Юрий Бондарев, Инна Гофф, Михаил Коршунов и Макс Бременер. Потом в эту игру включился Борис Слуцкий. По свидетельству вдовы Кожинова Елены Ермиловой, он в своё время был очень властной фигурой, нет, не в плане чинов, а в плане умения подчинять других своей воле. Слуцкий действовал очень целенаправленно. Имея неплохой вкус, он отобрал из почвенников и взял под своё покровительство Анатолия Передреева и Станислава Куняева, а из другого лагеря поэт явно сочувствовал Андрею Вознесенскому и Виктору Сосноре. Но ему мало было поэтов. Слуцкий хотел, чтобы у него числились и свои критики. В этом плане он большие виды имел на Кожинова и Ермилову. «Слуцкий, – вспоминала Ермилова, – очень часто интересовался, чем я занимаюсь и не хочу ли что-то написать о Передрееве». Но предательство Пастернака бесследно не прошло. И со временем Слуцкому стало не до выстраивания каких-то литературных рядов. А вот его протеже Кожинов, наоборот, в какой-то момент очень даже загорелся идеей сформировать собственную школу.
В середине 1960-х годов Кожинов сам (или по чьему-то заданию) задался целью найти (или искусственно создать) альтернативу Евгению Евтушенко и другим модным эстрадным стихотворцам.
Похоже, такое же поручение получили и ряд других критиков, близких к партаппарату и спецслужбам. Так, Александр Байгушев в одном из интервью, данном весной 2012 года, признался, что идеологи партии уже на закате хрущёвской оттепели внедрили его в редакцию газеты «Московский комсомолец» с целью сформировать общественное мнение в пользу Егора Исаева. По его словам, идея раздуть фигуру Исаева исходила лично от секретаря ЦК КПСС Михаила Суслова. Кто-то убедил главного партийного надсмотрщика над писателями в том, что Исаев обладал большим поэтическим талантом, сравнимым с даром Евтушенко, и способностями полемиста. Якобы он тоже, как и Евтушенко, мог управлять многотысячными аудиториями. Кроме того, у Исаева, в отличие от Евтушенко, была, как считалось, правильная биография: протеже партийных комиссаров имел крестьянские корни, отличился на фронте и всегда поддерживал партийную линию. Суслов разрешил Байгушеву пообещать Исаеву в случае успеха ни много ни мало Ленинскую премию. Но на поверку оказалось, что Исаев стихи писал ну очень плохие. Да, говорил он много, выступал пафосно, но непонятно. Поэтому люди его не слушали. И поток хвалебных статей, организованных Байгушевым, ему так и не помог. Тем не менее Суслов Ленинскую премию этому заурядному партийному стихотворцу всё-таки пробил (правда, не в 60-е годы, а десятилетием позже).
Потерпев фиаско с Исаевым, партийные комиссары стали всячески надувать другого поэтического назначенца – Владимира Фирсова. Партия задействовала огромные ресурсы: аппарат ЦК ВЛКСМ, партийную печать, подкуп продажных литературных генералов. В ход была брошена даже тяжёлая артиллерия (Фирсову организовали встречу с писателем номер один по партийной иерархии Шолоховым). Но ничего не помогло. Народ не стал Фирсова ни читать, ни слушать.
 |
| Николай РУБЦОВ |
Найти сильный противовес Евгению Евтушенко оказалось по силам, пожалуй, только Кожинову. Сначала он сделал ставку на Анатолия Передреева. А что? Поэт имел неплохие анкетные данные: успел поработать шофёром, три года отслужил в армии, охранял один из наших аэродромов в Чехословакии, затем отличился на ударной комсомольской стройке в Сибири, внеся свой вклад в строительство Братской ГЭС. Потом – к Передрееву хорошо отнеслись старики. Так, в «Литгазете» его благословил сам Николай Асеев. Кроме того, к нему благоволил Борис Слуцкий. Важно было и то, что Передреев не вызывал раздражения ни у «левых», ни у «правых». С одной стороны, его стихи импонировали Станиславу Рассадину, а с другой – ему вызвался помочь с изданием первой книги любимец Суслова – Егор Исаев. А самое главное – Передреев действительно хорошо писал. Его «Окраина» оказалась близка не только столичным интеллектуалам. Она прошибла до слёз даже далёкий от поэзии рабочий люд, обречённый на долгое томленье под «большим сиянием огней».
Кожинов и Передреев быстро сдружились. Они могли ночи напролёт пить, читать друг другу стихи, обсуждать свои семейные дела. В этих долгих посиделках в 1965 году у Передреева родилось стихотворение «Как эта ночь пуста, куда ни денься…», которое он посвятил Кожинову. Однако всё так и ограничилось бытом. Какого-то духовного диалога не получилось. Это, кстати, отразилось и в личной переписке поэта и критика. В одном письме Передреев сообщал о том, что прошли роды у его жены. В другом – кто и сколько пил по дороге в Чечню.
Но Кожинов ещё на что-то надеялся. Отвечая в 1969 году на вопросы редколлегии альманаха «День поэзии», он признался: «Я много жду от сверстников – Владимира Соколова и Анатолия Передреева». При этом критик даже вскользь не упомянул другое имя – Николая Рубцова, хотя тот был куда талантливей и Соколова, и Передреева, и Кожинов это отлично знал. Почему? Только потому, что тот не захотел играть по навязывавшимся ему правилам? Или так захотели верхи?
Факты свидетельствуют о том, что впервые Кожинов попытался поднять Рубцова на щит ещё в 1965 году, как раз в самый разгар противостояния охранителей и либералов.
Он, кажется, ещё в 1963 году начал всячески пропагандировать Николая Рубцова. Однако выбор критика понравился далеко не всем. Кого-то испугала анкета поэта (Рубцов был детдомовцем и долго скитался по различным городам и весям). Других насторожили богемное окружение талантливого стихотворца и его частые пьяные загулы (к слову: в шестьдесят четвёртом году всего одна строка «Возможность трезвой жизни отрицаю» стоила человеку исключения из Литинститута, хотя тот же Передреев пил не меньше него, если не больше). Но более всего блюстителей партийной чистоты страшил уход Рубцова в патриархальность. Если Евтушенко с пафосом зазывал современников в Сибирь строить новые ГЭС, то Рубцов постоянно скорбел о прошлом. Страдая за судьбу Отечества, он с болью писал:
Россия, Русь – куда я ни взгляну!
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы…
Власть такую любовь не разделяла и поэтому Рубцова всё время держала на расстоянии.
Безусловно, Рубцов был непрост. В его жизни вообще всё складывалось далеко не однозначно. После демобилизации с Северного флота он работал кочегаром на Кировском заводе в Ленинграде и какое-то время метался от Глеба Горбовского к Иосифу Бродскому. Один ему нравился своей разудалостью и бесшабашностью. Другого поэт ценил, наоборот, за сосредоточенность. Обращаясь к Горбовскому, Бродский тогда верно отметил:
|
Это трудное время. Мы должны пережить, перегнать эти годы, с каждым новым страданьем забывая былые невзгоды и встречая, как новость, эти раны и боль поминутно, беспокойно вступая в туманное новое утро. |
Но ни с Горбовским, ни с Бродским Рубцов близко так и не сошёлся. В Ленинграде поэта понимал, пожалуй, один Борис Тайгин, отстукавший в 1962 году на своей печатной машинке первый его рукописный сборник «Волны и скалы».
В Москве Рубцова тоже долго держали на расстоянии. Кожинов позже утверждал, будто это он первым открыл поэта для московских журналов. Но это не совсем так. Рубцов, когда поступил в Литинститут, был далёк от всех литературных группировок и ни в какой литературной борьбе не участвовал. А Кожинов хотел сделать из него некий противовес эстрадной поэзии. Зная весь литературный пасьянс и механизмы власти, он стал активно через своего бывшего сокурсника по МГУ Дмитрия Старикова проталкивать стихи Рубцова в журнал «Октябрь», который резко выступал против либеральной линии «Нового мира».
Рубцов интуитивно почувствовал, что его толкали в резервацию, и не захотел быть поэтом только одного журнала. Он намеренно начал стучаться и в издания иного, нежели «Октябрь», толка. И так получилось, что либеральная «Юность» Бориса Полевого успела его приветить даже чуть раньше, нежели ортодоксы из кочетовского «Октября». Но эта широта Рубцова литературному генералитету не понравилась. Не случайно поэта вскоре вновь выдавили на периферию, в Вологду.
Со временем Кожинов к Рубцову поостыл. Сказались не только большие расстояния (где Вологда, а где Москва?!). Критик, видимо, ждал от поэта большей идеологичности, от чего тот бежал как чёрт от ладана. Мне кажется, что истинный масштаб дарования Рубцова Кожинов понял лишь после трагической гибели поэта. Но прошлого уже было не вернуть.
Однако от мысли сформировать новую поэтическую плеяду Кожинов не отказался. Он продолжил поиски лидера. Кандидатов на первые роли вроде бы было немало. Неплохие стихи писали Станислав Куняев, Владимир Соколов, Эдуард Балашов, Игорь Шкляревский… Все они были вхожи в дом критика.
Атмосферу домашнего салона Кожинова очень ярко потом передал в своих незамысловатых стишатах Олег Дмитриев. В 1973 году он писал:
|
Сошлись. Всё – светочи, предтечи… Здесь льются пламенные речи И струи красного вина, Здесь слышен звук высокой лиры, Здесь низвергаются кумиры, Здесь создаются имена.
Здесь с выражением брезгливым Сам Кожинов дымит над пивом И думает: «Напрасный труд…» – Но слушает благоговейно, Как Соколов, хлебнув портвейна, Читает свой последний труд.
На прочих, как на разгильдяев, Взирает Станислав Куняев. Чеканно речь его звучит – Он говорит между глотками: «Добро должно быть с кулаками!» А с чем должно быть зло – молчит.
Настала пауза немая. Но тут же, кулаки сжимая, Встаёт Шкляревский Игорёк. «Ка-ак дам!» – он говорит со смехом, Довольный собственным успехом: Мысль гениальную изрёк!
Бывает, Битов здесь бывает. Его никто не убивает, Но бьют, однако же, порой! (Но, может быть, от славных бриттов Пошла фамилья эта – Битов!) Терпи, раз ты – такой герой!
Шугаев, эпик из Иркутска, Не знает, где ему приткнуться – Вконец затуркали, вконец! И он от гнева корифея Идёт в объятия морфея, Пробормотав: «Спаси, Отец!»
Но тут, над разговором взреяв, Блеснёт, как сабля, Передреев, Тотчас в руины превратив Всё то, что создал светлый гений – От соколовских сочинений До балашовских инвектив.
(Так поздно вспомнив Балашова – Такого Ментора Большого, Я промах совершил прямой. Ну, ладно, Эдик, не ворчите, Коль Соколова Вы учитель, То, значит, Вы учитель мой…)
Какой восторг в глубинах взора Горит у Самченко Егора! (Хотя районный психиатр В салоне выглядит, пожалуй, Почти как деревенский малый, Пришедший в оперный театр.)
Над минеральною водою, Тряся учёной бородою, Безмолвствует Портнягин Эрнст. Случайный баловень удачи, Он размышляет, чуть не плача: «Сижу средь них один как перст!»
Но, чтобы парень не сломался, Звучит старинного романса Очаровательный куплет, И все уходят из салона По лестнице – чуть-чуть наклонно – В предчувствии Больших Побед.
И наступает перемена: Посуду убирает Лена, Вадим улёгся на тахте. Когда за окнами светает, Вадим учеников считает И горько думает: – Не те… |
Всё верно: ученики были не те. Даже самые талантливые из них так и не воспарили над бытом. Они могли хорошо выпить, закусить, даже побренчать на гитаре. Но у них у всех отсутствовал полёт мыслей. Это было по-своему талантливое племя, но – бескрылое.
Это чувствовал не только Кожинов. Подолгу тогда с ним общавшийся Давид Самойлов в своих подённых записях тоже прошёлся почти по всем уже названным и некоторым другим стихотворцам. Он тоже искал лидера. И что увидел? Да мало что хорошего. У смогистов Самойлова привлекала лишь Татьяна Реброва. Другие, по его словам, запровокачены. «Отвратительным фашистом выглядит их вождь Губанов, – отметил он 23 января 1966 года, – противна Басилова. Этим только волю дай – всё превратят в дерьмо». Чуев? Ещё хуже. «Молодой поэт Феликс Чуев читает панегирик Сталину. Половина молодой аудитории ему сочувствует. Оформление «фрондёрства» справа». Это из записи от 4 февраля 1966 года. Спустя два с половиной года, 18 ноября 1968 года, Самойлов выделил Куняева, но как: «Делает вид, что он человек умный и потому порядочный. Он действительно неглуп. Умеет жить удобно». Ещё через несколько лет Самойлов в разговоре с Куняевым заметил: «Кожинов, как Огнев в начале 60-х годов, пытается выстроить новый ренессанс поэзии. Глава его – Соколов. Поэт тонкий, но без мысли и сверхзадачи».
Гром грянул в 1974 году, когда издательство «Современник» наконец выпустило первую московскую книгу Юрия Кузнецова «Во мне и рядом – даль». Кожинов, как рассказывали очевидцы, был просто ошарашен. Кузнецов сразу всех затмил. Даже Соколов на его фоне стал казаться каким-то мальчишкой. А что говорить про Куняева или Балашова, того, который Эдуард?!
К слову, книга «Во мне и рядом – даль» очень потрясла и многих питомцев Кожинова. Особенно сильное впечатление она произвела на Передреева. Прочитав сборник, Передреев не поленился и тут же примчался на окраинную станцию метро «Молодёжная», возле которой тогда размещалось издательство «Современник», чтобы лично сказать Кузнецову: «Ты – лучший поэт». После этого неожиданного признания Передреев посоветовал Кузнецову показаться Кожинову. Но поэт не понимал: как это – ни с того ни с сего заявиться к критику домой. Он поступил иначе, отправив ему свою книгу на домашний адрес. А уже буквально через пару дней ему позвонил сам Кожинов и предложил зайти к нему на арбатскую квартиру в Большом Афанасьевском переулке.
Первая же встреча изменила их обоих. Вдова Кожинова – Ермилова – уже весной 2012 года призналась мне, что Кузнецов при личном знакомстве полностью совпал со своими стихами, чего почти не случалось с другими поэтами. Даже к Рубцову сначала надо было присмотреться, иначе его было не понять. Владимир Соколов вообще в жизни не походил на тот образ, который мог сложиться после чтения его стихов. А вот Кузнецов сразу вызвал безоговорочную симпатию. По первому взгляду чувствовалось: это с головы до ног – поэт.
Кузнецов тоже был приятно поражён. Он давно не встречал столь умного и проницательного собеседника, с которым можно было вести разговоры практически на любую тему. За первой встречей вскоре последовала вторая, а затем знакомство критика и поэта переросло в долгую дружбу.
Тем временем в «Литгазете» на первую московскую книгу Кузнецова появилась обстоятельная статья Инны Ростовцевой «Этика космоса». Как критик она занималась тогда в основном «разжёвыванием» Заболоцкого и Твардовского и мало кому была интересна. Главная её заслуга заключалась в другом – в начале 1960-х годов эта энергичная подвижница пробила в «Новом мире» большую подборку Алексея Прасолова, отсидевшего несколько лет в лагере за клептоманию. Правда, потом жизнь Ростовцеву с Прасоловым развела, у критикессы появился новый кумир – приехавший из Краснодара поэт Олег Чухно. От Чухно она, кстати, впервые и узнала о стихах другого кубанца – Кузнецова.
В своей статье «Этика космоса» («ЛГ», 1974, 16 октября) Ростовцева сделала из Кузнецова некоего космиста. Кожинов счёл это преуменьшением таланта поэта и в ответ написал свою статью «Начало нового этапа?», которая 29 ноября 1974 года была напечатана в еженедельнике «Литературная Россия». Он утверждал, что «ценность поэзии Ю.Кузнецова вовсе не в «космизме» как таковом, а в той поэтической глубине и мощи, с которой вопрошены в его лучших стихах и «космически», и иные проблемы». По мнению критика, поэзия Кузнецова изначально оказалась сложной. Но это сложность не гносеологического характера, как у Леонида Мартынова, и не стилевой манеры, как «ребусы» Вознесенского. «С внешней точки зрения, – подчёркивал Кожинов, – она скорее «громкая», чем «тихая». Её можно понять как своего рода «отрицание отрицания», возвращающее нас к исканиям рубежа 1950–1960-х годов. Но я убеждён, что это совсем не так. Сама природа «сложности» в поэзии Кузнецова принципиально иная. Это, выражаясь философским языком, онтологическая, бытийственная сложность, то есть, иначе говоря, обусловленная сложностью самого «предмета» поэтического освоения».
В общем, уже первая рецензия Кожинова на Кузнецова отличалась не столько анализом стихов, сколько стремлением защитить поэта от любой критики и неверных трактовок как со стороны недоброжелателей, так и со стороны единомышленников. Роль адвоката понравившихся ему стихотворцев вообще была для Кожинова в течение длительного времени любимейшим занятием. Вспомним, с какой страстью он раньше отстаивал, к примеру, Передреева. Публично сильней всех Передреева ругал Владимир Соловьёв, не нынешняя телезвезда, а другой – якобы диссидент, ставший впоследствии биографом Юрия Андропова. В одной из статей тот заявил, что «времени в стихах Передреева нет», а стих у него бессюжетен и инерционен». Кожинов тут же полез в бутылку и поместил в «Литгазете» отповедь обидчику. Но вместо разбора текстов Передреева защитник привёл цитату из Бахтина совершенно по другому поводу. Скорей всего, Кожинов такого рода адвокатурой преследовал только одну цель – вывести из-под любой критики свою школу. Возможно, он хотел таким образом установить как бы монополию на поэтов из своего домашнего салона.
Нуждался ли Кузнецов в подобной защите? Не уверен. Но Кожинов когда-либо учитывал иное мнение? Он и в последующем Кузнецова в основном отстаивал, но не исследовал. Анализ критик отдал на откуп своей жене – Елене Ермиловой, которая, как оказалось, в стихах разбиралась лучше мужа (да и писала глубже его и интересней).
А вот Самойлов первую московскую книгу Кузнецова проморгал. В отличие от Кожинова, он впервые открыл для себя этого поэта по «новомирской» подборке, появившейся летом 1975 года. Но эмоции поэт испытал те же, что и критик после прочтения сборника «Во мне и рядом – даль».
В своих тетрадях Самойлов 30 августа 1975 года отметил: «Стихи Ю.Кузнецова в «Новом мире» большое событие. Наконец-то пришёл поэт. Если мерзавцы его не прикупят и сам не станет мерзавцем, через десять лет будет украшением нашей поэзии. Талант, сила, высокие интересы. Но что-то и тёмное, мрачное».
Самойлов тоже вскоре лично познакомился с Кузнецовым и даже какое-то время если не опекал его, то всячески поддерживал, при этом окончательно разойдясь с Кожиновым. Этот разрыв случился, видимо, весной 1976 года в процессе подготовки в «Литгазете» к печати их диалога «Парадоксы традиций». Самойлов пришёл к выводу, что Кожинов «энергичный, честолюбивый, ненавистник не по натуре, а по убеждению. Всегда ощущение от его высказываний, что за ними таится ещё что-то – грубое, корыстное, тревожное и непрошибаемое. Всё та же банальная палиевщина: чтобы идти вперёд, надо оглянуться назад».
Однако Кузнецов потом от Самойлова резко отдалился, а с Кожиновым, наоборот, крепко и надолго сошёлся.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Добавить комментарий