Путешествие по рейновским тропам

№ 2012 / 30, 23.02.2015

В этом году лауреатом российской национальной премии «Поэт», присуждаемой (по мнению организаторов) «за наивысшие достижения в современной русской поэзии», стал Евгений РЕЙН.

В этом году лауреатом российской национальной премии «Поэт», присуждаемой (по мнению организаторов) «за наивысшие достижения в современной русской поэзии», стал Евгений РЕЙН. Однако, как хорошо заметила Майя Кучерская в газете «Ведомости» (№ 70, 18.04.2012), ««Поэт» – не только самая щедрая поэтическая награда (вдохновителем её семь лет назад стал Анатолий Чубайс, спонсор с нынешнего года – фонд «Достоинство»), но и самая молчаливая. Формулировка, которой не избегает и Нобелевский комитет, организаторам «Поэта» кажется неуместной – в ответ на вопрос об этом руководитель жюри критик Сергей Чупринин объяснил, что слово «поэт» в формулировках не нуждается. Что, разумеется, так – в них нуждается не слово, а публика. Впрочем, премия и не ставит перед собой просветительских целей, её задача – создать ценностную шкалу, которую, очевидно, остаётся принять как данность. Решение жюри, кстати, тоже принимает молча, без дискуссий, – с помощью рейтингового голосования по электронной почте». Чтобы всё-таки прервать обет молчания и попытаться сформулировать некий ответ, чем именно заслужили стихи номинанта такой награды, предлагаем вашему вниманию постпремиальную статью о творчестве 77-летнего поэта.

– Ведь жить ты хочешь? – Мне не надоело.

Ф.Вийон «Спор сердца и тела Вийона»

Перенимая поступь странника, заимствуя зрительный фокус наблюдателя, Евгений Рейн в своих произведениях рельефно выписывает пейзаж окружающей действительности. Топографичность, скульптурность и точность изображения являются неизменным признаком рейновской поэзии, её характерной чертой, «костяком». Особенностью этого поэтического мира становится правдивость и однозначность использования имён собственных, будь то название улочки или имя человека. Память поэта хранит трогательную галерею, состоящую из Татьян, Анн, Октябрин, Виолетт, Нонн, Нинель, Дим, Замойских-Демидовых, Котовых. Однако внешняя привязка рейновских строк к определённому месту действия, к тем или иным людям – на самом деле лишь начальное звено цепи, соединяющей бесконечные кольца поэтических смыслов.

«Очеловеченная» эпичность произведений Евгения Рейна создаёт особую атмосферу и плавно подводит к необходимой поэту цели. Втягивая в ритм имён собственных и нарицательных, оглушая их беспрестанным потоком, он заставляет глубоко вдыхать свой жизненно важный «кислый» воздух.

Евгений РЕЙН

Рынок Андреевский, сквер и собор, А за домами Дымный закат разливает кагор Над островами. (…) А спохватился – чужая мигрень, Тушь на подушке. Что я запомнил в последний свой день В той комнатушке? (…) Вот и прошёл с чемоданом квартал До паровоза. Всё озирался и слёзы глотал – Бедная проза.

Взгляд через призму бытовой атрибутики – еды, одежды и прочих радостей жизни – наиболее полно и контрастно выхватывает суть явлений, неких доминант бытия. И по логике, подобное сопоставление, близость расположения весомых и незначительных величин рядом друг с другом должны были стать причиной возвышения идеалов и полного краха земных утех. Но в том и заключается мудрость, терпение, если не сказать – благость мировосприятия Евгения Рейна. Быт и ядро бытия, внешнее и внутреннее – одинаково сладки, как спиральная стружка кожуры и мякоть яблока, и составляют единое целое.

…там в яблоке – творилось мирозданье, материя переходила в цвет. Так вот костяк дикарского лиризма, фигура и условие расцвета до крика исступлённой желтизны.

Картина мира в произведениях Рейна живописна и наглядна, каждая строчка, словно мышцы на теле человека, таит в себе напряжение и мощную энергию, полную экспрессии. Будь то праздник чревоугодия, страсть туриста к рыночным развалам старьёвщиков, давнишний стук монетки по стеклу – во всём внимательное, бережное отношение к миру вещей и страстное упоение жизнью. И как здесь не вспомнить завет Франсуа Вийона: «Гуляй, пируй зимой и летом,/ целуй красоток всех земель,/ но не теряй ума при этом!» Калейдоскопичность, яркость продуктового рынка во Флоренции с его колбасами, зайцем во хмелю, лепечущими листьями капусты, собраньем земляник кружит голову лирическому герою Евгения Рейна, заставляет испытывать сомнение, прав ли он в подобном увлечении, безудержном желании обладания. Вслед за этим великолепным, красочным описанием идёт констатация духовной нищеты человека:

Корми, корми, корми! А нет, так, чёрт возьми, Мы станем наконец Волками и людьми.

Когда-то в детстве дыхательные упражнения в виде шумелок помогали Евгению Рейну подавить приступы бронхиальной астмы. Болезнь прошла, а музыка спасительного ритма, наполняющего воздухом лёгкие, осталась и до сих пор продолжает звучать. Ноты «музыки жизни» заполняют ведомые и неведомые пространства: палубы, ялтинский пляж, дом возлюбленной. Лишь под неё танцуют, плачут и любят. Превосходное чувство ритма проявляется в метрическом многообразии стихотворных рифм и составляет сущность рейновского языка. Личные, сугубо интимные переживания или, наоборот, общечеловеческие, касающиеся каждого, темы наиболее уместны для этих словесно-песенных поисков.

Чёрная музыка джаза, пение «неугомонного Козина», городской романс Вертинского, Петра Лещенки, выступления величайших музыкантов Святослава Рихтера, Герберта Караяна, Евгения Мравинского, Альфреда Шнитке естественным образом вплетаются в структуру стихотворных строф Евгения Рейна и играют там одну из первых партий. Оттого в благодарность лирический герой снимает перед музыкантами шляпу:

Поклонимся в чёрные ноги артистам, Которые дуют нам в уши и души, Которые в холод спасают от стужи, Которые пекло спасают истомой, Которые где-то снимают бездомный У вечности угол и злому чертогу Внушают свою доброту понемногу.

Тема музыки, обязательный звуковой ряд, как в сценарных листках, являются неотъемлемой составляющей рейновской поэтики. В ней ли растворяется воздух, которым дышит поэт, она ли становится частичкой прошлого, как в «Фонарном переулке», зашипит ли побелённой пеной Японского моря и – наконец – заткнётся ли телефонным звонком или заглохнет ли пластинкой? Подобно лирическому герою Евгения Рейна, «нам остаётся только ждать и жить», бродить по городам и весям, следуя эфирному началу поэта.

И в каком бы месте ни находился этот «двух столиц неприкаянный житель» – везде его взгляд сфокусируется на заманчивых изгибах и линиях города, будь то стены домов, мосты или мятая простыня свинцовой воды. Порой судорожные попытки точного воспроизведения прошедшей бытности, «до штопочки на рукаве», охватывают лирического героя, и в итоге он припоминает звук плеска моря, снова ощущает ветер во флагах и с удовольствием смакует крепкий вкус кофе. И город признательно представляет страннику свои башни, скинув года из развала, повернув вспять время.

По Евгению Рейну, прошлое, «как ангел из-за тучи», хранящееся в памяти городов и их жителей, способно одарить тайными знаками о смысле бытия. А дальше дело за малым – их нужно только разгадать, дабы научиться правде. Течение рейновских стихотворных рек давным-давно наполнило улицы и переулки Москвы и Ленинграда своей любовью. Разница двух столиц поэтом прочувствована, пережита и фактурно зафиксирована. Скрупулёзное, внимательно-бережное отношение к двум ипостасям маленькой родины неизбывно в рейновских произведениях: он подмечает узость башенок, пустые захолустья, причудливые ворота, мёртвое золото шпилей, «общественные» квартирки. Два родных города – по-своему дорогие и важные в становлении творческого «я» Евгения Рейна – занимают огромный пласт в его литературе. Здесь они, прежде всего, живые существа, чьи портреты хранятся в семейном медальоне рейновской поэзии, друг напротив друга, спрятанные до поры до времени поближе к телу. И с каждым поэт ведёт отдельный разговор, и каждого с сыновним преклонением наделяет особенными чертами.

Ленинград – город детства, юности, отрочества, потерянный в зрелом возрасте город. Как близкому другу, заброшенному судьбой на другой край света, Рейн готов простить и «ленинградскую вонь продувную», лишь бы его отвели «на Фонтанку в пивную…». Именно в подтверждение своих искренних чувств к Ленинграду поэт тщательно перебирает названия улиц, как имена любимых женщин:

Через Фонтанку и Калинкин, к реке, прикованной цепями, как бы садовою калиткой, – и на Садовую, цепляя боками Маклина, Сенную, Демидова и Чернышёва…

А «круглая» Москва окольцовывает Евгения Рейна, удерживает его своей рукописностью, а может, и «подтаявшим добром», теплотой, широтой разухабистой, купеческой души. Она становится для поэта столь необходимым пристанищем его печали по тому месту, в котором он родился. Стремящийся ввысь Ленинград, Санкт-Петербург, по сути равнодушный к копошению собственных обитателей, потерял Рейна-горожанина и обрёл Рейна-сына, поверженного тоской разлуки:

Теперь уже поздно, бессмысленно рыдать у тебя на груди; но вечно я слушал – не слышно ли твоей материнской любви…

И до сих пор Рейн, извечный странник, признаётся в любви, ностальгирует и с наибольшим удовольствием посвящает стихотворные строки двум самым любимым городам планеты – Москве и Санкт-Петербургу.

Акцент на внешнем облике окружающего города – лишь мастерски исполненный литературный приём, имеющий довольно глубокую культурную и психологическую подоплёку. В творчестве Евгения Рейна портреты милых ему сердцу людей, а также картины урбанистического ландшафта неизменно трансформируются, приобретают «природные» черты, словно их окунают в родниковые воды правды, избавляя от налёта фальшивого лоска. Рейновские линии, цвет, запахи, музыка, сдобренные занимательными легендами, анекдотами и цитатами, радужно переливаются, звучат и заражают своей страстью к жизни.

Екатерина БЕЛЯКОВА