Нас, может, двое
№ 2012 / 31, 23.02.2015
Замечу, что в писательском, да и научном мире роль и значение Кожинова, похоже, очень долго понимали лишь единицы.
(Окончание. Начало в № 29 и № 30)
Кубанский литературовед Александр Федорченко, с юности друживший с Юрием Селезнёвым и хорошо знавший также Юрия Кузнецова, рассказывал мне, как в конце 1970-х годов он оказался в доме тестя своего приятеля, который никак не мог уяснить, что молодняк нашёл в Кожинове. «Это ведь всего лишь гитарист! – подчёркивал тесть Селезнёва. – Что он знает о литературе?» Этой реплике можно было бы и не придавать серьёзного значения, если б не одно обстоятельство: семья тестя Селезнёва имела в писательском сообществе огромнейшее влияние. Во-первых, глава семьи Вадим Кузнецов заведовал редакцией поэзии в издательстве «Молодая гвардия». От него зависело, с кем из поэтов заключали выгодные договоры на выпуск книг, а кого на годы от печатного станка отлучали. Ориентиром настоящей поэзии для Вадима Кузнецова служил Ярослав Смеляков, чьи стихи Юрий Кузнецов раздолбал ещё в курсовой работе и за что потом чуть не вылетел из Литинститута. Во-вторых, жена тестя Селезнёва служила членом редколлегии газеты ЦК КПСС «Советская культура». Она по должности была вхожа во многие кабинеты на Старой площади и хорошо знала партийную конъюнктуру в области литературы. И если даже для этой неплохо информированной семьи Кожинов оставался всего лишь гитаристом, то что говорить о сотнях других заурядных стихотворцев, определявших тогдашний унылый фон Московской писательской организации.
 |
И вдруг этот гитарист в 1980 году издал необычную антологию с невыразительным названием «Страницы современной лирики». Авторами этой книги стали всего двенадцать поэтов. Но каких? Алексей Прасолов, Николай Рубцов, Владимир Соколов, Анатолий Жигулин, Глеб Горбовский, Станислав Куняев, Анатолий Передреев, Василий Казанцев, Алексей Решетов, Олег Чухонцев, Эдуард Балашов и, наконец, Юрий Кузнецов. Все сразу ахнули. Кожинов попал в самое яблочко. Он даже у Куняева нашёл несколько пронзительных стихотворений. Остальные поэты и вовсе в отобранных образцах были сопоставлены с классикой.
Я думаю, что именно эта антология сделала наконец имя Кожинову и в глазах массового читателя. Но она же резко увеличила и число его врагов. Ведь критик столько лауреатов и орденоносцев оставил за бортом этого сборника.
Здесь интересно свидетельство ярославского журналиста Евгения Чеканова. В 1984 году он оказался в некрасовской Карабихе рядом с московскими поэтами. Чеканов рассказывал: «С Геной Серебряковым, бывшим редактором ивановской молодёжной газеты, год поработавшим в секторе печати ЦК ВЛКСМ, а ныне «свободным художником», мы распиваем бутылку водки, болтаем о литературе; он с ходу обещает помочь мне с публикацией книжки в столичном издательстве «Современник». Я интересуюсь его мнением о Кузнецове, он отзывается в целом положительно; зато Кожинова почему-то называет «масоном»:
– Вадик? Масон!
– А Тряпкин и Казанцев?
– Коля Тряпкин ничего уже не пишет, а Вася Казанцев ничего особенного и не писал никогда!..
Листаю книжку самого Гены: стихи его, честно говоря, в подмётки не годятся казанцевским и тряпкинским, не говоря уж о кузнецовских, – это плоские, заурядные вирши».
Естественно, Серебряков и вся его компания, Владимир Фирсов, Феликс Чуев, Валентин Сорокин, Игорь Ляпин и прочая посредственность, были сильно уязвлены тем, что их, несмотря на комсомольские и государственные премии, Кожинов, славившийся умением создавать общественные репутации, задвинул куда-то на обочину, пропустив вперёд совсем другие имена, которые никогда не входили ни в номенклатуру ЦК КПСС, ни в резерв литературного генералитета. В отместку эта погрязшая в интригах шобла, державшаяся на плаву только за счёт своих связей в комсомольских и партийных органах, поспешила отказать Кожинову ни много ни мало в русскости (мол, у него обе жены были не той национальности).
Работавший под журналистским прикрытием партийный разведчик Александр Байгушев уже весной 2012 года признался, что он и его близкие друзья и единомышленники, среди которых были Сергей Семанов и Святослав Котенко, в 1960-е и 1970-е годы очень остерегались давать Кожинову лишнюю информацию. Байгушев рассказывал: «Поначалу было опасение, что он всё сольёт своему тестю Ермилову, тот всё передаст Суслову, и всё – мы сгорели. Потом, не забывайте, где Кожинов работал – в отделе теории Института мировой литературы. Но мы-то знали, что тогда представлял этот отдел – выносной филиал КГБ, где разрабатывались многие акции по работе с нашей и западной интеллигенцией. По моим сведениям, Кожинов был тесно связан с Филиппом Бобковым. Бобков почему-то имел репутацию главного сторонника в КГБ «русской партии». Но всё было сложней. Бобков был единственным в руководстве КГБ человеком, которому безоговорочно доверял Андропов (когда как Цинёв и Цвигун являлись давними приятелями Брежнева)».
Но, не доверяя, соратники Байгушева тем не менее с Кожиновым по каким-то вопросам очень даже активно сотрудничали. Свидетельство тому – дневники ближайшего друга Байгушева Сергея Семанова, который как историк начинал с хвалебной брошюры о старшем брате Ленина, развязавшем террор против императорской семьи. Так, именно Кожинов в феврале 1980 года всё сделал для того, чтобы Семанов, руководивший журналом Минюста с миллионным тиражом «Человек и закон», прошёл сквозь сито приёмной комиссии без серьёзных осложнений. «Обо мне, – подчеркнул Семанов 15 февраля, – очень ловко доложил Кожинов, затем Данин зачитал отрывок из сборника о разрушителях Москвы (не очень удачно было), а потом защищал Татлина и меня бранил. Конец хороший, ибо иной породил бы непременно сплетни и пересуды». Но за эту услугу Кожинов взамен попросил поддержать нужных ему людей в журнале «Человек и закон». «Кожинов позвонил мне, – отметил Семанов 15 марта, – стал говорить о необходимости дать отзыв в нашем журнале на Нестерова [имелась в виду книга Ф.Нестерова «Связь времён». – В.О.], я недипломатично сразу же отказал, тогда он стал брюзжать, что я в последнее время стал осторожничать: «все говорят». Я, к счастью, не стал с ним спорить, не перешёл в контратаку – бесполезно. Но характерно. В представлении Кожинова, Жукова и прочих, которые много лет уже не умнеют, «борьба» – это публичные скандалы, даже в своём малюсеньком кружке. Ясно, что в этом я участвовать не стану и не участвую, ибо занимаюсь куда более важным делом <…> Мнение толпы никакой политической ценности не имеет, его только нужно учитывать, а при возможности – направлять».
Впрочем, Семанов в своих оценках был не совсем точен. Сам Кожинов тогда публичные скандалы ещё старался избегать, предпочитая действовать в основном чужими руками. А давил он на Семанова отнюдь не случайно. По его информации, Семанов обладал на тот момент иммунитетом. Некоторые влиятельные круги давно уже всерьёз вынашивали идею выдвижения главного редактора журнала «Человек и закон» ни много ни мало в председатели Комитета госбезопасности или министра юстиции, и поэтому ему позволялось несколько больше, нежели руководителям других изданий. Если кто и осторожничал в то время, то это как раз Кожинов. Критик сам потом не однажды рассказывал о том, как монархисты просили его написать статьи для диссидентских журналов, но он всем отказывал, ибо знал, что после первой же публикации в подпольном листке превратится в изгоя, а ему вовсе не хотелось лишаться официальных трибун и почестей. Именно поэтому Кожинов сначала отвадил от себя Владимира Осипова, упорно зазывавшего критика в свой журнальчик «Вече», а потом долго убеждал уже Андрея Битова публично покаяться за участие в выпуске неподцензурного альманаха «Метрополь».
Понятно, что Кожинов своими упрёками в осторожности выступил как типичный провокатор. Он думал, что раззадорит Семанова и тот назло бросится выполнять все его указания. Но Семанов на эту банальную разводку не повёлся. И, может, зря. Потому что вскоре к нему нагрянули с обыском. Правда, ничего существенного у него дома так и не нашли. Обнаружили только несколько изданных на Западе и ввезённых без разрешения таможни в Россию книжонок. Кстати, разные книжонки держал у себя на квартире и Кожинов. Но критика никто и пальцем не тронул. Пострадал один Семанов. Его с треском сняли с должности, а заодно строго наказали и по партийной линии. В общем, Андропов явно с чьей-то подачи сработал на опережение, вылив на возможного конкурента кучу компромата.
Кстати, впоследствии некоторые недобросовестные историки драму Семанова увязали со скандалами в издательстве «Современник», переводом бойкого комсомольского деятеля Валерия Ганичева из «Комсомольской правды» в «Роман-газету» и гонениями на Михаила Лобанова, увидев в этих фактах некую тенденцию, связанную с попытками подавления националистических настроений в среде русских художников. Андропов действительно одно время был очень встревожен ростом напряжённости в творческих кругах, в том числе и по национальному вопросу. Видимо, с его подачи Кремлю стало навязываться пренебрежительное отношение к «русофилам» и «русопятам». И в каких-то случаях власть от угроз перешла к прямым репрессиям (одно из подтверждений тому – второй арест писателя Леонида Бородина). Но если Семанов, Лобанов и Бородин, будучи очень разными людьми, имевшими совершенно разные взгляды на будущее страны, действительно очень сильно натерпелись от «режима» именно за свои идеи, то деятели из «Современника» – прежде всего Юрий Прокушев и Валентин Сорокин – поплатились хлебными местами не за политические убеждения, а, по сути, за коррупцию, а это, согласитесь, разные вещи – страдать за творчество или за потворство финансовым и прочим махинациям. В отличие от Семанова того же Сорокина просто на несколько лет отлучили от руководящих постов, но потом власть ему сполна всё возместила, дав и новую хорошую должность, и госпремию, и ордена, и медали. Вообще многие бывшие комсомольские поэты, красиво ратовавшие за величие России, но так и не научившиеся глубоко мыслить, жили тогда очень даже припеваючи. Комфорт оказался для них важнее идеи. И потом они ещё удивлялись, почему их никто не читал.
Понятно, что все эти влиятельные графоманы, шагнувшие в Союз писателей прямиком из аппарата ЦК ВЛКСМ, очень хотели, чтобы их приветил и как-то отметил такой интеллектуал, как Кожинов, имевший к тому же связи похлеще, чем у них. Но критик этих крикунов в упор не замечал. Это литературную шушеру сильно бесило. И естественно, что в какой-то момент страшная ненависть бывших комсомольских поэтов к Кожинову отчасти перекинулась и на Кузнецова. Не случайно в литературных кругах Москвы возникли разговоры о том, будто большой русский поэт попал под влияние масонов, погубив свой незаурядный талант. Думаю, что Кузнецова очень бесили все эти слухи. В конце концов он на эти домыслы ответил стихами.
Одно из них Кузнецов в очередной раз посвятил Кожинову. Он писал:
|
Сей день высок по духу и печали. Меж тем как мы сидим накоротке, Хазары рубят дверь твою мечами Так, что звенит стакан в моей руке. Видать, копнул ты глубоко, историк, Что вызвал на себя весь каганат. Ты отвечаешь: – Этот шум не стоит Внимания. Враги всегда шумят. |
В другом же стихотворении Кузнецов гордо подчеркнул:
|
Звать меня Кузнецов. Я один. Остальные – обман и подделка. |
Что было сущей правдой. Кузнецов ведь и в кожиновском круге оказался один такой. Многие другие литераторы, попавшие в разное время под обаяние Кожинова и даже обласканные критиком, так потом и остались как бы в чужой тени, а то и вовсе сломались и сошли с намеченного пути. И только Юрий Кузнецов, до последнего поддерживая тесные отношения со столь сложным, но, безусловно, очень умным человеком, сумел быстро выйти из-под его давления и сохранить самостоятельность в поступках и независимость в творчестве.
Кстати, Кузнецова сильно раздражало, когда его включали в круг Кожинова. Он, мягко говоря, снисходительно относился к разным плеядам и школам и, как я уже не раз говорил, не одобрял частые встречи и беседы критика с литературной братией и его бесконечные хлопоты за подающих надежды стихотворцев. Поэт принципиально не входил ни в какой круг. Он был самостоятелен и признавал диалоги только на равных, а термин «круг» уже изначально предполагал некую скидку, снисходительность и чьё-то главенство, старшинство.
С другой стороны, и у Кожинова после знакомства с Кузнецовым больше не было собеседника такого масштаба. Все другие поэты, с кем он общался после 1975 года, были намного мельче Кузнецова как по таланту, так и по интеллектуальному уровню.
Но тут более важны другие вопросы: так что же в конечном счёте дало Кузнецову многолетнее тесное общение с Кожиновым? Обогатило оно его или как поэта сломало и полностью подавило? Мне кажется, очень точный ответ в январе 2010 года дал литературовед из Донецка Владимир Фёдоров (которого прошу не путать с задиристым критиком Игорем Фёдоровым, писавшим о Кузнецове в журнале «Литучёба» в 1982 году). Так вот, Владимир Фёдоров утверждал: «Общение с В.В. Кожиновым могло дать Юрию Кузнецову только повод для самоотчёта. На поэта оно никак повлиять не могло, потому что поэт – субъект не деятельности (которой можно научиться), а бытия (в котором нужно иметь потребность). Поэт – это человек, продвинувшийся в своём бытийном статусе. А для того, чтобы возрасти в онтологическом качестве, нужно быть неудовлетворённым своим обычным существованием, а для этого нужно иметь огромный онтологический потенциал. Никакие интеллектуальные беседы, какими бы насыщенными они ни были, бытийной потребности не заменят. В.В. мог предложить ему тему, тематически ориентировать. Не знаю точно, но навести на мысль перевести на русский язык «Слово о законе и благодати» В.В. мог. Раз вступив в эту область, Ю.Кузнецов мог, естественно, почувствовать её энергию – как бытийную, так и ценностную. «Сломать» поэта нельзя вообще. Причина его бытия, сфера, в которой оно осуществляется, – вообще не жизненная; жизнь занимает в ней весьма скромное место. Факторы, влияющие на это бытие, можно определить «бахтинским» термином «внежизненные».
Естественно, поэтический мир Москвы 1970–80-х годов не ограничивался только салоном Кожинова. В столице периодически возникали и другие группы и кружки, за которыми стояли свои идеологи. Я тут в первую очередь вспомнил бы группу «Московское время», в которой не то чтобы преобладали антисоветские настроения. Просто эта группа изначально ни в какие советские издания даже не совалась. Она не видела в этом необходимости. Её вполне устраивал андеграунд. В неофициальной среде этой группе было более комфортно. Другое дело, у неё отсутствовал явный лидер.
Уже в конце «нулевых» годов критик из Майкопа Кирилл Анкудинов попытался сопоставить салон Кожинова, имевший выходы на многие влиятельные журналы, и группу «Московское время», которая, по сути, игнорировала советские газеты. Для начала он выделил ключевые фигуры в этих кружках. В кожиновском круге его, естественно, заинтересовал прежде всего Кузнецов, а в «Московском времени» ему более других оказался симпатичен Гандлевский.
Сравнив тематику и поэтику двух авторов, Анкудинов пришёл к следующему выводу: «Юрий Кузнецов был поэтом на много порядков более антисоветским, нежели тот же Гандлевский; «мифо-модернизм» Кузнецова был неимоверно опасен для марксистской идеологии, а «критический сентиментализм» Гандлевского – вполне вписывался в нормативную эстетику советского искусства семидесятых годов». Однако один вовсю печатался и везде обсуждался, а другой долгое время пребывал в безвестности. Главную причину этого парадокса Анкудинов увидел в том, что за Кузнецовым стоял Кожинов, а группа «Московское время» своего влиятельного идеолога не имела. Критик утверждал: «Юрий Кузнецов активно публиковался в советских изданиях и всемерно обсуждался в них – потому что его идеологом был Вадим Кожинов, певец эволюционного хода развития русской культуры, глашатай вписывания традиционных национальных ценностей в советскую парадигму (и ползучего вытеснения советской парадигмы этими ценностями изнутри)».
Итог размышлений Анкудинова оказался таков: «Если поэзия представителей «проекта Вадима Кожинова» (таких, как Николай Рубцов или Юрий Кузнецов) была восстановлением традиционалистской гармонии в пределах советской данности, то поэзия «Московского времени» стала попыткой этой гармонии вопреки советской данности. Кстати, по большому счёту поражение потерпели оба проекта – и «проект Кожинова», и «проект Сопровского» (назовём его так, несмотря на небезосновательные сомнения в его статусе и природе)». Я согласен с этим выводом Анкудинова, но с одной оговоркой: да, оба «проекта» рухнули, но целый ряд поэтов-то остался. Кузнецов-то никуда после этого не делся. Более того, он заметно поднял планку нашей поэзии.
 |
| Пётр ПАЛИЕВСКИЙ |
Существенна и такая деталь. Юрий Кузнецов в 1970–80-е годы немало произведений посвятил различным писателям и учёным. Я уже упоминал стихотворение «Выходя на дорогу, душа оглянулась…», первоначально адресованное Анатолию Передрееву. Потом летом 1975 года он впервые опубликовал в газете «Вологодский комсомолец» поэму «Золотая гора» с посвящением Николаю Рубцову. Затем появилась поэма «Змеи на маяке» с посвящением коллеге Кожинова по ИМЛИ – Петру Палиевскому. Были ещё «Стихи о Генеральном штабе» с посвящением издателю Владимиру Дробышеву. Но потом многие посвящения исчезли. Почему?
Проще всего объяснить историю с «Золотой горой». Насколько я знаю, Кузнецов эту поэму никому и не посвящал. Но он её долго не мог нигде напечатать. Помог ему вологодский прозаик Владимир Шириков, который одно время редактировал газету «Вологодский комсомолец». Однако Ширикову как-то надо было подстраховаться, объяснить, почему он взялся публиковать в вологодском молодёжном издании поэму москвича, далёкую от вологодских реалий. И он предложил поставить посвящение именитому земляку – Рубцову.
С поэмой «Змеи на маяке» всё было намного сложнее. Уже в 1984 году Кузнецов признался ярославскому журналисту Евгению Чеканову, что в основу этого сочинения легла жуткая история. «Нам, мне и Белову, рассказал её Палиевский, правда, в разное время. Белов сделал что-то на иностранном материале из неё… А сам Палиевский выкопал её из средневековых хроник». Но, судя по всему, с годами Кузнецов разочаровался в Палиевском (очень крупный учёный, которого, как выяснилось, много лет всячески продвигал чрезвычайно влиятельный номенклатурщик Александр Дымшиц, признававший в критике лишь два критерия – идейность и партийность, в жизни оказался большим трусом) и поэтому посвящение снял. С годами поэт изменил и своё отношение к Дробышеву (Кузнецов работал вместе с ним в начале 1970-х годов в издательстве «Современник». Сначала они приятельствовали. Поэт часто пропадал у сослуживца на Сретенке. Но в быту Дробышев оказался просто невыносимым человеком. После пары рюмок он мог такого натворить. Чужое мнение его уже не интересовало. И вообще большего задиры надо было ещё поискать).
Отдельно стоит сказать о стихотворении «Ты стоял на стене крепостной…». С ним вообще было много разных историй. Одно время бытовала версия, будто оно изначально было посвящено Крупину (с ним поэт, как и с Дробышевым, тоже в начале 70-х годов работал в «Современнике»). Когда Чеканов передал Кузнецову утверждение Крупина о том, будто тот считает, что стихотворение посвящено ему, поэт бросил реплику: «Ну, пусть считает. А может, Вадиму Кожинову? А может, Вадиму Кожевникову?»
Крупин, увы, в конце 1981 года ради собственного благополучия, даже без давления литературного генералитета, легко сдал как Кожинова, так и Селезнёва, который так верил в большое будущее этого писателя и поэтому на свой страх и риск опубликовал в «Нашем современнике» смелую по теме, но местами художественно слабую повесть «Сороковой день». Это при том, что Кузнецов, в отличие от Кожинова, никогда сильно не жаловал своего земляка Селезнёва. Он считал, что Селезнёв никогда своих идей не имел, хватая в основном дым от костра Кожинова. Но когда настал час выбора, Селезнёв поступил как настоящий мужчина и ни от кого не отрёкся – ни от Кожинова (хотя он никогда не разделял евразийские настроения и напечатал крамольную статью учителя лишь в знак своего уважения к нему), ни от Крупина, поплатившись за это карьерой и здоровьем. А Крупин испугался. Вот этого-то Кузнецов ему и не простил. Поэтому никаких стихов он посвятить трусишке не мог.
Так вот: Кузнецов как поставил, так и убрал посвящения Передрееву, Палиевскому и Дробышеву. Со стихами же, обращёнными к Кожинову, всё было иначе. Одни он никогда не менял. В другие периодически вносил коррективы. Скажем, перед стихотворением «Повернувшись на Запад спиной…» поэт поставил посвящение Кожинову лишь при второй публикации – в сборнике 1983 года издания «Русский узел». Но уже через семь лет он это посвящение снял. Почему? Неужели поэт к тому времени разочаровался в критике? Да нет, разочарования не было. Тогда что же произошло? Это до сих пор неясно. Другое дело: да, отношения Кузнецова с Кожиновым в разные годы были разными. К примеру, в 1980-е годы они оба, поэт и литературовед, так непохожие по характеру, просто крайне нуждались друг в друге. Кузнецов это точно выразил в стихотворении «Приветствие». Он писал:
|
Под перезвоны ада или рая Ты лёгок на подъём родного края, А я тяжёл. Прощай по всем статьям! Мы канули по разным пропастям, Друг друга только эхом окликая И вызывая этим на себя Всё, что таит высокая судьба: Обвалы духа, оползни сомненья… Раздастся гром последнего мгновенья – Знай: это я приветствую тебя! |
Теперь обращусь к скульптору Петру Чусовитину. Он – один из свидетелей того, как развивались отношения между поэтом и критиком в 1980–90-е годы.
Чусовитин сначала узнал Кузнецова. Случилось это в 1982 году. Его коллега Михаил Федоренко собирался лепить портрет поэта и позвал в помощь другого Михаила – Ершова. Но у обоих скульпторов дело что-то не заладилось, и они в какой-то момент задумались о том, не передать ли им все наброски Чусовитину.
Здесь надо сказать о том, что Чусовитин уже давно тяготился общением с художниками. Его утомили бесконечные дрязги в кругу коллег. Он полагал, что у писателей всё по-другому. Ему казалось, что в литературной среде народ занят чем-то возвышенным и там нет места сплетням. Поэтому скульптор с такой радостью воспринял предложение Ершова взяться за портрет Кузнецова.
 |
| Пётр ЧУСОВИТИН |
Общение двух творцов действительно началось на высокой ноте. Чусовитина просто очаровала книга Кузнецова «Русский узел». (Даря этот сборник скульптору, поэт на титуле оставил следующую надпись: «Петру Чусовитину на золотую звезду знакомства и единые цели. Ю.Кузнецов. 29.07.83 г.».)
После второй или третьей встречи Чусовитин поинтересовался у поэта, когда тот может попозировать ему. Но новый собеседник с ответом не спешил.
В общем почти полгода были в основном одни разговоры. А летом 1983 года Кузнецов попросил Чусовитина поучаствовать в переезде Кожинова с одного арбатского переулка в другой: из переулка Мясковского на Большую Молчановку.
Первые впечатления у Чусовитина о новом знакомом были противоречивы. Да, этот лёгкий, сухой, живой, экспансивный человек на общем фоне явно выделялся. Он запросто загорался, хотя так же быстро и остывал. Слушать его было одно удовольствие.
Не понравилось Чусовитину другое – страшная жадность Кожинова. Когда критик узнал, что Кузнецов на подмогу привёл скульптора, он первым делом выяснил: есть ли у того знакомые плотники и могут ли эти плотники сделать ему на новой квартире стеллажи для книг. Потом Кожинов вспомнил, что на даче его тестя в Переделкине сохранились какие-то доски. Оставалось уточнить, годились ли эти доски для книжных полок. Доски оказались что надо – высокий класс. Дальше возникли вопросы: как достать машину и куда отвезти строительные материалы. Кожинов предложил всё перевезти в мастерскую скульптора. Но когда машина добралась до Красной Пресни, критик передумал. Он испугался, что скульптор первоклассные доски использует в своих целях, и велел шофёру поехать дальше – к нему на новую квартиру. Плотники сделали стеллажи за пару дней. Но при расчёте критик неожиданно заявил, будто рабочие решили срубить с него лишние деньги. Он стал просить Чусовитина вмешаться в ситуацию и уговорить плотников снизить цену. Скульптор от переговоров отказался: мол, этот вопрос следовало утрясти ещё до начала работ, а не по их окончании. И тогда Кожинов разыграл новый спектакль. Он пригласил соседа, который в присутствии плотников закатил на весь подъезд скандал: якобы стеллажи получились плохими и что Кожинов теперь не сможет из-за халтуры рабочих пригласить иностранцев и показать им редкие книги. Плотники не нашли, что ответить на эту клевету, и в сердцах хлопнули дверьми, не взяв ни копейки.
В этом был весь Кожинов: он всегда хотел получить услуги по полной программе и не заплатить за них ни единого гроша. Критик любил жить на дармовщину. И в этом он сильно отличался от Кузнецова.
Уже в 2012 году Чусовитин, вспоминая своё общение с Кожиновым, рассказывал мне: «Кожинов, безусловно, был носителем высшего уровня культуры. Он понимал гравитационное поле, внутри которого существовали литература и искусство. Вадим прекрасно ориентировался в писательском мире. Благодаря ему я сэкономил уйму времени. До знакомства с ним у меня не было навыков ежедневной литературной работы. Это во многом он научил меня каждый день садиться за стол и делать записи. Но в то же время Кожинов был крайне непорядочным человеком. Он не имел моральных тормозов, особенно после нескольких рюмок. Для меня Кожинов – негодяй, клеветник и редкий мерзавец, от которого можно было ждать чего угодно».
Не скрою, меня шокировала эта характеристика. Я тоже не всегда был в восторге от Кожинова. Он действительно в разной аудитории был разным. Но чтобы кто-то столь сильно упрекал его в моральной ущербности и называл мерзавцем, я раньше не слышал.
Естественно, я поинтересовался у Чусовитина, знал ли о его истинном отношении к Кожинову Кузнецов и, если знал, то разделял ли поэт эти оценки. Скульптор ответил расплывчато: и да и нет. Он заметил: «Кожинов ведь вёл себя по-разному. Лично ко мне он относился несерьёзно. Ему не важно было, что я о нём подумаю. Этот союз его никогда не трогал. Другое дело – Союз писателей. Вот всё то, что там происходило, – ему было очень даже интересно. Поэтому, повторю, я оставался для Кожинова человеком чужим, при котором он не считал нужным сдерживаться. При мне он был откровенен как нигде. Получалось, образно говоря, что я видел его как бы в полунеглиже. А я всё время на всё это глаза закрывал. Я тогда очень стремился попасть в среду, которая, как мне казалось, была на много голов выше меня по уровню развития. И я, наверное, не один был таков. Вспомните, к примеру, Есенина. Среди какого дерьма он творил. А Рембрандт? Почему он никого из современников не написал, а занимался в основном автопортретом? Думаете, это случайно? Нет. Или вот ещё один вопрос: кого считать интеллектуалами в моём времени? Ольгу Седакову, Аверинцева или Лосева? Кто умнее: Кожинов, Михаил Лобанов или Серёжа Бочаров? Помню, Кожинов как-то заметил мне: Петя, если ты захочешь назвать первых четырёх русских поэтов, то никак не избежишь Тютчева. А потом я увидел, что в таком взвешивании что-то всё-таки есть, но для этого нужно иметь громадное литературное чутьё. Кожинов это чутьё, безусловно, имел. Имел это чутьё и Кузнецов. Это к вопросу о том, догадывался ли Кузнецов о таком отношении к Кожинову. Кузнецов, говоря уже о поэзии двадцатого века, тоже считал, что останется всего лишь четыре человека. Я ещё его спросил: войдёт ли в этот список Заболоцкий. Кузнецов ответил: нет. Безоговорочно он назвал только Блока. Я, помнится, потом заговорил о Рильке. Но Кузнецов хмуро прервал меня: да что тебе Рильке, это богемная ветвь обеднённого немецкого языка, языковая основа изначально бедна и, значит, никакой высокой поэзии там и быть не может. А как он рассердился, увидев у меня двухтомник Куняева. Последовал вопрос: зачем ты читаешь Куняева – у него слово не живёт. Кузнецов вообще редко кого хвалил. На моей памяти он несколько одобрительных слов выдавил из себя лишь по поводу стихов Виктора Лапшина, Марии Аввакумовой и Прасолова».
По мнению Чусовитина, Кузнецов понял сложность натуры Кожинова ещё в середине 1970-х годов и уже с года семьдесят седьмого начал с ним как бы прощаться. Однако пойти на окончательный разрыв никто из них ни тогда, ни после так и не решился. «Кожинов, – уверял меня Чусовитин, – никогда не был для Кузнецова каким-то супероткрытием. Просто они долго шли параллельным мыслительным курсом». Другое дело, считал Чусовитин, что Кузнецов и Кожинов одно время нуждались друг в друге и были друг другу полезны. Но можно ли считать такие отношения дружбой?
Надо сказать, что в первые годы знакомства с Кузнецовым и Кожиновым Чусовитин ещё не оставлял надежды сделать или отдельный портрет поэта, или двойную композицию двух соратников. Он сам об этом не раз рассказывал. Есть диктофонная запись беседы скульптора с исследователем творчества Кожинова Ильёй Колодяжным, относящаяся к 2009 году. Скульптор говорил: «Я хотел Кожинова и Кузнецова лепить, но и он, и Кузнецов вели себя надменно. Я им в своё время предлагал сделать двойной портрет: Кожинова и Кузнецова, как бы на росстанях (расходящихся в разные стороны), но им эта идея не понравилась. С Кузнецова я, правда, в 1984 году снял маску (ему было 43 года). (У него есть стихотворение «Маска», посвящённое мне.) Мы его обманули, сказали, что снимем только лицо, а сняли всю голову… С маской Кузнецова связан курьёзный случай. За дальним столом собрались Куняев, его сын Сергей, Кожинов, я и начали выпивать. А Кожинов говорит: «Ну ты это, вытащи Кузнецова, чтоб Кузнецов с нами был». И вот эту голову поставили на стол и стали уже выпивать в его присутствии. Проходит день или два, звонит Кузнецов. Говорит: «Слушай, ты там, говорят, делаешь эти… с головой моей какие-то манипуляции, экзерсисы производишь». – «Что такое?» – «Нет, ну мне же говорят». – «Да нет, Юр, совершенно ничего такого не делал». В общем, кое-как отпёрся».
Другой рассказ относится к июню 2012 года. Дело было в мастерской Чусовитина на Красной Пресне. За вечерним чаем скульптор согласился дать интервью газете «Литературная Россия». Приведу фрагмент этой беседы:
«– А когда с Юрием Кузнецовым вы стали общаться, он вам позировал?
– Я очень хотел сделать двойную композицию Кожинова и Кузнецова. Я эту сцену видел, она у меня в голове сложилась. Представьте себе, что вы идёте с каким-то хорошо знакомым человеком и вам, допустим, надо разойтись. Не в переносном, а в прямом смысле. Но это расхождение в то же время имеет и глубинный подтекст. Люди как бы на росстани: до известного пункта они шли вместе, а потом – расходятся. Им кажется, может быть, что они расходятся до завтра, а на самом деле – навсегда. Вот это состояние я хотел изобразить. Дело в том, что Кузнецов на моей памяти всё время с Кожиновым как бы внутренне прощался. Вадим, конечно, рядом с ним выглядел таким несколько мелкотравчатым человеком. Понимаете, сам по себе, один, он очень даже и ничего был, весьма! А рядом с Кузнецовым как-то всё время сильно проигрывал, становился меньше, чем есть. Не знаю, почему… Мы ведь много раз были втроём, и я всё это видел.
– Они оба вам позировали или кто-то один?
– Они не позировали вообще, и я их не лепил. Я только высказал это намерение. Но они же такие литературные люди, у них всё время было расписано: то им надо где-то выступать, то ехать куда-то, то ещё что-нибудь… А я, в общем, за ними совсем не гонялся, должен вам сказать. Может быть, зря. Но я по-своему считал про себя, что я тоже гений. Понимаете? И как-то уговаривать никого не хотел. Вадим мне однажды говорит: «Петя, вот я тебе даю слово, что ты не сможешь поймать у меня какое-то выражение лица!» Да я и не собирался совсем за ним гоняться! Вот он берёт какой-то журнал, где был мой портрет Кодикина, и говорит: «Ты как-то так умеешь сделать, что человек как бы и здесь и сейчас, и в то же время он уже в вечности…» Я говорю: «Ну вот видишь, и до тебя дошло!» Он думал, что он меня похвалил… А то я сам не понимаю, что я делаю! Чирикаю, как чижик на ветке, а тут, дескать, пришёл литературовед Белинский и всё объяснил… Но я сам себе хозяин, и мне никто не нужен. Я не хочу ни от кого зависеть. Понимаете?
– А когда это было? Вы хотели, чтобы они вам вместе позировали или порознь?
– Нет, можно и порознь. Это было в самом начале нашего знакомства. Где-то, может быть, году в 1984-м. Тогда я ещё не оставлял этих надежд. Я хотел сделать ростовые портреты. У Кузнецова рост 1,83, а у Вадима 1,74 (я с их слов говорю). Но, в общем, ни тот ни другой не жаждали такого двойного портрета. Вроде бы близкие люди, но как-то… я вижу, что они не отзываются. А чего я буду насиловать…»
Чусовитин признался, что в пору начала знакомства и общения с Кузнецовым он считал, что поздний поэт будет глубже и значительнее раннего. Но его надежды не оправдались. По мнению скульптора, всему виной оказалась водка. «И Кузнецов, и Кожинов, – утверждал скульптор, – к моменту наших первых встреч уже были, видимо, хрониками. Я поначалу воспринимал это как кураж. Мне трудно было понять, как можно после выпитых трёх бутылок ещё что-то писать. Они могли. И мне это казалось в каком-то смысле подвигом. Кстати, Кузнецов относился к выпивке как к какому-то священнодействию. Сколько раз я видел, как он перед рюмкой сначала что-то про себя просчитывал или продумывал, а потом медленно начинал выпивать». Но это красивое священнодействие до добра не довело.
В середине 1980-х годов произошла странная метаморфоза. Если в творчестве Кузнецова наметился некий спад, то Кожинов, наоборот, начал резко набирать темп. Критик наконец решился сбросить с себя все (или почти все) маски. Он уже не искал, за чьи спины укрыться, а сам стал лезть напролом.
Помнится, Кожинов первым развенчал роман Рыбакова «Дети Арбата». Но главную неудачу этой книги он увидел даже не в художественной её безликости, а в порочной идейной концепции. По Рыбакову получалось, что истоки общероссийской драмы следовало искать в тридцать четвёртом году, когда Сталин якобы организовал убийство Кирова. А Кожинов довольно-таки убедительно доказал, что драма случилась намного раньше. Первой губительной бедой для народа стала февральская революция, приведшая страну к октябрьскому перевороту. Однако потом случилась контрреволюция, которая, грубо говоря, сожрала творцов семнадцатого года. Кстати, Сталин, и это тоже исторический факт, не был заинтересован в физическом устранении Кирова. У Кирова никогда даже мысли не возникало о том, чтобы бросить вызов Сталину. Он готов был исполнить любое поручение вождя. Жизнью Киров поплатился за другое – за неуёмную страсть к балеринам. Иное дело: да, Сталин воспользовался убийством своего любимчика для расправы над своими оппонентами. Но за этой внутрипартийной борьбой Рыбаков, сосредоточившись на проблемах золотой молодёжи, символом которой оказался Арбат, совсем упустил трагедию всей России: раскрестьянивание страны и лишение народа веры.
Первым развеял Кожинов и многие мифы, связанные с журналом «Новый мир» и фигурой Твардовского. Радикальные либералы утверждали, что журнал и поэта погубил донос группы влиятельных почвенников, опубликованный в 1969 году в журнале «Огонёк». А Кожинов настаивал на том, что охранители к отлучению Твардовского из «Нового мира» никакого отношения не имели. Убрали поэта из журнала другие силы и по иным причинам – за публикацию на Западе поэмы «По праву памяти». По заведённым порядкам литературная элита тогда много что могла себе позволить в стране, но не имела права обнародовать суть своих расхождений с властью на Западе. Напомню, что до Твардовского за несанкционированные печатные выступления на Западе пострадали Юлиан Оксман, Булат Окуджава, Александр Галич. Твардовский всё это прекрасно знал (в конце концов, разве не при его участии в 1958 году был заклеймён позором Пастернак, посмевший издать «Доктора Живаго» на Западе), но почему-то до последнего надеялся, что вот ему-то западные публикации простят.
Настораживало другое: методы Кожинова. Ради достижения своих целей он нередко использовал весьма сомнительные приёмы. Помнится, одно время он как с неписаной торбой стал носиться с кубанским писателем Анатолием Знаменским. Я читал его роман «Красные дни». С первых строк было видно, что автор не ладил с русским языком. Все герои у него получились схематичными. В общем к художественной литературе это не имело никакого отношения. Кожинов в узком кругу соглашался, что, да, Знаменский – писатель неважный. Но в «Красных днях» для него главным оказались не художественные образы, а идеи. Критику понравилось, что Знаменский попытался развенчать политику Троцкого, выведя того иудушкой. Ну и в чём состояло отличие «Красных дней» от «Детей Арбата» Рыбакова? Только в знаках «плюс» и «минус». Один Сталина хвалил, другой – ругал. Вот и всё. И кому такая литература нужна?
Также Кожинов всячески поднимал на щит Виталия Канашкина, ставшего редактором альманаха «Кубань». Он хотел видеть в Канашкине как бы патриотического Коротича. Но что Канашкин, что Коротич – они оба были несамостоятельными фигурами и плохими писателями. Разница заключалась в том, что за одним маячила убогая фигура руководителя компартии России Ивана Полозкова, а другого поддерживал опытный интриган Александр Яковлев.
Кожинов думал, что он – стратег. Но в реальности критик делал одну ошибку за другой. Со многими своими союзниками и учениками он по-прежнему не церемонился (Кузнецов составлял исключение), всех (или почти всех) продолжая ломать о колено. А тут ещё в конце 1989 года Горбачёв согласился с руководством Союза писателей России и утвердил давнего соратника Кожинова – Станислава Куняева – редактором журнала «Наш современник».
Кожинов сразу навязал Куняеву большую часть ключевых сотрудников. По его настоянию отдел критики сразу отдали многообещавшему прозаику Александру Сегеню. Международный отдел фактически тут же был реформирован в некий стратегический штаб, который возглавил философ Дмитрий Галковский. Ещё один важный отдел – публицистики – перешёл под контроль двадцатитрёхлетнего критика Андрея Писарева, закончившего к тому времени всего лишь два курса журфака МГУ. Кожинов даже на отдел писем протолкнул своего человечка – поэта Марину Белянчикову. Кроме того, в главной редакции журнала, по замыслу критика, всё должен был координировать полковник юстиции и автор обличавших демократов стишат Александр Поздняков. Куняев при таком раскладе получался всего лишь свадебным генералом.
Заполучив в свои руки влиятельную печатную площадку, Кожинов пошёл дальше и в начале 1990 года дал согласие на выдвижение своей кандидатуры в народные депутаты России. Кроме него, по другим столичным одномандатным округам в депутаты выдвинулись Станислав Куняев, Александр Казинцев, Сергей Лыкошин и некоторые другие представители якобы патриотического лагеря. Но все они выборы с треском проиграли. Патриотическая риторика не сработала. А конкретную программу реформ, которая смогла бы убедить разгневанную Москву, никто из патриотов предложить так и не смог.
Страна как никогда оказалась близка к хаосу. Страшно переживая происходящее, Кузнецов, обращаясь к Кожинову, в те дни писал:
|
Ты прости: я в этот день печален, Потому что солнце не взошло. Дух добра и света изначален, Но смотреть на землю тяжело.
Вот бредут, покачиваясь, двое И поют навзрыд во мраке дня: – Цареград уйдёт на дно морское, А Москва погибнет от огня.
Это значит, надо торопиться, Из людей повыбит сущий дух. Кроме праха, ничего не снится… Как ещё ты держишься, мой друг? |
Кожинов ценил участие Кузнецова в его судьбе и платил ему тем же. Я помню, как летом 1991 года, готовя поездку творческой бригады журнала «Наш современник» в Дальневосточный военный округ и на Тихоокеанский флот, позвал в дорогу поэта и коллегу Кожинова по ИМЛИ – Сергея Небольсина. Так Кожинов до самого отлёта звонил на день по три-четыре раза и напоминал, чтобы ни в коем случае Кузнецову во время командировки не наливали ни капли. «Ему сейчас нельзя, – объяснял критик. – Иначе у него отнимутся ноги. А другого Кузнецова у нас нет».
Но в какой-то момент Кузнецов и Кожинов начали друг от друга понемногу отдаляться. Хотя со стороны казалось, что они продолжали держаться вместе. Но в реальности поэт и критик после развала страны на будущее страны стали смотреть по-разному.
Что скрывать: когда провалился путч, часть видных патриотов сильно испугалась за себя лично и стала лавировать. Так, Сергей Кара-Мурза, боясь возможных репрессий, попросил убрать своё имя из всех анонсов журнала «Наш современник» и какое-то время печатать его только под псевдонимом. За псевдонимами поспешил укрыться в главном рупоре оппозиции – газете «Советская Россия» – Пётр Палиевский. Куняев, тот и вовсе на три самых сложных месяца сбежал из Москвы, сославшись на необходимость дописать книгу о Есенине, оставив за себя в журнале Кожинова, который до этого в литературной печати не работал ни одного дня. И ладно, если б Кожинов предложил план финансового спасения издания или новую творческую концепцию. Он тоже думал только о себе, навязав журналу свою монографию об истории русского слова. Кожинов хотел, чтобы каждый номер на треть (а то и наполовину) состоял из его работы, сопровождавшейся огромным научным аппаратом (что абсолютно не отвечало формату литературно-художественного журнала). Аргумент у критика был один: мол, никто не знает, что будет через три месяца, сохранится ли журнал или всё рухнет. Искать оригинальную прозу или необычные стихи он уже не хотел.
В это время Кожинов решил окончательно отойти от литературы и заняться в основном историей. У него появилось много интереснейших идей. Но ему очень повредили непомерное тщеславие и излишняя самоуверенность. Ведь что такое быть историком? Это в том числе и умение отыскивать факты, работа в архивах, анализ источников. А тут он нередко допускал серьёзные просчёты.
Вообще на ошибках Кожинова часто ловили ещё с начала 1960-х годов. Я здесь ограничусь лишь кратким рассказом о конфликте, происшедшем в 1969 году, когда Кожинов в журнале «Вопросы литературы» в рамках дискуссии о славянофилах напечатал статью «О главном в наследии славянофилов». Тогда этот материал вызвал сильное раздражение у основателя тартуской филологической школы Юрия Лотмана. В письме Борису Егорову он с печалью отметил: «Но, боже, на каком уровне ведётся дискуссия в «Воплях»! Кожинов в теоретической статье уверяет, что Улыбышев был декабристом, а Кюхельбекер – членом «Общества соединённых славян». Источники ошибки ясны до трогательности: Улыбышев включён Щипановым по неграмотности в «Избранные философские произведения декабристов», а Кюхельбекер в этом издании расположен рядом (!!!) с «Соединёнными славянами». Он пишет, не только не зная элементарных вещей, но и прочесть не может – некогда! Я хотел дать в «Вопли» реплику, но раздумал: я уже раз с Кожиновым спорил – этак решат, что я вовсе пошёл по кожной специализации. Вообще же всё это – мура, и спорить с ними нет никакой возможности. Беда не в невежестве – у кого его нет, а в полном отсутствии добросовестности мысли, в продажности насквозь».
У Кожинова, похоже, сложилась своя особая система работы. Он, судя по всему, сначала формулировал определённую концепцию, а потом подгонял под неё соответствующую базу, зачастую игнорируя источники с оценками, отличавшимися от его суждений. Отсюда проистекали случаи сознательного искажения цитат. Кроме того, Кожинов, когда выстраивал свою очередную теорию, оперировал в основном материалами своей личной библиотеки (действительно, богатой, но всё же далеко не полной, в которой имелось немало лакун) и почему-то игнорировал архивы. Поэтому многие выводы критика грешили тенденциозностью. И он ещё потом обижался, что его провалили на выборах в Российскую академию наук. Забаллотировали-то его не по политическим мотивам. Вопрос упирался в профессионализм.
Знал ли всё это Кузнецов? Да, конечно, знал. Но как исправить ситуацию, ему было неведомо. Он сам вертелся тогда как белка в колесе. Мизерной зарплаты преподавателя Высших литкурсов поэту ни на что не хватало. Чтобы прокормить семью, ему пришлось устраиваться на вторую работу – в издательство «Советский писатель», ставшее враз «Современным писателем». А там вместо редактирования рукописей его заставили сидеть перед входом в здание и торговать остатками тиражей.
Тем не менее даже в этих условиях Кузнецов ни от кого не отрёкся, никого не предал и никого не подставил. Я помню, как в 1992 году некоторые соратники уговаривали его выйти из редколлегии главной оппозиционной газеты «День». Поэта попрекали: мол, он своим именем взялся поддерживать весьма спорные статьи Александра Дугина и Шамиля Султанова, якобы искажавшие историю русского народа. Кстати, Кузнецов не скрывал, что его тоже в статьях Дугина и Султанова многое не устраивало. Но в то же время он считал, что покидать редколлегию в тот момент, когда власть угрожала газете закрытием, а её руководителям арестами, – это равносильно предательству. Своим соратникам поэт говорил, что если и расстанется с «Днём», то только тогда, когда Проханов и его газета окажутся в полной безопасности.
Несмотря на опасное время, Кузнецов продолжал много работать, писать стихи, переводить, думать о прошлом и будущем и главное – искать выход.
В 1994 году искания Кузнецова вылились в новый поэтический перевод одного из самых таинственных памятников древнерусской литературы – «Слова о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Таинственным этот памятник считался потому, что на протяжении нескольких столетий он не печатался. Старые и новые власти почему-то боялись этого Слова как огня. Всегда кичившийся своей смелостью академик Лихачёв тоже долго не решался включить письменные рассуждения митрополита Илариона в академический десятитомник, посвящённый древнерусской литературе. Слово Илариона попало только в дополнительный, кажется, двенадцатый том.
Уже в 2001 году Кузнецов в интервью газете «Десятина», рассказывая о своём интересе к темам Нового Завета, признал, что первый раз Евангелие он прочитал в двадцать шесть лет, а со святоотеческой литературой начал знакомиться на четвёртом десятке. «В 1988 году, – говорил Кузнецов, – возникло стихотворение «Портрет Учителя». Приблизительно тогда же у меня появилась мысль (к которой меня подвиг В.В. Кожинов) поэтически перевести великое произведение древнерусской словесности «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Но по разным обстоятельствам этот перевод (или «сотворение») я осуществил только в 1994 году. Читатели говорят, что перевод получился весьма доступный, так что его можно давать даже школьникам».
Еще в процессе работы над переложением «Слова о Законе и Благодати» Кузнецов всерьёз задумался над образом Спасителя. Но в этот раз влияния Кожинова вообще не было никакого. Больше того, я думаю, что Кожинов полностью так и не проникся новым замыслом Кузнецова. Он как всегда стал лишь защищать поэта, по привычке не вдаваясь в анализ новых его текстов.
Похоже, в последние годы Кузнецов и Кожинов уже не до конца понимали друг друга. Внешне всё сохранялось как прежде. Даря поэту переиздание своей публицистической книги «Судьба России», критик надписал поэту: «Юрию Кузнецову – одному из замечательных поэтов ХХ века, перед которым автор сей книги преклоняется ровно 25 лет, с 1973 года. 11 мая 1998 г.». При этом Кожинов догадывался, что Кузнецов к последним его историческим вещам относился, мягко говоря, скептически. Так же, как и Кожинов не во всём принимал трактовки Кузнецова о Спасителе.
В общем, всё шло к развязке. Первым ушёл в мир иной Кожинов. Он скончался 25 января 2001 года от обострения язвы. А Кузнецов умер от сердечного приступа, приведшего ко второму инфаркту, 17 ноября 2003 года.
Вячеслав ОГРЫЗКО
А ,Вячеслав Огрызко, Вы и здесь оригинально мыслите в аналитике.Вот прочитала журнальный вариант в Наш современник, вещь Св.Куняева- К предательству таинственная страсть’ ,2020г,окончание. Кухня человеческих отношений среди суперпрофи поэтов, такая же как у всех. Но вспоминать и писать о том, что не украсит кого то,это не интеллигентно. Вот Константин Коровин художник в -” Моя жизнь”, этого не делает.Я – технарь, и все по полочкам. Человек это биоконструкция очеловечивания своими возможностями в своем социуме /стране и в конкретном месте и слое общественной системы. И что он нахватал своей когнитивностью от детства ,обучения где и как , и профдеятельностью.И что это все работает на его отдачу через слово ,после мыслей в голове , у поэтов и писателей и публицистов.То мы и я читаем, спасибо интернету,- завораживает информация про личностей. Для меня это экспериментальный материал,- по профпревычке(я работала с металлическими образцами как металловед) У нас в лаборатории словесные баталии и поступки некоторых, смешно,и все ради быть выше по должности или возможностям ею пользоваться, а потом уже по результатам нир.По моим новым подходам к человеку и его социуму- работает информационное поле в котором живёт он и они.Гении и Лидеры его задают, а остальные -делаем как он.Россия и СССР имели созидательные цели через информполе, а западники- потребительские цели . Человек профи и гений создаёт и созидает то, что всем интересно и всеми движет в сосуществование и формирование действительности именно человеком созданной и материальной на планете ,. Это должно переходить в будущее, а человеку нельзя запутываться в сфере фактов свой действительности, надо ее делать достойной будущего для всех. Кто это все, это все что вне человека и он сам в нем.Селяви