Сила автохтонного слова

№ 2013 / 8, 23.02.2015

У Ивана Гобзева сейчас одновременно выходит три книги: роман «Зона правды», сборник повестей и рассказов «Те, кого любят боги, умирают молодыми» и собрание эссе о писателях Севера «Цветы во льдах».

ПРЕДСТАВЛЯЕМ ЛАУРЕАТА ПРЕМИИ «ЧЕСТЬ ИМЕЮ»

У Ивана Гобзева сейчас одновременно выходит три книги: роман «Зона правды», сборник повестей и рассказов «Те, кого любят боги, умирают молодыми» и собрание эссе о писателях Севера «Цветы во льдах».

К последней книге предисловие написал крупнейший специалист по литературам коренных малочисленных народов Севера России и Америки Александр Ващенко.

За последние десятилетия критика, посвящённая литературам коренных народов Сибири и Дальнего Востока, успешно развивается, набирая темпы и на академическом, и на литераторском уровне. Книга Ивана Гобзева «Цветы во льдах», объединившая эссе многих лет, посвящённые этой теме, является несомненной вехой на этом пути и примечательна по ряду причин.

Во-первых, она пытается объединить оба эти подхода. Академическая критика не располагает к торопливости, краткости и голословности. Эссеистика более «вольнолюбива» по форме изложения, позволяет сконцентрироваться лишь на том, что представляется главным автору, возможна даже откровенная доля субъективизма в авторских оценках. Автор «Цветов во льдах» пробует решать свою критическую задачу нестандартными методами. Да и поле, которое его предстоит вспахать, отнюдь не упрощает задачу. И передо мной как читателем Гобзева возникает вопрос (поскольку я тоже много лет занимался литературами коренных народов Сибири) – что нового я получу , как говорится «в сухом остатке»?

Надо сказать, что сам автор, причём неоднократно, отчего-то старается убедить читателя, что книги, вообще говоря, можно и не читать. Прямо скажем, несколько лукавое суждение, вполне в духе эпохи постмодерна. Что же нам, в целях просвещения смотреть телевизор? Но уж сам автор-то, чтобы написать свою книгу, внимательно прочёл все произведения всех тех литераторов, которые рассматривает, тогда как подобные его декларации – часть авторской игры с читателем. Но игра игрой, а ныне автор «Цветов во льдах» – Свидетель на Суде Истории от лица Культуры и Литературы, и, надо сказать, ему не свойственно прятаться за кафедрой, он выносит свои суждения весьма недвусмысленно. Задача писателя – писать, руководствуясь неисповедимой логикой свыше, даже если он и не знает ответов на вечные вопросы бытия. Задача читателя – пытаться пережить эту писательскую логику, потому что он не знает, как и какие вопросы поставить… А задача критика – помочь читателю верно поставить вопросы, читая произведение, а там пусть, если ему не по душе версия критика, ищет свою…

Но продолжим перечень достоинств книги. Для начала я выделил бы здесь несколько общих позиций. Обратим особое внимание: фактически, освоенный критиком материал огромен! Перед нами 15 литератур, рассматриваемых в 24 эссе, 26 персоналий писателей и поэтов, и более сорока произведений, им принадлежащих.

Это очень много. Особенно если вспомнить, что для формулировки критического мнения надо знать в каждом случае этнокультурную среду, из которой писатель происходит; надо учитывать вехи его жизненного и творческого пути; помнить перипетии сюжетов, типологию характеров, методологию автора и, вообще говоря, самому сформулировать для себя позиции, с которых оцениваются произведения автохтонных авторов, тем более, что подходы приходится слегка варьировать в зависимости от конкретной персоналии и свойственного ей отражения мира. Фактически, хотя автор, к сожалению, и не упоминает своих многочисленных предшественников (например, одной только мысли о том, что каждый хороший писатель – шаман, уже по меньшей мере четверть века), зато от исследования к исследованию, словно подготавливая «Цветы во льдах», возрастали масштабность и глубина анализа. В рамках монографии здесь как будто впервые осуществлён замах на ВСЮ автохтонную литературу Сибири и Дальнего Востока. То есть, как бы ни варьировались авторские мнения о конкретных литераторах, при чтении возникает масштабная общая картина. Это автохтонный мир Сибири, звучащий отражёнными голосами его представителей.

Второе достоинство книги видится мне в живом анализе тех или иных произведений, которые автор отчего-то упорно именует «текстами» на манер постмодернизма. Конкретика интерпретации сюжета, интенций автора, метафорических и стилевых особенностей создают сложную мозаику, вводя читателя в серьёзнейшую проблему: автохтонному литератору, если он хочет стать писателем, предстоит пройти нелёгкий путь: непросто выбрать, чему именно следует учиться, какими средствами передать (а то и нужно ли?) своеобразие собственной культуры, наконец, для какой аудитории писать? И ещё многое-многое другое…

И хотя многие будущие писатели из числа коренных народов Сибири постигали своё мастерство кто Литературном институте в Москве, кто в Институте народов Севера в Питере, у нашего автора встречается немало инвектив и сетований по поводу советской власти, душившей самобытность местных культур, перекраивавшей на свой лад сознание, преследовавшей шаманов, бесчинствовавшего КГБ; сюда же относится и вывод о том, что не надо было учить автохтонов грамотности и прочее в том же духе. Не отрицая необходимости разговора об этом, считаю необходимым внести следующие поправки. Дело не столько в демонизме советской власти, которая при таком подходе предстаёт явлением исключительным, сколько в конфликте традиционной культуры и цивилизации, как он проявился в XX веке, в особенности в первой его половине. Как американисту, мне хочется сопоставить это с материалом США. Конечно, на личностном уровне об этом пронзительно пишет шаман Чёрный Лось, переживший смену миров от традиционной культуры к цивилизации и видевший всё своими глазами. Но следует напомнить о большой разнице: американцы сначала попытались полностью уничтожить индейцев военным путём. Как ни странно, (несмотря на разницу в вооружении, на уничтожение заведомо мирных деревень и др.), этого у них не получилось. Тогда они перешли к тактике уничтожения экономической базы. И если для Сибири культуробразующими были олени, то для кочевников США – бизон и лошадь. В течение примерно 30 лет бизонов перебили, а лошадей отобрали, распродали или истребили. Средство оказалось эффективным. Отнятие традиционных территорий и заключение индейцев в гетто резерваций – ещё один акт урегулирования «индейской проблемы» в США. О бактериологической войне (продажа заражённых оспой одеял) или о планомерном спаивании индейцев «индейским виски» я уже не говорю. Достаточно прочитать, что входило в рецепт такого виски, чтобы понять, что Демьян у Айпина, отведав оного, сначала перестрелял бы всю свою семью, а потом уж повесился. А насильственные переселения племён? У нас много говорят о переселениях на Кавказе военных лет, а ведь в США этот процесс начал ещё в 1830-х годах президент Эндрю Джексон, отец нового курса Американской демократии, и совсем по другой причине: нужны были земли под поселения…

У нас в отношении коренного населения Сибири, в советскую эпоху ничего такого не происходило, хотя были и насаждение колхозов, и избиения шаманов, и интернаты… Кстати, как и у американцев. Таким образом, в разговоре об отношениях власти и коренных культур Сибири необходимо учитывать более широкий международный контекст.

Третью яркую особенность книги составляет дерзость сопоставлений: автору мало анализа произведений самих по себе и в контексте своей среды, он постоянно стремится поместить их в мировой литературный и фольклорный, а подчас даже изобразительный контекст. Это – очень насущная задача, потому что литераторы-автохтоны, как правило, привязаны к своему родовому окружению, и не имеют никакого представления о том. Какие проблемы встают перед их родичами в других странах и какое место занимают они под общим солнцем. Литературная классика тоже словно бы написана не про них. Но так ли это?

Мне трудно судить о природе собственно «философских» наблюдений автора – я их не нашёл на страницах книги и, кстати, не вижу в том беды – а вот попытки литературоведческой компаративистики можно встретить на каждом шагу. Если бы мне было дано право присуждать премию за дерзость литературоведческих сопоставлений, я бы подумал о книге «Цветы во льдах». Правда, методология применения самих сопоставлений порой кажется мне неясной. Может, объяснение кроется здесь? «Чтобы понять Ятыргина, достаточно найти в мировой культуре достойный аналог его творчеству, и его место и значение будет установлено». То есть, установлено не из феномена Ятыргина, а из похожего на него аналога. Аналог автор в данном случае находит в живописи у примитивиста-француза Анри Руссо, где он видит «те же магические приёмы восприятия мира» (почему «те же»? Комментария нет, мысль стремительно увлекает автора вперёд.

Идём дальше. В самом деле, как может олень в романе Айпина «Ханты» быть уподоблен единорогу, если у него пара пантов? Для этого придётся проделывать сложные интеллектуальные построения, и не факт, что после них интерпретация финала станет очевидней.

Как известно, имя Кастанеды вызывает аллергическую реакцию у этнографов; его книги, как было не раз показано – чисто эзотерическая литература. Почему я должен верить, что в книге «У гаснущего очага» мы находим вариацию мифа об Осирисе и Изиде? Откуда это следует и, главное, что это даёт для понимания текста Айпина?

Кецай Кеккетын, как то прежде было с Ятыргином, понимается автором не прямо, а через уподобление нидерландскому трикстеру Уленшпигелю. Персонаж этот, конечно, народен, но вошёл в мировую литературу не через фольклор, а через роман Шарля де Костера, и поэтому в данном случае сопоставление обогащает обсуждаемую проблематику.

Мне трудно понять логику сопоставления «Старшей Эдды» и килпалинских авторских легенд. В одном случае – народный эпос, метрический стих, сильно закрытая форма. В другом – авторская проза. Совсем непросто получается и с так называемой «волшебной сказкой», потому что, с одной стороны, имеется в виду вроде бы народный жанр, а затем речь идёт явно о литературной (авторской) волшебной сказке. Для народной, как и для авторской волшебной сказки, будут характерны, очевидно, разные художественные особенности. В разговоре о Суздалевой почему-то возникает ассоциация с Лавкрафтом… Яркость и неожиданность сопоставительного ряда Гобзева не отменяет его спорности, тем более, что на уточняющий комментарий места не всегда хватает. Другими словами, типологически сопоставления трудно сводимы вместе, при близости внешнего сходства. Если бы авторский комментарий был пространнее, быть может, со многим читателю согласиться было бы легче.

Что касается самих эссе – все они разные, построены оригинально, в соответствии с рассматриваемыми проблемами отличаются друг от друга структурно, и читаются с интересом. Всё-таки у автора получилось и ещё одно важное достижение: за каждым эссе стоит характер человека, с его неудачами и победами, борьбой и поражениями, и оттого сделанное ими особенно дорого читателю. Мне кажется, что та внутренняя, естественная компаративистика, которая возникает от соседства разных судеб и исканий отражённых в эссе автохтонных авторов, является куда боле серьёзным достижением книги, нежели ряд эффектных уподоблений.

Символично, что книга открывается тремя эссе, посвящёнными различным книгам Еремея Айпина, основоположника и мастера хантыйской литературы.

Правда, что об эпопее «Ханты» сказано много слов, но будет сказано куда больше, потому что этому произведению никогда не суждено умереть – настолько оно новаторское, проблемное, пронзительно-общечеловеческое. Здесь впервые на российской почве был найден типологически новый герой – герой-этнос, собирательный портрет которого и исторический путь через испытания подробно представлены в эпопее, но если даже Демьян погибнет, его народ будет жить всегда, и не предаст жизненной философии родства, потому что она выношена народным сознанием исторически.

Конечно, каждый из эссе важен по-своему, но мне показался особенно нестандартным эссе о сказках Райшева. Сказочный жанр нелёгок для литератора, он требует мудрости, выдумки и простоты. В лице хантыйского художника и философа (здесь это наименование весьма уместно) жанр явно обрёл своего выразителя.

Постоянно, как впервые, переживаешь, читая поэзию и краткие бывальщины Юрия Вэллы – они всегда оригинальны, органично связаны с устным началом, глубоко приближены к природе, способной дарить человеку его лучшие чувства.

Право, в подобном ключе можно говорить практически обо всех эссе сборника.

Чем хотелось бы завершить разговор об этой оригинальной книге? Развитие литератур коренных народов Сибири и Дальнего Востока – это процесс, протекавший и протекающий посреди всё новых вызовов выживанию их культур. Для каждой эпохи характерны свои испытания. Вот, например, на рубеже ХХ–ХХ1 веков в литературе коренных малочисленных народов Сибири распространился мотив конца света. Его не было при Советской власти, он возник именно сейчас и отражает альтернативу наших дней. Судя по мотивам стихов Юрия Вэллы, прозе Александра Латкина, Анны Неркаги («Молчащий» и некоторых других, распространённым образом и темой ныне становится тема и образ Апокалипсиса. Но процесс возрождения традиционных культур, начавшийся по всему миру после Второй мировой войны, ширится и углубляется. Он находит своё самобытное выражение в сфере автохтонной художественности – литературе, изобразительном искусстве, новых жанрах фольклора. Поэтому книга «Цветы во льдах» особенно полезна – она несёт в себе немало обобщающего как и немало конкретного материала. Пусть кто-то из представителей коренных народов Сибири пока ещё не смог подняться до высоких обобщений. Что же, пусть его писания останутся маргиналиями на полях представляемой им культуры. Зато в следующем, молодом поколении непременно совершится чудо: во льдах зажгутся невиданные цветы и удивят нас своим разноцветьем и ароматами.

Александр ВАЩЕНКО,
доктор филологических наук,
заведующий кафедрой сравнительного изучения
национальных литератур и культур МГУ им. М.В. Ломоносова

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.