Я НЕНАВИЖУ ЭТОТ ХОД СОБЫТИЙ

№ 2006 / 13, 23.02.2015

Уважаемая редакция!
Мои «Воспоминания» были написаны сразу – под впечатлением статьи-рецензии В.Огрызко «Послушание в нас не возрастёт» («ЛР», 2005, 16 декабря) по выходе дневников И.Дедкова. Но они, как видите, «расползлись» и попали под пресс женских комплексов. А тут ударили январские морозы – и окончательно заледенили замысел. Он отталкивался от прозорливого предположения Огрызко, что лучший в творческом отношении период у Игоря Дедкова был в Костроме. Точность этого вывода мне и хотелось подчеркнуть, ибо не всегда критик так внимателен к биографии своего героя. У Огрызко – получилось.
Пишу скорее не для печати – я лишена самомнения, – а больше для автора статьи. Почти все персонажи ему должны быть знакомы. В признаниях И.Дедкова мне неприятна фраза о вынужденной скуке в костромской газете, необходимости писать о доярках. Весь его курс после истории в МГУ страшно пострадал – из-за него, – их бросили в районные газеты, и никто не поднялся. Он же попал в здоровую атмосферу элиты Костромы, которая подняла его до понимания народной темы – в лучших представлениях об этом. Он им всем обязан. Я прекрасно знаю Скатова, 25 лет переписки, встречи, искренность признаний убеждают меня в том, что без этой питательной среды И.Дедков остался бы журналистом. Но он вырос в критика. Тот же Кильдышев был на порядок выше в уровне понимания литературы – его «размазали». И «наказанием» Дедкову был переезд в Москву. Там он был одним из многих, в Костроме – первым.
Но всё сложилось так – поправить ничего нельзя. Я не упомянула М.Ф. Пьяных, которого Скатов забрал с собой в Питер. Когорта была ещё «та». Так что Дедков не оценил многого в провинции. И жаль.
Я сделала короткую попытку описать окружение И.Дедкова в самом начале его костромской жизни.

После известного скандала в Москве Игорю Дедкову надлежало служить в Костроме, в областной газете «Северная правда». Его сетования насчёт доярок, о которых приходилось писать, можно разделить только отчасти, ибо ему повезло встретиться с энтузиастами, которые на годы стали его питательной средой, единомышленниками, его «рефрентной» группой, как говорят социологи.
Выберу для иллюстрации лишь троих – на самом деле их было много больше.
Звездой и наивысшим авторитетом историко-филологического факультета Костромского пединститута 1950-х годов был, конечно, Николай Николаевич Скатов. Член-корреспондент РАН, директор Пушкинского дома до 2006 года, автор десятков книг, а теперь и лауреат национальной премии «За честь и достоинство», был коренным костромичом. Он только что защитил кандидатскую диссертацию и был в полном расцвете своих дарований. Для нас, первокурсников 1957 года, это был прежде всего несравненный, любимый преподаватель, не читавший – певший XIX век. Блестящий оратор, вдумчивый, серьёзный преподаватель, он покорил студентов эрудицией, любовью к русской литературе. Его лекции напоминали священнодействие – в идеальной тишине и внимании, тем более что он редко шутил.
Тонко и изящно он вытравлял штампы, навязанные школой. Нам хорошо помнится семинар по творчеству Н.А. Некрасова, где сокурсница (ныне директор средней школы г. Костромы), демонстрируя исступлённую идеологическую прозорливость, сообщила, что в стае ворон видит крепостное право, но теряется в догадках, что символизируют вороны, отдельно сидящие на ветках… «Да хоть III отделение Его Императорского Величества Канцелярии во главе с Бенкендорфом», – устало и без улыбки отвечал Скатов. Группа забилась в конвульсиях хохота… И ещё он был необыкновенно красив. Над его славянским великолепием природа трудилась не год, не два. Первокурсницы, завидев его в конце коридора, возвышающегося над толпой благодаря росту и неспешно, несколько вразвалку, приближающегося к аудитории, немели и покрывались пятнами волнения. С его лекций никто никогда не сбегал.
Дедков без промедления стал другом Скатова.

До нас доходили слухи о причинах появления Дедкова в городе, но по молодости мы не вникали в детали. Тем более что античную литературу нам читала Е.Б. Демешкан, только что изгнанная за какие-то прегрешения из Москвы; через год она уже проследовала на Дальний Восток.

Зарубежную литературу XVIII – XIX веков стал читать В.Я. Бахмутский, будущая звезда ВГИКа, появившийся в Костроме по той же «статье», что и Дедков. А литературу ХХ века читал М.Л. Нольман, вообще недавно расконвоированный. Так что Костромской пединститут блистал «сомнительными» личностями и не был провинциальным по сути. Дедков на этом фоне не был «белой вороной».
И вот Дедков со Скатовым замыслили обсуждение новой и громкой на тот момент повести В.Тендрякова «За бегущим днём». Они сколотили заинтересованный авангард студентов, и началась подготовка к событию, ставшему одним из громких на факультете. К назначенной дате конференции я заболела ангиной, но даже в мыслях не возникло попытки отказаться от выступления, дав слово таким авторитетным организаторам, как Скатов и Дедков. Так велик был их авторитет среди студентов. Обсуждение было бурным, так как они толково вытянули всю мировоззренческую линию произведения. Впервые мы услышали слово Дедкова. При всей лаконичности, даже суховатости речи нас поразила простота аргументации и ясность мысли.
Идейная дружба Скатова и Дедкова нас обогащала.
Летом того же, очевидно 59-го, года мы встретились с Дедковым в столовой облисполкома, куда вход, кстати заметить, был совершенно доступным для всех. Кормили вкусно и недорого. Я была польщена, когда Игорь Александрович прошёл от раздачи не в зал, где обедали «приличные» люди, а вышел с подносом в «предбанник», где набивал живот дармовым тогда в общепите хлебом студенческий плебс, и сел за мой стол. После щей им был задан вопрос по существу его интересов: «Как вы относитесь к поэзии Твардовского?» Не будучи поклонницей поэта, я ответила честно. Взгляд Дедкова при этом был очень грустным, а комментарий я помню в точности, так как испытала стыд: «Ну, если студентам-филологам стихи Твардовского не нравятся, я уж не знаю, чем их увлечь». Мы тогда живо переживали драму Б.Пастернака, хотя текста «Доктора Живаго» никто ещё не читал. Выбор же Дедкова был совершенно определённым.
Примечательным явлением Костромского пединститута тех лет была стенная газета «Педагог». Этот рукописный свиток шириной в простыню и длиной в четверть институтского коридора был рупором творческой жизни вуза. Выхода каждого номера ожидали неделями. Редколлегия была в наших глазах небожителями. Последние перед выпуском ночи создатели спали в аудитории. Всех била лихорадка предвкушаемого успеха. Газета была яркой, праздничной, остроумной, с множеством фотографий, рисунков. Все институтские прозаики и поэты были при деле и становились знаменитостями на ранней стадии творческих опытов. Обилие сатиры и юмора делало её доступной, живой и человечной. Там печатались и наши преподаватели, а читателями были даже студенты из соседних вузов.
Бессменным главным редактором её был Альберт Кильдышев. Владелец лучшей в городе личной библиотеки, допускал туда лишь избранных. И Дедков, и Скатов, и Цанн (ныне доктор философских наук, преподаватель Владимирского пединститута) были в неё вхожи. О первой книге Юрия Куранова «На севере дальнем» мы узнали от А.Кильдышева – и приобрели её. Автор из глухого села Пыщуг стал нам известен и почитаем многие годы. Энтузиазм Кильдышева не имел пределов. Так, он вёл совершенно бесплатно спецкурс по истории искусства для желающих. За первым поэтическим сборником Андрея Вознесенского «Мозаика», вышедшим во Владимирском книжном издательстве в 1960 году, Кильдышев со своим другом Валерием Благово ходили пешком! Расстояние между двумя областными городами немалое, а вынесли они в рюкзаках сто экземпляров, с тем чтобы одарить ими всех желающих. Интерес к творчеству Вознесенского был утрачен уже к 70-м годам, но я храню эту крошечную книжечку как свидетельство подвижничества моих товарищей, беззаветно любивших литературу. Думаю, сохранился экземпляр этого сборника и в библиотеке Дедкова.
После окончания 3-го курса и положенной педпрактики в пионерлагере «Тихий уголок» на Волге, мы с Володей Тихомировым (ныне доктором филологических наук, преподавателем Костромского педагогического университета) отправились в Москву мотать заработанные деньги. Объектами нашего интереса был Пушкинский музей на Волхонке, а первыми встреченными там посетителями оказались А.Кильдышев и В.Благово.

Валерий Благово (кандидат филологических наук, автор поэтического сборника «Говор», изданного в Ярославле в 1991 году) был моложе Кильдышева и по возрасту, и по курсу, но их тесная, многолетняя дружба, совместная работа в газете «Педагог», неповторимые характеры, независимость, одиозные поступки были на виду у всех студентов, но ничуть не мешали сближению со Скатовым, Дедковым и пр. личностями.

Спустя несколько месяцев после памятной встречи в Москве В.Благово переполошил всю общественность Костромы, вручив на премьере драмы М.Лермонтова «Испанцы» в областном драматическом театре им. А.И. Островского исполнителю главной роли актёру Б. веник. Слабая, невыразительная игра артиста так возмутила горячего студента, что он решился на экстравагантный поступок. Запахло скандалом. Онемев от изумления в зале театра, мы и в общежитии обсуждали ситуацию, грозящую Благово исключением из института.
Конечно, его персональное дело было вынесено на общефакультетское комсомольское собрание. Парня нужно было спасать любыми средствами. Мать его, уборщица, воспитывала троих детей, для неё поступок старшего сына был катастрофой…
Через месяц я должна была выйти замуж за главного редактора Свердловской киностудии, покинуть в связи с этим родной вуз и город навсегда, поэтому решила взять всю «чёрную» работу на себя, рассчитывая, что рискую менее всех.
Я обошла все группы факультета, разъясняя очевидную для меня вещь: студент талантлив, прирождённый филолог, но экспансивен, неосторожен и прямолинеен – надо голосовать лишь за строгий выговор и ни в коем случае – за исключение. Самого Валерия я попросила навестить несчастного опозоренного актёра на квартире и принести ему извинения. «Подпольная» работа удалась, парня оставили в вузе, а я уехала в январе 1961 года на Урал.
Встретились мы через 27 лет в Москве, на Волхонке. Голова возмутителя спокойствия поседела, но нрав был по-прежнему неукротим. Я знала, что он прекрасно защитился у Скатова, продолжал дружбу с ним, ежегодно ездил в Питер к учителю (оказавшемуся там тоже несколько не по своей воле: Н.Н. Скатов и Ф.В. Цанн (в наш век: Цанн Кай-си) женились на наших однокурсницах и благодаря усилиям жриц морали от партбюро вылетели из родного вуза «на фанерке»).
Постояв часик на февральском морозе, мы поднялись. «Ну, пойдём к Дедкову? Он тут рядом, за музеем», – предложил Валерий Александрович. Дедков уже был в Москве и работал в журнале «Коммунист». Мы очутились среди партийного великолепия: люстры, начищенный паркет, красные ковровые дорожки. Всё это сковывало. Игорь Александрович мало изменился, но меня узнал с трудом: «Как сложилась ваша жизнь?» – «Для моих кошмаров здесь неподходящее место». Мужчины углубились в свои разговоры.

На обратном пути я высказала предположение, что Дедков пошёл на компромисс вынужденно. Я чувствовала какой-то надлом в нём. Детали меня мало интересовали. К этому времени нас с Валерой занимала ближняя цель: приближалось 20-летие гибели Кильдышева, и Благово замыслил Кильдышевские чтения в родной Костроме.

Судьба Альберта Кильдышева не могла быть простой и гладкой по определению. После вуза его распределили в Судай: 150 километров от железной дороги – самое место для «перевоспитания». Но через полгода его работы в глухомани ученики стали выпускать рукописный журнал, ждать уроков литературы как праздника. Вскоре Алик стал свободным от должности учителя литературы. В Костроме его зажали «в тиски», он уехал в село под Донецком. На Украине он тоже не прижился, но вывез оттуда нового друга – В.Я. Игнатьева, будущего директора Костромской картинной галереи, влюбившегося в Север навсегда. Опекуны в штатском следили за каждым шагом Алика. В 1965 году я получила от него отчаянное письмо: в газете он встретил обмен на Свердловск, просил посмотреть квартиру на ул. Раевского. Я жила как раз там. Мне не хватало костромских друзей, но представить Алика в абсолютно чуждой ему атмосфере Урала я не могла. Прекрасно понимала, что одно название улицы – «Раевского» (которого?) – внушает ему некую надежду, рождает мечту. А это была грязная окраина Свердловска, вблизи – барачный посёлок. Дом Алика стоял на берегу Волги, в клумбах флоксов, гудки пароходов доходили сюда, старинные дома, зелень, беседка на крутом берегу. Он бы не смог выжить здесь, в холоде зим, безмолвии и непонимании. (На этом доме сейчас памятная доска – ул. Чайковского, дом № 19: «Здесь родился и жил А.Кильдышев…)
Нет, на этой мерзкой улице не будет жить Алик. И я ответила ему решительным «нет».

…А ровно через десять лет, идя ранним утром на работу, я была взята в клещи двумя дюжими молодцами в штатском именно тут, и под истерические крики вокзальной проститутки, имея на руках паспорт и на виду 51-й школы, где меня знал и пед- и ученический коллектив, усажена в чёрную «Волгу» и доставлена в соответствующее заведение…

…Получив мой отрицательный ответ на обмен, Алик поступил в Академию художеств, закончил второй вуз, стал лучшим реставратором икон, глубоким искусствоведом, первым описал церковь Воскресения на Дебре, храм XVII века, работал в музее Ипатьевского монастыря, отыскивал предметы искусства своего родного края, стал первооткрывателем картин Григория Островского, которые позже, после реставрации, объехали всю Европу.
…Его гибель стала продолжением его жизни, была знаковой. В Ипатьевский монастырь на экскурсию пожаловала группа тех самых «искусствоведов в штатском». Алик был в выходном. Дежурные девицы были близки к обмороку, увидев группу с характерной выправкой. В панике они позвонили Алику, который узрел в ситуации «момент истины», примчался в музей, повёл лучшую в своей жизни экскурсию, в Троицком соборе увлёк слушателей по лесам под самый барабан, дабы поближе показать только что отреставрированные фрески… Леса не выдержали тяжести и рухнули вместе с людьми. Военные отделались синяками. Насмерть разбился только Альберт Кильдышев.
…В 1990 году на Кильдышевских чтениях в Костроме я с волнением слушала выступления реставраторов, которые в один голос называли Альберта Васильевича своим Учителем. Такую же высокую оценку я услыхала летом 2006 года от нижегородского художника Краева.
А учителю на день гибели было 33 года, возраст Христа. Очень скоро о нём были написаны статьи, книги.
Он и В.Благово сделал художником, у которого состоялись семь выставок. Под руководством Н.Н. Скатова В.А. Благово написал докторскую диссертацию, но не успел защититься. Наступило тёмное время, когда выехать в Питер стало финансовой проблемой даже для доцента. (А мы в студенчестве ездили в Москву на выставки за 5 рублей.) В косном провинциальном вузе города Коломны В.А. Благово был абсолютно чуждой фигурой, и его тихо «придушили» там. Физическая смерть наступила сразу после смерти В.В. Кожинова, который до конца поддерживал В.Благово.
Ещё при жизни В.Благово я рассказала ему несколько «ужастиков» из своей биографии. Я твёрдо усвоила уроки Н.Н. Скатова, И.А. Дедкова с их приоритетами «народной темы». Финалом часто бывал скандал. Библиотекарей «изнасиловали» в своё время читательскими конференциями по «Малой земле» (не буду называть авторов, которые «сняли сливки» с этой секции).
На меня шли потоки доносов в райкомы партии за то, что я ни разу не упоминала фамилии Брежнева, проводя мероприятие. Насилию я противопоставила беспроигрышный ход: говорить о десантах И.Куникова – подлинном коллективном героизме.
Будучи абсолютно глухой и слепой к осторожности, я провела в начале 80-х годов обсуждение повести свердловского писателя Н.Никонова о вымирании деревни, напечатанной в журнале «Урал», которой не помню сейчас даже названия. Конференция проходила в библиотеке областного совета профсоюзов, на ней присутствовали даже заведующие отделами, что возвышало меня в собственных глазах. Целый день я пожинала плоды славы после успеха, но знакомая редакторша облила меня ушатом холодной воды, сообщив, что последовал разгром редакторского портфеля, а по поводу «ошибочной» линии редакции готовится заседание Бюро обкома партии.
Меня, скромного библиотекаря облсовпрофа, вызвал в кабинет председатель областного совета профсоюзов Е.А. Коровин, не подозревавший, что нарушителем спокойствия, всполошившим парторганы, была я и акция совершена этажом ниже. По статусу он был членом Бюро ОК. «Слушай, напиши-ка мне выступление, распустились литераторы, надо напомнить линию партии да пропеть славу синеблузникам…». Коровин повести не читал (хотя библиотеку посещал часто и охотно брал у меня литературу) и не знал, что речь в ней о другом. У меня подкосились ноги: после ареста в 1975 году я уже потеряла место в двух библиотеках и зависла в третьей. Повесив на двери записку: «Готовлю материал для Коровина», я закрылась и пять часов подряд писала текст, которым бы помогла «Уралу», на который я невольно свалила «айсберг», и спасла себя. Детали «разборки» сообщила мне заведующая отделом прозы В.В. Артюшина через несколько дней: «Нас били страшно, Лукьянин (В.Лукьянин – главный редактор «Урала» в 80-е годы) отбивался, как мог. Громче всех орал на журнал Ельцин (будущий борец с регрессом. – Г.Х.). Дело говорил лишь Коровин»… Я побежала пить корвалол: «Пронесло».
Дедков скончался в 1994 году. Это был конец эпохи надежд. Кострома щедро отозвалась на самый плодотворный период его творчества: «Дедковские чтения» превратились в ежегодные. Это не только дань памяти критику – это десятилетний исследовательский марафон, который успешно проводят доктор филологических наук, профессор Ю.В. Лебедев, член правления писательской организации Костромы, мой сокурсник и друг почти 50 лет, К.Котляревская, многие другие выпускники Костромского педагогического университета, все давние знакомцы Дедкова, члены костромского землячества в Москве и т.д.
К нашему общему сожалению, роль чтения и книги в жизни общества изменилась кардинально.

В библиотеках нет очередей на чтение «толстых» журналов, как в былые времена, угас пыл энтузиастов. Оказалась вдруг востребованной пошлость глянцевых обложек. Серьёзное чтение сбилось на обочину. Никто не совершает безумств ради книги. Эпоха Гутенберга уходит с исторической арены. Для моего поколения это трагедия.

Но мы ни о чём не жалеем: мы прожили свою жизнь страстно, ярко, свято веря в свой выбор, своё дело, нас роднила с друзьями идея, и я хочу закончить строками поэтессы Юнны Мориц, прочитанными в 1978 году в сборнике «Художественная самодеятельность» (надеюсь, память не подведёт):

Я ненавижу этот ход событий,
Я презираю этот круг идей,
Где дьявол на раздвоенном копыте
Танцует танец белых лебедей…Генриетта ХОМЯКОВА