УПРАВЛЯЕМОЕ СНОВИДЕНИЕ – Несколько пробных мыслей о реализме и истории

№ 2006 / 13, 23.02.2015

Реализм (в частности – в литературе) с одной стороны – явление простое (будучи описанием событий, которые имели или могли иметь место быть), с другой – для начала XXI века – несколько странное.
Сам термин, это очевидно, тесно связан с понятием «реальность». Собственно, в эпоху модерна (будем честными – до этого реализма в нашем (следует читать – светском) понимании не существовало) отражать действительность было относительно несложно. Прорывом явилась скорее допустимость такого рода текстов, то есть момент чисто идеологический. На тот момент, надо сказать, революционный.
Позволим себе утверждение, что искусство, любая его форма, тогда (а по большому счёту – когда угодно, в частности – сейчас) по определению не могло быть вещью в себе. Модерн стал могильщиком премодерна, а значит и всё его многочисленные проявления в тесной связке стали инструментарием уничтожения предыдущей версии общественного устройства. Радищев не просто так катался из Петербурга в Москву, его путешествие – эстетизированный, ещё не дошедший до крайности дискурс В.И. Новодворской, злющей-презлющей вековухи всех времён и народов. То есть изображение чего-то в 99,9% случаев – не чисто описание, фотографирование, здесь господа натуралисты никого не обманут (кроме того, из этой точки очевидна вся абсурдность идей «свободного творчества» и «непредвзятой журналистики»). Сам момент фиксации – это уже формирование образа самой живой, актуальной действительности. В культуроцентричной среде эта задача значительно облегчается. Ну, а когда книга уже не становится событием, приходит время политтехнологий… Иными словами, мысль простая, человеческая, не идеальная по определению, мысль, появившись на бумаге, старается на свой манер переконструировать действительность.

Это – своего рода магия, поскольку нет конкретных исполнителей писательской воли. Изменения идут потоком, не имеющим чётко обозначенных, ответственных за некие действия единиц. Культурный процесс – это скорее волна, нежели частица…

Конечно, пророков (за исключением разве что Достоевского) среди представителей русской классической литературы не было, и тот факт, что любая тенденция, будучи запущенной, дойдёт до крайней точки своего развития, как-то никому не приходил в голову. Итогом этой беспечности стал постмодерн. То есть состояние общества, когда тенденции модерна достигли своего пика. Термин, кстати, не вполне корректный, поскольку мы всё же говорим не о преодолённом модерне, а именно о его крайней точке. (Заметим, что сам модерн был для своего предшественника явлением совершенно чуждым, внешним и враждебным.) Уместнее, видимо, было бы обозначить всё это как «ультрамодерн» или использовать более громоздкое определение «постиндустриальное общество». Но раз уж так получилось…
Итак, постмодерн – это не просто явление искусства. Даже формально: постмодернист всея Руси Марат Александрович Гельман кроме всего прочего ещё и известный политтехнолог (многим памятна история позорной избирательной кампании Виктора Януковича, в которой МАГ (вот уж действительно маг!) принимал не последнее участие). Сейчас мы уже говорим о самой действительности, где действуют свои, особенные правила. Было ли это на заре модерна? Да, как было сказано выше – было. Но не до такой степени. Эпоха виртуальной реальности – «реальная» реальность блёкнет и, краснея, расступается перед «обществом спектакля», что, собственно, не будем лукавить, стало прямым следствием культуроцентричности модерна. И по сути-то уже не важно, что случилось. Важно, кто, что и как об этом написал. «В Чечне в результате успешной контртеррористической операции было уничтожено 500 боевиков». (А что там на самом деле – может, и не уничтожал никто никого. Или уничтожили 50 боевиков. Или 700, но не боевиков, а непонятно кого, хотя боевики там, скорее всего, всё же были.)
Но всё же вернёмся к искусству… Если модерн, поплясав на костях общинного мировоззрения, постепенно поставил во главу угла личность, то постмодерн довёл идею атомизации до абсурда, шизофрении, когда и самой личности постепенно отказывается в праве на цельность. Это, естественно, коснулось не только общественных институтов. Дроблению подверглись школы, стили и жанры, сформировавшиеся в модерне (в премодерне ничего этого собственно и не было, и быть не могло, любое деление условно и скорее облегчает работу исследователям, нежели описывает сакральное искусство Традиции, которое даже не было «искусством» в нашем, опять же, понимании).

В модерне магистральной линией был, безусловно, реализм. Следует здесь оговориться – включения могли быть какие угодно, и многие из этих включений даже остались навечно в истории, но основного вектора они не отражали.

В конце-то концов, и в премодерне могли (и, скорее всего, они были) свои постмодернисты. Не говоря уже о модерне, который стал стремительно вырождаться, едва появившись, не выдержав гнёта внутренних противоречий. Признаки же премодерна мы находим повсюду по сей день. Но они, естественно, ничего не определяют и уж точно не могут адекватно отразить окружающую действительность. Исходя из этой логики, Николай Переяслов (газета «Завтра», 20, 04, 2005) пишет: «Реализм как творческий метод – это такой же рудимент литературы, как всё ещё встречающийся у некоторых людей хвост». Причина столь жёсткой оценки со стороны писателя и чиновника Союза писателей РФ в одном лице становится понятной в свете вышесказанного: если реализм – детище модерна, то постмодерну скорее может быть свойствен ставший ругательным словом постмодернизм. Что-либо другое, конечно, имеет место быть и это – более чем нормально, тут вопрос состоит скорее в том, насколько адекватным будет результат.
Что же такое постмодернизм в свете вышесказанного? Ещё недавно этим словом называли разного рода конструкты из серии зелёных унитазов на потолке и прочей в меру бессмысленной экзотики.

Но по мере того как вступал, тесня окружающую среду, в свои права постмодерн, постмодернизм стал тем, что и описывает, и формирует действительность. Даже само отражение быта и отношений между людьми уже не является, не может быть ни при каком раскладе реализмом в прежнем понимании.

На этом, кстати, играет иногда Владимир Сорокин – используя традиционный литературный язык реализма, описывает вещи странные во многих отношениях, и от этого текст получается ещё более дикий. Выходит так, что какого рода произведение ни создавалось бы, чтобы быть адекватным окружающей действительности, оно должно быть адекватно духу постмодерна, реалии совершенно невозможной, но тем не менее продолжающей существовать и развиваться.
Как-то небезызвестный Хорхе Луис Борхес сказал, что литература – это управляемое сновидение. Его слова – хорошая иллюстрация к рассматриваемой ситуации. В некотором смысле вся наша теперешняя реальность – своего рода сон. Собственно, материальный мир существует и воспринимается постольку-поскольку. Он не ощущается так ярко, как воспринимается многими из нас так же виртуальная реальность, марево рекламы, манипулятивных технологий и тому подобные явления. Описывая этот мир, писатель и не обязан следовать неким чётким канонам, как это было в модерне. Ибо нет больше вообще ничего чёткого – понятия личности, пола, национальности, субъекта и объекта, семьи, социальных и возрастных групп размываются, переходят друг в друга, меняя общую конфигурацию в режиме броуновского движения. Реализм (в понимании течения в искусстве, стремящегося отразить реальность) в контексте всего этого – это и есть постмодернизм. И даже не важно, какими именно средствами он пользуется – привычными или же имеют место быть некие текстуальные (визуальные, какие угодно) эксперименты. И то, и другое в постмодерне равнозначно. Причины, по которым автор выбирает те или иные способы выразить желаемое, могут быть различные – от эстетических до психологических. Отношение к реальности, её принятие либо отторжение – не последний факт. Но это всё уже скорее из области медицины и к собственно искусству имеет весьма косвенное отношение.
***
Что дальше? Что может следовать за крайней степенью модерна, за его переразвитием? Каким будет лик постмодерна (или же, если уж быть точными, истинного постмодерна)? Поскольку эпоха эта на данный момент находится в зачаточном состоянии, что-либо конкретное сказать сложно. Однако можно смело предположить, что возврат к модерну или премодерну всё же маловероятен.
Если победит либеральная версия Конца истории, мы, видимо, столкнёмся с такими вещами, как киборгизация, победа технологий генной инженерии и клонирования. Естественно, такие перемены коснутся не чего-то или кого-то отдельно взятого, но общества в целом, всех его составляющих. Главная идея здесь – по сути в консервации, сохранении того, что есть, потому как породить что-либо принципиально новое никто и ничто уже не сможет, это очевидно, пределы новшеств и рекордов исчерпаны уже сейчас. Какой будет литература (если она вообще будет) в мире киборгов, клонов и мутантов – предположить сложно. Существование фантастики уж точно потеряет здесь всякий смысл, хотя именно поклонники этого направления спят и видят оказать в светлом будущем победившего научно-технического прогресса. Возможно, эти создания будут зачитываться классикой, разными тургеневскими девушками и страданиями влюблённых проходимцев, кто знает.
Подводя некий итог, хочется снова вернуться к реализму. Судьба его незавидна. Но, с другой стороны, у каждой реальности – своя эстетика и методология, это более чем закономерно. И, возможно, не стоит лить слёзы и пытаться искусственно удержать то, что история уже почти смыла в пусть недалёкое, но всё же прошлое.Наталья МАКЕЕВА