Пограничное

№ 2013 / 41, 23.02.2015

Впервые нейтральную полосу я увидел из окна поезда, подъезжая к древнему Термезу. Отгороженное от большой страны чередой столбов с проволочной сеткой

На нейтральной полосе – цветы…

Владимир Высоцкий, 1965

Впервые нейтральную полосу я увидел из окна поезда, подъезжая к древнему Термезу. Отгороженное от большой страны чередой столбов с проволочной сеткой, рядом с железной дорогой тянулось узкое запущенное поле с редкими кустиками верблюжьей колючки. Без людей и животных, без домов и машин это пустое поле под пустым небом было таким одиноким, таким сиротливым… А рядом со столбами, ещё раз отсекая брошенную землю, пролегала контрольно-следовая полоса – серая лента вспаханной и аккуратно проборонённой почвы, на которой под горячим южным солнцем не росло ни травинки, ни цветочка.

Вячеслав СУХНЕВ

Надолго потом в сознании закрепился образ нейтральной полосы – безжизненной и одинокой. И ещё – терпеливой. Перепаханная до стерильности, лишённая корней и красок, контрольно-следовая полоса месяцами дожидалась, пока какой-нибудь неосторожный супостат не оставит вызывающе наглые следы своих вражеских ног, и по этим следам бодро побежит застоявшийся пограничный наряд во главе с бдительной овчаркой.

В этом смысле КСП помогала выявлять нарушение структуры целого – нарушение статики серого в окружающей динамике цветного.

Спустя несколько лет в бригаде молодых писателей я вояжировал по южной границе СССР, на стыке Узбекистана и Таджикистана, в поисках острых ощущений, долженствующих переплавиться в сюжеты о доблестных стражах Родины. Мы читали пограничникам стихи, угощались пловом с кабанятиной, только что подстреленной в тугаях – прибрежных джунглях Аму-Дарьи. Разглядывали в сильную оптику сопредельную сторону. Поражала скудость её пейзажей и нищета населения. Вызывали улыбку чужие пограничники, которые шлялись по солнцепёку босиком и с древними, чуть ли ни фитильными ружьями. Мы тогда ещё не догадывались, как быстро они сменят свои «мултуки» на «стингеры», как организованно встанут на пути советских коробейников революции… Афганская катастрофа была впереди. Но это к слову.

После плова я любознательно спросил у начальника заставы, капитана, недавно разжалованного майора и сосланного в комариные тугаи из цивилизованного Термеза:

– Вы слышали песню про нейтральную полосу? Ну, эту:

А на нейтральной полосе – цветы Необычайной красоты!

– Слышал, – пожал плечами капитан. – На нейтралку лучше не соваться, пока там делать нечего. Если узнаю, что мои воины туда за цветочками полезли… Так жопу надеру, что месяц будут кушать стоя.

Так высокое искусство на моих глазах грубо столкнулось с низменной правдой жизни.

***

С возрастом меняются восприятия, предпочтения и даже убеждения. Это нормально. Кто-то сказал: если человек в юности не был радикалом – у него нет сердца, а если в старости не стал консерватором – у него нет ума.

Постепенно я осознал, что нейтральная полоса – только с виду скучная и пустая. На самом деле, как выяснилось, это удивительно жизнеобильное место. Не знаю, может быть, более сообразительные и глубже образованные коллеги до этого додумались быстрее, но мне на это открытие понадобилось много лет. Так много, что за это время советская литература, которую я ещё знавал Еленой Прекрасной, превратилась сначала в Василису Премудрую, а потом – в Бабу-Ягу.

Нейтральная полоса в науке – область междисциплинарных исследований. Это огромное и неорганизованное пространство. Между историей и философией, между философией и литературой, между литературой и филологией… Между левыми и правыми, между красными и белыми, между серыми и голубыми. Между прошлым и будущим.

В хаосе этого пространства мечутся бесформенные и не названные до поры сущности, стремясь поскорее оставить отпечатки псевдоподий на контрольно-следовой полосе и примкнуть к одной из сторон. Во взбаламученном пространстве им неуютно и страшно. В пространстве, пребывающем в постоянном брожении, надо двигаться быстро. Чтобы успеть прибиться к системе – к школе, направлению, методу, классу, партии, банде. Чтобы ощутить себя частью огромного целого. Чтобы раствориться в целом, и испытать от растворения приступ счастья, схожий с оргазмом.

Внесистемность для сущностей означает их внебытийность. Поэтому страшнее всего – оставаться неназванным.

Впрочем, эта развёрнутая метафора нашего сумасшедшего мира не совсем отвечает современной картине собственно междисциплинарных исследований. В прошлом веке сначала на Западе, потом у нас в России, умные люди стали понимать, что междисциплинарное пространство тожденствено вселенскому хаосу первого дня Творения. Что из предельно дезорганизованного энергетического бульона можно вычленять сгустки, обладающие самостоятельным зарядом. Что эти самостоятельные сущности способны развиваться в живородящие структуры.

Так на междисциплинарном просторе выросли семиотика, структурная лингвистика, культурология и прочие мутотанты, ныне вполне обычные в научном зверинце. Более того, в междисциплинарное пространство полностью ушла философия, и как сущность с большим житейским опытом хорошо тут себя чувствует, трапезуя зазевавшимися товарками.

Поэтому и трудно читать современных философов. Не потому, что они слишком сложны, а потому что слишком крикливы.

Хантингтон говорит о столкновении цивилизаций. Фукуяма – о конце истории, не меньше. Российские мыслители не отстают. Кара-Мурза пишет о крахе технологической инфраструктуры, и параллельно, о крахе инфраструктуры социальной. Переслегин – о постиндустриальной катастрофе. Межуев – о кризисе самой философии.

Есть у нас ещё пяток действующих любомудров калибром помельче и два десятка – совсем ничтожных. Причём величина этих мыслителей обратно пропорциональна высоте издаваемого ими эсхатологического визга.

«Деградация производства и депопуляция населения России, манипуляция сознанием людей, бедность, войны, тотальная безнравственность и мировой финансовый кризис – результат неблагополучия науки, в первую очередь общественной».

Это напечатано в недавно вышедшей книжке! Да уж, в Советском Союзе «общественная наука» чувствовала себя вполне благополучно. Одна марксистко-ленинская эстетика чего стоила! Поэтому и не было манипуляции сознанием на всех двух каналах ЦТ. Войска в Чехословакию и Афганистан вводили для борьбы с бедностью, а доносы писали исключительно из тотальной нравственности. Не уберегли мы «общественную науку». Поэтому и народ размножается плохо, игнорируя диамат. А подлецы, развязавшие мировой финансовый кризис, вообще не сдавали зачёты по «Капиталу»!

В своё время, обретаясь на факультете журналистики МГУ, я прочитал «Капитал» от корки до корки. Более того, законспектировал. Незабвенный профессор Абгарян, увидев сей труд, не задавал никаких вопросов – просто поставил зачёт. На мою тетрадь в 96 листов большого формата студенты других поколений потом наклеивали переходящие ярлычки с фамилией и лет десять носили тому же профессору… Рукописи, действительно, не горят. Но я из «Капитала» ничего не помню. Если только формулу деньги-товар-деньги. И захочешь сегодня забыть – напомнят в лавке.

Однако я отвлёкся. На мой взгляд, полезнее для здоровья, хотя и возникают иногда рвотные позывы, читать не сочинения любомудров, а современную российскую литературу, обозначенную для простоты употребления в качестве художественной. В ней меньше апокалипсического визга, и поэтому, по крайней мере, не грозит кохлеарный неврит.

***

Природа кохлеарного неврита Не до конца учёными раскрыта. Не виновата бедная наука – Глухие изучают тайны звука… Космическую связь души и тела Не до конца наука разглядела. С одной лишь точки зрения горазды Рассматривать проблему педерасты. Богатые возможности сонета Не конца освоили поэты. И тут мешают, как дерьмо на лыже, Методики, рассмотренные выше.

***

Николай Павлович Задорнов рассказывал мне, как в самом начале пятидесятых он решил переехать из Риги в Москву. Задорнов только что стал лауреатом Сталинской премии за роман «Амур-батюшка», собирался засесть за цикл исторических романов об освоении Дальнего Востока, и ему казалось, что работать надо в Москве, в самом центре бурной литературной жизни. Задумкой о переезде Николай Павлович поделился с Фадеевым, который хорошо относился к Задорнову. «Сиди в своей Риге, – сказал писательский генсек. – Там тебя из Москвы не видно. А в Москве сожрут». Фадеев, конечно же, хорошо знал нравы тогдашнего центра литературной жизни. Задорнов внял совету старшего товарища, остался в Риге и написал множество романов, составивших славу советской исторической прозы.

На географической периферии «бурной литературной жизни», в российской глубинке, творили и до сих пор творят десятки, если не сотни талантливых людей. Прозаики Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Василий Белов, Евгений Носов, Борис Екимов, Виктор Лихоносов, поэты Николай Рубцов, Анатолий Жигулин, Алексей Прасолов, Фёдор Сухов, критики и литературоведы Виктор Гура, Николай Яновский, Валентин Курбатов… Эти писатели вспомнились сразу, что называется, навскидку. Они сделали для отечественной словесности больше иных литературных генералов из московских писательских штабов, их произведения во многом определили контекст последней трети XX века.

Каждый из них, оставаясь в нейтральном географическом поле, обладал мощным нравственным и творческим зарядом, и поэтому литературные полководцы постоянно пытались вставить их в свои «обоймы» для стрельбы по супротивникам, нередко даже не спрашивая, согласны ли эти крупные люди исполнять роль патронов в военных игрищах пигмеев. Писателей из провинции выдвигали на премии, избирали в редколлегии журналов, в президиумы съездов и руководство Союзов, надеясь, что те в ответ на невыносимую заботу «партии и правительства» будут работать своим авторитетом на торжество очередных ублюдочных групповых идей.

Лучше всего это циничное потребительское отношение к талантам иллюстрирует кампания травли Виктора Петровича Астафьева, развернувшаяся поначалу за самостоятельность политических суждений писателя в конце1980-х – в начале 1990-х, потом за роман «Прокляты и убиты». Первыми на него набросились заединщики из державного стана, ещё вчера числившие живого классика в реестре «своих». Отсылаю к обстоятельной статье И. Просвирова «Война и мир Виктора Астафьева» («Сибирские огни», №№ 6,7, 2012). У Астафьева в Красноярске я побывал в 1989 году. Не мог не спросить: как он относится к «перестройке»? Астафьев вздохнул: «Тебе как отвечать – для печати или по-простому? Если по-простому… Свобода – это хорошо. Только хорошие люди свободой попользоваться не смогут – не дадут! Зато всякой шпане, всякой нечисти будет вольготно. Мы ещё вздрогнем…».

Вздрогнули. Хоть кто-нибудь из критиков Астафьева, уцелевших после того, как «вздрогнули», покаялся прилюдно? Не встречал я таких покаянных статеек… Уже в середине «нулевых» один критик, фамилию которого не помню, разбирал фильм Атанесяна «Сволочи» и мимоходом помянул роман «Прокляты и убиты»: «Астафьев, к сожалению, тоже исследует лишь одну сторону быта войны…». Почему – к сожалению? «Другую» сторону быта войны ищите у Симонова, Стаднюка и прочих лауреатов Сталинских и государственных премий!

Все перипетии выживания творческой личности на нейтральной полосе я наблюдал изнутри, много лет работая в «Литературной газете» и «Литературной России». Бывал на «мероприятиях» СП СССР и СП России, брал интервью у генералитета, встречался в командировках с «рядовыми» писателями и провинциальными писательскими начальниками. 1980-е годы, когда я активно работал в литературной печати, были ознаменованы расколом в писательском сообществе, вызванном «перестройкой» и сопоставимым с расколом 1950-х. Даже в каком-нибудь мухосранском отделении Союза писателей, насчитывающем полтора десятка членов, существовало две, а то и три группировки, копирующие бои без правил «старших московских товарищей». И среди этой бучи – боевой, кипучей, пыталась осмысленно работать, петь собственным голосом, хоть одна творческая личность, которая не хотела примыкать ни к правым, ни к левым. За что ей и доставалось от левых за недостаток левизны, а от правых – за невнятно выраженную правую позицию.

Чума на оба ваши дома!

Оглядываясь на опыт старших, долгие годы я пытаюсь жить и выживать на нейтральной полосе. Сразу скажу, чтобы избежать упрёков в нескромности: своё место в литературе я знаю. Маленькое, но моё. Это лучше, чем не иметь никакого.

***

Как писателя меня греет патриотическая идея, и в определённом смысле близка позиция «державников». Однако никогда не хотелось структурно примыкать к так называемым патриотам. Я давно понял, что великая идея, за редким исключением, для этих людей не прожектор, освещающий дорогу к достижению благой и благородной цели, а идентификационный маркер, нарукавная нашивка, по которой отличают «своих» от «чужих». Патриотическая писательская когорта и в годы «перестройки», и сегодня – это собрание амбициозных, подчас малообразованных индивидуальностей, главной заботой которых является захват «своими» командных постов в полуобморочных и полувымороченных писательских союзах и союзиках. Зачем им сегодня такие посты – вопрос не ко мне.

Патриотическая литература сегодня, за редким исключением, – стенания о прекрасном прошлом, мрачные картины нынешней хозяйственной и нравственной разрухи, невнятные угрозы в адрес «режима» и безадресные призывы покаяться. Любимые вопросы русской интеллигенции: что делать, куда ехать и как реорганизовать. И всё это в классически структурированных жанрах, в традициях обрыдшего «сосреализьма». Предельно понятно, зачем создаётся такая литература. Сверхзадача видна уже при взгляде на обложку. Достижима ли она – опять же, вопрос не ко мне.

И к противоположному лагерю не хочу примыкать. От патриотов люди из этого лагеря отличаются только цветом нарукавных нашивок и шириной кантов на штанах. Они мнят себя культурным авангардом, исключительно передовой силой постиндустриального общества, но в их идеологической конюшне – только изработавшиеся, заезженные концептуальные клячи: либеральные ценности. Среди таких кляч – полные доходяги, вроде рыночной экономики и демократических выборов.

В либеральном лагере хватает умных людей – не буду показывать пальцем. Эти умные люди давно усвоили, что современные государственные институты сегодня строятся на корпоративных началах: несколько транснациональных компаний борются за контроль над государственной казной, потому что формируется она, не в последнюю очередь, из огромных налоговых отчислений этих ТНК. Пример – наш «Газпром». В такой ситуации демократические вывески и рыночная экономика мало что решают, а либеральные идеи служат только шумовым фоном при оболванивании электоральных масс на очередных «демократических» выборах. Однако умные люди в российской либеральной тусовке почему-то не спешат поделиться знаниями об эволюции современных государственных институтов с собратьями по болотным маршам.

Либеральная литература, вздымая ненатруженными руками благородные, но бесполезные лозунги, идёт в ногу с этими маршами. Хромает, но идёт. Либеральная литература сегодня, опять же за редким исключением, это жанрово неструктурированный стёб постмодерна, герои невнятного социального генезиса, это копание в диагнозах, нередко – собственных. Это бесконечное описание симптомов боли в пальце, ущемлённом дверьми.

Таким образом, литература патриотической направленности исследует – или хотя бы пытается исследовать – личность на постреволюционном переломе, в рамках деформированных социальных структур, а либеральная литература рассматривает личность вне социального контекста, как самодостаточную для анализа сущность. И то, и другое – в традициях мировой литературы. Исполать! Но как же это всё скучно, витиевато, безграмотно выписано… Насколько же это всё убого!

Владимир Шапко, «Графомания как болезнь моего серого вещества»:

«Из своей калитки появился Недобега Роберт Иванович в рыжих штанах, схваченных у щиколоток резинками. Заглянув в почтовый ящик, закладывал вертушок на калитке и, повихливая плоскостопными ногами как горжетками, спешил в сторону Профсоюзной на работу».

Здесь не только беспомощно перемешаны времена глаголов. Горжетка – это шкурка зверька с головой, лапками и хвостом. Не слишком ли смелый образ – ноги-горжетки? Не слишком ли подталкивал автора под руку Фрейд с таким названием повести?

А теперь без комментариев.

Алан Черчесов, «Три коротких рассказа про очень короткую жизнь».

«Спустя час ликования город уже изнывал. Рёв болидов рвал ему перепонки и рисовал горелой резиной по коже дымящихся улиц чернильные татуировки. В номере старой гостиницы, почти задевавшей мозолью фасада петлю автогонок, лежал человек, смотрел в потолок и усердно дышал. Пока за окном драла глотку скорость, он был поглощён самым медленным делом на свете – человек умирал».

Яна Дубинянская, «Наследник». Повесть с купюрами.

«Старик полулежал, привалившись к таксофонной будке, и небо раскалывалось в его глазах.

Сначала по голубому побежали трещины, как по надбитой яичной скорлупе, затем они набрали формы, наполнились чем-то бледно-жёлтым, цвета перекалённого песка, эта субстанция перелилась через края и потекла вниз вязкими тяжёлыми каплями. Всё расползалось, рушилось, и уже навсегда.

А он мог только бессильно смотреть на это. Поминая, что некому теперь удержать, скрепить, склеить осколки, вернуть как было. И люди проходили мимо, не глядя вверх.

Когда Таня перебежала к нему через площадь, старик был уже мёртв».

Кто-то скажет, что нельзя судить о литературном произведении на основании одного абзаца. Во-первых, цитируемые рассказы и повести я прочитал полностью, а во-вторых, чтобы отличить кусок глины от ириски, не обязательно дожёвывать до конца.

***

Прозорливо опоздав к делёжке портфелей в писательских структурах, доставшихся от советских времён, либералы захватили издательское поле и выпасают на нём престарелых либеральных меринов. Без травы с этого поля кони давно бы откинули копыта. Используя издательские возможности, либералы больше издаются, а потому больше известны за рубежами. Поэтому и международные контакты они в значительной степени монополизировали. Что весьма не нравится патриотам. Им тоже хочется светиться, как лампочке в сортире, на хулимом ими Западе.

В пропагандистском внешнем обеспечении у патриотов – хоругви: традиции отцов и дедов, национальная культура, несносимая национальная идея и борьба богоносного народа с экспансией богоизбранного на культурном фронте. У либералов – жупелы: имперские амбиции России, сталинский террор, недрёманное око КГБ и преследования во время оно все того же богоизбранного народа со стороны богоносного. Образно говоря, патриот – это бабуля в платочке домиком с портретом папы Зю в руках, а либерал – это бабуля в шляпке с вишенками и с портретом незрелого яблока. У них одна судьба и одинаково маленькие пенсии…

Групповщина, выпившая в советские времена много крови огромному количеству хороших писателей, никуда не эмигрировала. Она по-прежнему раздирает писательское сообщество. И если раньше групповщина, преследующая вполне меркантильные цели, хотя бы прикрывалась идейными соображениями, то сегодня она – откровенно и предельно материальна. Я бы сказал – обнажённо материальна. Как голый в бане.

Помогает ли групповщина, делёжка на красных и белых, торжеству истины? Формируют ли групповые пристрастия стойкие школы и творческие методы? А если формируют, насколько результативным для литературы, вообще, для культуры становится следование этим методам?

Литература, как любая организованная материя, плотнее и активнее в среднем горизонте, ниже которого простирается обширное болото, а выше – поднимаются редкие горные вершины. Мы живём в эпошку болотной литературы, когда вершины ещё затянуты туманом и дождём. На осмысление наших гомеопатических достижений нужно время. А его-то и нет…

Вячеслав СУХНЕВ