Пейзаж, нарисованный «чайником»

№ 2013 / 43, 23.02.2015

Именно так – пейзаж, портрет или жанровая сценка. Именно так – нарисованный. Вульгарное «чайник» же можно заменить на «дилетант», «аматёр» и даже «кофейник».

ОБ ОДНОЙ ВЫСТАВКЕ В ЛИТЕРАТУРНОМ МУЗЕЕ

Именно так – пейзаж, портрет или жанровая сценка. Именно так – нарисованный. Вульгарное «чайник» же можно заменить на «дилетант», «аматёр» и даже «кофейник». В противном случае для выставки надо избирать не Литературный музей, а Русский либо Третьяковку (филиал на Крымском валу), наименовав подходяще, скажем: «Художники, пописывавшие стишки». Тут случай не вовсе противный, а процентов на пятьдесят, с малым гаком. И причиной отсутствие чёткого принципа, который единственный и отличает музейную экспозицию от интерьера антикварной лавки. Что же до непрофессионализма, ар брют подчас предпочтительней искусства профессионального с его брутальной покладистостью во всём, кроме рейтингов и гонораров.

Автошарж Эдуарда Багрицкого

П.Радимов, почему-то сразу идущий на память, складывал чудесные гекзаметры о поросятах, блаженствующих в грязи, сельских просёлках и садово-огородном бытье-житье, однако он в первую очередь художник и после того – поэт. Или пример с точностью до навыворот: Д.Бурлюк, разумеется, мастер, о даровании и фантастическом протеизме живописного стиля которого следовало бы создать восторженное исследование. Но принимать всерьёз бурлючьи стихотворные опусы глупо. Это не стихи, а манифесты, эстетическая жестикуляция, перетекающая в словеса. Вспомнить, хотя бы, как назывались альманахи и сборники футуристов: «Взял», «Поднял», «Положил». При такой производственной терминологии критикам волей-неволей приходилось составлять руководство по технике безопасности: «Не стой у картин кубистов – убьют!»

И потому, суммируя исчисленные za и contra, надлежало справки об авторах развешанных по стене и разложенных на витрине картинок снабдить указанием – профессиональной подготовки не имел или окончил Вхутемас, после чего стажировался в мастерской братьев Лимбург, если автор получил специальное образование.

Этого нет как нет, и экспозиция расползается pera spera ad astra и urbi et orbit, теряя смысл и пропорции. Создатели экспозиции развешивали и раскладывали экспонаты, отталкиваясь от хронологии и алфавита, понимаемых не чересчур жёстко. Не а, б, в и далее везде, но буквы, располагающиеся в начале азбуки. Открывает экспозицию М. Кузмин, затем следуют А.Белый, М.Волошин, Георгий Иванов (имя и фамилия этого стихотворца справедливо рассматриваются как единое целое – т.е. имя литературное), Э.Багрицкий, П.Антокольский, В.Брюсов, А.М. Ремизов, С.Городецкий. Так, правильнее было бы наречь данный способ фреймовым.

Что до хронологии, какая уж тут хронология: С.Городецкий, печатавшийся в начале прошлого века, благополучно дожил до 1967 года. П.Антокольский и того паче, кажется, не имеется никого, кого бы он не пережил. И молодых, и старых, и бледных юношей, и патриархов со взором, горящим синильным психозом. Если бы не волевое решение отключить от аппарата искусственного пафоса, и по сию пору курилка потрясал бы сухим кулачком, грозя из времени в вечность. Нет, временная последовательность не впрок.

Но отчего не использовать градацию, отлаженную советским литературоведением – по направлениям и группам?. Символисты и одолевшие символизм тогда разместились бы в первом зале, второй заняли бы пятидесятники и шестидесятники, в том числе – «смогисты», которых на выставке оказалось вдруг большинство, и рисовали они изрядно, что Л.Губанов, что А.Величанский, что Ю.Кублановский, что В.Алейников (в его рисунках, где плоскости, огласованы широкой акварельной заливкой, слышится перекличка с работами Г.А.В. Трауготов, мэтров ленинградской графики). Третий зал надлежало отдать сочинителям периода Fin de Cycle, его и доконавшим.

Цельность действеннее подробностей: контекст восстановит ли, возместит то, чего недостанет. Помещать же работу Я.Сатуновского, наиболее оригинального из представленных и зрелого неожиданно мастера, в одном зале и остальные его работы в другом – аматёрство худшего рода. Впору спросить у выдумавшего такую развеску: и ты – брют?

Дилетантизм дилетантизму рознь. Выполненный лёгкой рукой карандашный рисунок М.Кузмина «Певчие» дивно выразителен. Схвачено главное: устремлённость лиц поющих – голова едва откинута, а глаза смотрят перед собой, вперёд, но не вверх. Соотношением этим, головы и глаз, всё определено и явлено. И рядом портрет М.Луконина, нарисованный П.Антокольским. Лицо узнаётся, вернее, угадывается, но тем, кто видел портретируемого и помнит реалии эпохи: серые пиджаки из грубой ткани с ворсом, рубашки в клетку (их называли ковбойками). Образцовый образчик сентенции: человек – есть стиль.

Рисунки Э.Багрицкого известны, воспроизводились – отвратительно, о них писали. Иллюстрации к «Думе об Опанасе» связаны сюжетом и общей тональностью. Привычной героики, домысливаемой более критиками поэмы, нежели читателями, в них ни на грош. Покомканное лицо Махно, Котовский с физиономией парикмахерской куклы и надлежащей выправкой – впору поместить за стекло цирюльни. А в портрете расстрелянного махновцами комиссара отпечатлелось истинное отношение автора (вернее, действительное, закрашенное позднее идеологической тушью). Коган в пенсне, обременённом шнурком, на губах скепсис и насмешка. У человека с нервами, расшатанными революцией и гражданской войной, при виде такого рука сама тянется к кобуре. Сразу ясно: Когана убили не за идеи или национальную принадлежность, но исключительно за превратности характера.

Э.Багрицкий

И если рисунки эти, по форме croquis, сплошная импровизация, старательный поэт В.Брюсов опять усерден. Пусть отсутствие школы нельзя компенсировать. Это-то и хорошо: заметнее делается нечто, в иных обстоятельствах ускользающее от взгляда. Рисунок «Часть Ревельского рейда» трогателен. Пространство листа и, соответственно, моря – пустынно. Кораблики затеряны в пустоте. Портрет К.Бальмонта напоминает знаменитый портрет похмельного М.Мусоргского кисти И.Крамского: нос с характерной припухлостью, подчёркнута носогубная часть (естественно, неспроста). А монохромные «Наброски птиц» окрашены иронией. Фигуры персонифицированы, вроде зверей в детских – по-своему подражательных – комических рисунках С.Эйзенштейна. И ухмылки, и позы свидетельствуют о натуре персонажей.

С.Городецкий, ощущавший себя художником, а не только поэтом, умел передать сходство с оригиналом, превратить краску в цвет, а это редкость, и умел своим умением пользоваться. В наброске «Николай Бердяев и Михаил Кузмин на Башне Вячеслава Иванова» любопытно выражено не ассирийство М.Кузмина, о котором кто не упоминал, но бесспорное библейство. Темнота глазниц, распределение теней были бы реминисценцией из М.Врубеля, если б не отличие: художественная манера не при чём, это черты портрета, свойство, присущее оригиналу.

Вообще работы С.Городецкого весьма и очень занятны. А эскизы плакатов, нарисованные для Баккавроста (местная разновидность Российского телеграфного агентства), когда он обретался на Каспии,попросту удивительны. Пьеро, Арлекин, Коломбина в разных сюжетных сочетаниях и смысловых коллизиях для 1923 года, коим датированы эскизы, архаика, ветхость, но необходимо учесть, что плакаты, снабжённые бойкими пояснительными стишками, призывают жертвовать в пользу голодающих. Чистый эстетизм на чужих костях, и ничего личного.

Зато чересчур субъективны и потому обыденны и каллиграфическое узорочье А.М. Ремизова, и рисунки Б.Поплавского, например, те, что в записной тетради «Общая 43. Логика XXIII», где, кажется, имеется неатрибутированный портрет С.Прокофьева. Наверное, предельный субъективизм, как тотальный профессионализм, должен занимать на подобной выставке место самое скромное, ведь грани между психологией и психиатрией, равно – между умением и коммерциализацией безмерно подвижны. Амбулаторная карта и каталог реализуемой продукции адресованы иной аудитории.

Утерять интерес публики можно, впрочем, по разным причинам. Рисунки И.Бродского – все эти коты, и в тельняшках, и без оных, красавицы в объятиях матросов, разнежившиеся на приволье ню, репертуар базарных открыток, переживший себя и второе рождение с приходом рынка, напоминающего базар-вокзал, – во мгновение ока застыли, стали статичными. После двух с половиной лент А.Хржановского, сделанных по этим рисункам, они иначе и не воспринимаются, нежели кадры из чужой анимации. Разве что подивишься: до чего коты эти по исполнению, плавной закруглённости линий, тяготеющих к овалу, разрешающемуся углом, и отсутствием штриховки, близки рисункам М.Беломлинского, тому же дружескому шаржу на И.Бродского. Хотя удивление относится к технической стороне, а не к сути – мастер, рисуя шарж, выводил на обозрение душу оригинала, И.Бродский, изображая котов, рисовал серию автопортретов.

Заключает выставку респектабельный бомонд. Гладкие, задоринка без сучка, работы Д.Пригова, скучные именно потому, что профессионально лишены эмоций. Графика Н.Искренко, с ловкостью выполненные вариации на тему Бёрдсли – эдакий из рук вон переходящий фаллос, вроде факела с олимпийским огнём, культурно-эротическая эстафета под лозунгом: жги, не жалей. Услужливый коллаж А.Вознесенского, где СССР изображён в виде говяжьей туши, разрубленной на куски: кострец, оковалок, голяшка.

И лишь кусок камня, на котором Э.Лимонов высек памятную надпись, чтобы не забыть – возраст! – о рождении сына, запечатлел не покупные и не продажные эмоции. Автор схватил, что подвернулось (материал – мраморная крошка), долбил и ковырял каким-то крепким и тяжёлым предметом (можно только догадываться чем), а после натёр до зеркального блеска.

Камнем и увенчаем обзор выставки, иллюстрирующей, кроме прочего и всего, каменный век музейного дела. Ведь устроители её не знают даже о разности усилий, отличающей рисование от ваяния, рисунок от скульптуры, а любительство от пылкого и порой высокого аматёрства.

Феликс ИКШИН