В мирное время

№ 2013 / 51, 23.02.2015

Дождь продолжался и ночью. Иван спал плохо, урывками. Снилось ему почти одно и то же: белое, с крепко зажмуренными глазами, незнакомое лицо сына, его густые чёрные волосы

РАССКАЗ

Дождь продолжался и ночью. Иван спал плохо, урывками. Снилось ему почти одно и то же: белое, с крепко зажмуренными глазами, незнакомое лицо сына, его густые чёрные волосы и большой выпуклый лоб, по которому ползала муха. Ивану во что бы то ни стало, надо было подойти и согнать муху. Но он не мог пошевелить ни единым членом, как будто бы скованный по рукам и ногам. Не было у него никаких сил преодолеть это оцепенение и, чувствуя своё бессилие, он начинал плакать, совсем как ребёнок.

Просыпался и слышал, уже наяву, как спокойно дышит Александра. Боясь её разбудить, лежал тихо, пока не заговорило радио. Он слушал прогноз погоды и злился. На последующие двое суток погода ожидалась тёплая, с прояснениями. Преимущественно без осадков. С ветром порывистым, местами до сильного…

Александра дышала глубоко и ровно. С улицы доносился глухой, монотонный шум падающей воды. Иван не выдержал и тихонько, вроде как про себя, выругался. Дыхание жены сбилось, стихло совсем, и Александра откашлялась. Иван сел на кровать, пошарил тапочки, соскочил на пол и, огородив лицо ладонями, ткнулся в окно. Стекло вздрагивало под напором ветра и словно плыло в текучих полосах дождя. Тёмная густая синь на миг залепила глаза, но тут же он различил большую лужу, тускло вбирающую в себя жёлтый оконный свет. Поверхность воды трепетала и дёргалась как живая.

– Нарочно они, что ли? Ну, хоть бы в окно выглянули, – проворчал Иван. – Преимущественно без осадков…

– Откуда им знать? – равнодушно подала голос Александра. – Такие же люди.

– А если не знаешь, зачем других в заблуждение вводить? Обещают вёдро, а дождь знай, себе шпарит. А нынче прямо-таки потоп, наводнение! Без осадков…

– Чего ты разошёлся? – удивилась Александра. – Не всё ли равно тебе?

– Нечего обманывать. Ты лучше правду скажи, я так люблю.

– Ну, тогда пиши опровержение в газету, нынче все так делают.

– Ты, это, – нахмурился Иван, – не заводи меня, ладно?

– Да будет тебе, Иван, – мягко сказала Александра, – я и в мыслях ничего не держу. Просто тебя жалко, нервы твои. Конечно, такая погода надоела до смерти. Сколь уже ненастье стоит? Считай, вторую неделю.

– Ты скажешь! – подхватил обрадованный Иван. – Ещё до Покрова дожди-то пошли. А сейчас уже конец октября.

– Скоро, видать, кончатся. Вон и по радио объявили.

Худ. Жан-Франсуа Милле. Осень

Иван снова, но так, чтобы Александра не услышала, выругался и вышел во двор. Над городом медленно тянулись тёмно-сизые тучи с тяжёлыми, набухшими животами. Изо дня в день шёл скучный осенний дождь. Казалось, всё кругом – и асфальт, масляно-жирный от грязи, и сквозившие в сером промозглом воздухе ветви деревьев, и потемневшие от дождя стены домов, – пропиталось влагой, холодом, непогодой. Вечером, ложась спать, Иван ёжился от прикосновения волглой простыни, думал, что утром надо будет протопить, как следует, до жары в доме, и ругал на чём свет стоит небесную канцелярию.

Но больше всего в эту ненастную пору он мучился и переживал за Александру. С каждым днём она как бы глохла и уходила в себя. Тонкое лицо её совсем осунулось, прибавились морщины. Кожа обтянула скулы, а бескровные губы кривились в потаённой горькой усмешке. Она больше молчала, думала о своём, изредка пугая Ивана пристальным долгим взглядом глубоко запавших, но по-девичьи ясных глаз. Она почти ничего не ела в эти дни, и видно было, что ослабела и устала.

Иван маялся тоже, глядя на неё, тормошил её всякими разговорами и очень боялся, что Александра опять доведёт себя до такого же состояния, что и год назад, когда они схоронили своего единственного сына, погибшего в Чечне геройски, как им сообщили в военкомате.

Тогда вот так же лило и лило, словно в небе вдруг образовалась дыра. И было так же промозгло и холодно. Александра, словно предчувствуя беду, маялась, бродила по дому. Она подолгу стояла у празднично накрытого стола – у неё был день рождения, – смотрела на чистые тарелки, хрустальные фужеры, холодно блестевшие в сумрачном свете дня, трогала и перекладывала с места на место ножи, вилки и куталась в шерстяную шаль.

– Что-то письма от нашего Вовы долго нет, – говорила она глухо, – и душа болит. Он никогда так долго не молчал.

– Ну, всякое бывает, – отвечал Иван, занятый своим. – Может, задание, какое выполняет. А может, ещё что.

– А что это ещё? – быстро спросила Александра.

– Да мало ли чего, война всё ж таки. Ты гостей, к которому часу звала? Пора бы уж и садиться. – Иван сердито и требовательно посмотрел на стол.

– Ох, Иван, не дай бог, что случится, – снова говорила Александра непривычно глухим голосом, – я не переживу.

А через час, узнав о гибели сына, Александра, шумно и глубоко вздохнув, упала замертво. За одну ночь лицо её постарело, сморщилось, запали, как у старухи, губы. Она ничего не слышала и не понимала, что ей говорили.

Сам он после того, как это случилось, крепко пристрастился к выпивке. Вечерами он шатался от дома к дому по всему посёлку, совал соседям под нос покалеченную руку.

– Вот, меня не убили! – жаловался он. – Ну, ранило только. А сына вот… нету. А? Как же так, а?

Женщины жалостливо, с участием слушали, украдкой вытирали глаза. Мужчины смолили папиросы, хмуро отворачивались. Глядеть на его худенькую, как у подростка, фигурку в потёртом, засаленном до блеска пальто из искусственной замши, пьяно перебирающую ногами, с опухшим красным лицом, сизым носом, мутными больными глазами, у них не хватало сил. Иногда, не найдя слушателей, он утыкался головой в калитку кума и, повиснув обмякшим телом на изгороди, тянул слабым тонким голосом:

– Никола-а-ай, а Никола-а-ай, а Вовки-то не-е-ету, а?.. Как жить даа-а-альше?.. Нет, ты ска-а-а-жи, ты-ты-ы его крёстный оте-е-ец, а? А можа, и не его мы вовсе похоронили?..

Особенно плохо ему было по ночам, когда, проснувшись, он снова и снова вспоминал приснившееся ему лицо сына с зажмуренными глазами. Мрачные тяжёлые мысли, словно булыжники, ворочались у него в голове, он курил папиросу за папиросой до самого утра, думал о войне, о смерти и представлял сына живым и невредимым. Тогда же, чтобы не быть ночами наедине с этими мыслями, он и пошёл работать в кочегарку.

А жена ходила на кладбище и бывала там дотемна. И дом как-то вдруг запустел, словно там долго никто не жил. По углам пахло плесенью и мышами. Большой стол, тумбочка и полки были завалены пустой посудой. Ставни не открывались, и даже в ясную погоду в доме было сумрачно. Только паутина поблёскивала в солнечном луче, который тонким лезвием тянулся из узкой щели и делил надвое потемневший потолок.

Александра понемногу пришла в себя, осмотрелась, выскоблила весь дом, смела паутину, собрала в узлы посуду и потребовала, чтобы Иван бросил свою ночную «весёлую» работу. Иван наотрез отказался. Он теперь и днями, не в своё дежурство, пропадал в кочегарке. Они стали часто и сильно ругаться. Вернее, бушевала одна Александра. Она обзывала его, плакала и даже грозилась милицией. Он обиженно молчал, бледнел лицом и выходил курить в сени. Руки у него мелко тряслись, спички ломались, и он шептал, прижимая к груди спичечный коробок покалеченной в Афгане правой рукою: «Эх ты, культяпка хренова!»

А однажды, когда, вернувшись с дежурства, он хорошо выспался и только-только в его голове, больной и тяжёлой, зародилась слабая, но радостная мысль о похмелье, она сказала ему:

– Ты бы, Иван, нашёл себе какую женщину. Прости меня, но я не могу, когда ты всё время такой. Не могу.

И вдруг заплакала, обхватив голову с затылка, и Иван видел, как вскидываются её плечи.

Он выдержал и это. Правда, месяца четыре, если не больше, капли в рот не брал спиртного. Благо наступили тёплые летние дни, никаких великих праздников не предвиделось, и всё бы у них постепенно наладилось, встало на свои места, считал Иван, но тут надвинулась непогода, зарядили дожди, и жену как сглазило. Вновь она стала молчать целыми днями и зачастила на кладбище к сыну. Вот и вчера, когда Иван спросил, звать ли гостей на её день рождения, она только пожала плечами и отвернулась.

Лишь поздно вечером Александра собрала на стол. Она села, зябко кутаясь в чёрную шаль. Электрический свет сквозь абажур мягко освещал её лицо, скрывая бледность и глубокие морщины. Она словно помолодела и стала той прежней, которую любил Иван, и которая любила Ивана когда-то. И только седые волосы, оттенённые шалью, и тонкие губы, запавшие в уголках рта, напоминали Ивану, что это совсем не так. О чём она думала? О сыне? О них с Иваном? Или вообще о жизни?

Молчание затянулось. Иван, боясь пошевелиться и спугнуть Александру, сдерживал дыхание и смотрел на жену.

– Возьми в холодильнике, чего сидишь? – очнулась Александра, сразу нарушив тот сладостный покой в сердце Ивана, ту близость, которая вдруг возникла между ними. – Я припасла к нынешнему дню. Ты уж, наверное, соскучился.

– Да я чего, я не хочу, – неуверенно сказал Иван, – я могу и чайку попить, просто покушать. Вон ты, сколько наготовила, всё вкусно.

– Ладно уж, не хочу, – уголки губ её дрогнули, и улыбка, скользнувшая по лицу, была чуть насмешливая и добрая. Александра поднялась и сама достала бутылку, прозрачную, как кусок речного льда. – А у самого слюнки текут, я вижу.

По-разному отмечались в этом доме праздники, встречи, расставания. Но всегда, помнил Иван, Александра обязательно предлагала спеть песню. И тут же, блеснув белками глаз, брала неожиданно высоко, чисто и звонко, слегка оглушив присутствующих:

Очаровательные глазки, Очаровали вы меня. В вас столько неги, столько ласки, В вас столько страсти и огня…

Вслед за Александрой вскидывались, было, мужчины, пришедшие в себя, но сбивались, путались в словах и лишь подтягивали припев. Подхватывали и другие женщины. Но Александра выделялась. Она, играючи глазами, смело, даже отчаянно, вела песню. И вся как бы молодела, становилась краше, умильно смотрела на Ивана и выводила, выводила своим пронзительным чистым голосом. Задорные, волнующие звуки лились и лились по комнате, ворошили в душе прошлое, молодое. Когда сын бывал за столом с ними, то он насмешливо и как бы стесняясь, наблюдал за матерью. А Иван, захмелев, думал про себя: «Эх, сынок, да разве вам, молодым, под силу так спеть?» А песня лилась, и тесно становилось Ивану в просторной комнате с чисто выбеленными стенами и высоким потолком. И было всегда хорошо и немного грустно.

Но сейчас Александра придерживала руками шаль, слегка покачивалась из стороны в сторону и смотрела мимо Ивана в тёмное окно. Дождь уже кончился, ветер затих, и было тихо. Она вдруг сказала:

– Давай помянем нашего сына, – и первая выпила.

Она снова замолчала, а Иван сказал:

– Саш, а Саш, давай споём, а?

Александра посмотрела на него и улыбнулась.

– Какая сейчас мне песня. Да ты не бойся за меня, я научилась терпеть. Раньше у меня боль в одном сердце была, поэтому я и не могла совладать с собой. А теперь вроде как по всей мне эта горечь разошлась, растеклась, и нету такой остроты в сердце. Так что не бойся, вот увидишь, я справлюсь.

– Хорошо, если так, хорошо, – сказал Иван.

Александра снова задумалась, а Иван на цыпочках вышел покурить на крыльцо.

Ветер разогнал тучи, и кругом было тихо; на востоке, где темнел небосклон, только-только зажигались дрожащие звёзды и бледно светил месяц. Иван сидел на крыльце, курил и думал о том, что и вправду, видать, завтра будет хорошая погода. И будет ядрёное, как спелое холодное яблоко, утро. Красным диском выкатится над посёлком солнце. И в высоком небе, голубовато-белом, с косматыми следами перистых облаков, будет прозрачно и чисто. Вымытые дождём крыши подсохнут, лужи подёрнутся рябью, а в комнатах по стенам заиграют солнечные зайчики. И они с Александрой сходят на могилу к сыну, а вечером придут кум Николай с женой, и они все вместе снова помянут сына, тихо посидят, поговорят о жизни, посмотрят телевизор. Иван думал об этом и наблюдал, как над штакетником, в тёмно-сизом небе, словно из глубины выплывали молодые звёзды, а месяц разгорался всё ярче и ярче.

– Не простынешь, Вань? – тёплые ладони легли ему на плечи. – Пошли-ка спать. Завтра тебе на дежурство.

– Всё, отдежурился я, – сказал Иван и поднялся. – Заявление написал, ну её к шуту. Что нам, пенсии не хватает?

– Вот хорошо-то, – сказала Александра и погладила его лицо ладонью. – Завтра, значит, к сыну вместе пойдём. Ой, а звёзд-то сколько! А ты ещё утром ругался, что обманули тебя. Оказывается, правду люди сказывали.

– На этот раз угадали, – проворчал Иван, – не всё же время голову морочить.

В эту ночь Иван спал крепко. И снилась ему большая-пребольшая вода – гладкая, как стекло, и горевшая на солнце золотистым, режущим до боли глаз блеском. И чудилось ему ещё, как будто кто-то плакал рядом. Он мучительно напрягался, прислушивался. Было тихо. Но Иван чувствовал, что плакала Александра.

Михаил МЕРЕНЧЕНКО,
г. САРАТОВ