Изумляемся вместе с Дмитрием Чёрным
№ 2014 / 5, 23.02.2015
Кристина Хуцишвили – собеседница. Писатели бывают разные – есть авантюристы, есть шокирующие, эпатирующие, исповедальные, обучающие, растлевающие.
ТРИУМФИРАТ?
 |
Кристина Хуцишвили – собеседница. Писатели бывают разные – есть авантюристы, есть шокирующие, эпатирующие, исповедальные, обучающие, растлевающие. Определённая практика в среде чтецов приучает узнавать писателя по интонации – так вот, Кристина ближе к рассуждающему повествователю. Есть это и в женской прозе, пожалуй, характерная черта: желание не просто погружать в сюжет, но первым шагом делая рассуждение. Реальность не первична в повествовании (как у нас, новреалистов), первична когитация, говоря философским сленгом, – мыслимость всего предстоящего. Сюжет и события жизни немногих героев рождаются из постепенности речи и рассуждений, а не наоборот. Собственно, «Триумф» и выглядит как пасьянс женских надежд и достижений: героиня романа Анна на стартовой черте текста уже шестидесятилетняя, вся в воспоминаниях. Приём испытанный, как бы анонс. Так, видимо, и Кристина видит успешную жизнь современницы-художницы на закате. Хорошо выдержан такт пожилой речи в псевдоинтервью. Великоваты на небольших страницах диалоги – в них часто стилистически теряется субъективность высказывания, но не теряется хотя бы эмоция, игра.
Вообще, я заметил тенденцию в названиях романов последней пятилетки: однословные. Как будто писатели заново учатся говорить, дают названия всему вокруг. Не накоплен ещё тот контекст, то общее поле чтива, чтобы в нём называть роман «Белеет парус одинокий». Цитаты не работают, речь огрубела, предложения сократились, внимание ослабло, контекст сузился. И даже у светской Кристины сленговые будни порой перевешивают изначально взятый такт степенной, мудрой собеседницы. Словопорождение не является затруднённым, клише присутствуют (название главы «Жизнь», фраза «жизнь течёт сквозь пальцы», этот приговор современности), но они – часть контекста, как и упоминаемые Жижек, Полански, Достоэвски. Женщина – авангард постсоветского аншлюса, написал бы я в аннотации к этой книге. Недоевропейская культура, как-то так, примерно. Все студенты «растут над собой», обернувшись к «совку» задом, к Европе передком…
Роман это второй по счёту, логично он о женщине, поскольку первый, «Девиант», был о мужчине, о возможности современному увольню стать мужчиной (предоставляет женщина). Видимо, последует и третий роман, где внимание уже будет распределено гендерам поровну. Ибо пока женский скепсис является сюжетообразующим. Хотя, и здесь, в «Триумфе», присутствует семейная жизнь, но вовсе не она пронизывает сюжет, а обстановка желанного покоя, светских бесед в кафе. Собственно это и есть содержание Постэпохи, когда после ударных строек общество расселось в комфорте деградации. Кристина вообще пишет в падеже «как возможно»: за мудрыми интонациями порой ощущается спрессованность надежд/сомнений/устремлений, которые должны как-то оправдать Олег (пунктирный муж) и многие прочие. Я бы рекомендовал этот роман тем, кто мыслит «делать жизнь с кого» курсе так на третьем, когда ещё можно пойти в уборщицы, а не в художницы…
Кристина Хуцишвили. Триумф, – М.: Рипол классик, 2013
И СНОВА ИЗ МЁРТВОГО ДОМА
И снова из мёртвого дома
 |
«Тюремные тетради» становятся отдельным жанром современной прозы. Впрочем, вот тут современность предельно размыта, ведь автор посажен за колючую проволоку, где время – иное. Тюрьма это механизм поедания, спрессовывания времени. Об этом так или иначе все романы экс-зэков. Но Борис Земцов стоит особняком, поскольку он – журналист, причём, ещё и небезызвестной «Независки». В отличие от недавно мной рецензированного романа Сергея Минина «Симулянты» – тут автор пришёл с отточенным словом на зону. Если Минин начал писать, потому что сидел, то тут наоборот – человек сел именно потому, что писал. Восемь лет строгого – это много. Это не одну такую книгу написать. И стилистически, наверное, правильно, что Борис не пытается структурировать тюремное время, прожитое – в главы. Это дневниковые записи без дат, в которых всегда первой строкой идёт удивление: «Ах, как здесь я, как здесь Я» (пел Егор Летов на заре всех «независок»). Не сидевший ни разу (только в психушке), Летов издавал стоны, скрежетал и выл на альбоме «Война» за всех зэков, на долгие годы вперёд…
Тюрьма – это принудительная социализация в самой неподходящей для журналиста среде. Однако Борис проходит её не снижая и не теряя профессиональных пафоса и навыков. То вневременное растворяющее личность влияние зоны, которое даже вон Надя Толокно отразила в письмах ФСИН – автор делает предметом своего исследования, анализа, своего репортажа, без дат, глав и часов. И фамилий, конечно же – перлюстрация… Да, Борис, сообщаю, что Михаил Ножкин жив – если за решёткой вам это было неизвестно. Год назад был громкий юбилей… Ужасает по-хорошему в этой прозе ещё и то, что «он один из нас», то есть именно вёрткость языка и ассоциаций Земцова делает нас земляками – понимаешь, что гнев мёртвого дома может обрушиться и на говорливую нашу братию… Правоприменительная практика в государстве, где давно нет правосудия, а есть правящий класс силовигархии и её «понятия» – это повод навострить перья всем, кто зарекался от тюрьмы. Серия «Проза русской неволи» – открытая…
Борис Земцов. Жизнь строгого режима. Интеллигент на зоне. – М.: Вече, 2013
ЗАБЫТЫЙ ЖАНР
Вот что хорошего придумал Дима Кузьмин в девяностых – это серию «тридцатилетние». Максим Соколов не был её любимцем, однако и он прислонился к «Вавилону», и оттуда я его знаю. Вот и нам бы ввести рубрику «нули нулевых». Как таковой, постмодернистский роман в его российском явлении нисколько не исследован. Да, есть его классики, но попытки их как-то классифицировать, некое хотя бы наукоподобие на почве этой романистики развить – не замечены. И вот тут мне попадает в руки авторский экземпляр, точно в таком же беленьком приятном переплёте, как Пруст «Души и навыков». Название объединяет несколько романов (Псевдо, Новые праздники, Душа и навыки, Космос), впрочем, границы тут условны – поскольку это постмодернистская романистика. Но вот что удивительно, если некоторые вещи Сорокина (в моём случае – все) брать противно, по любой фразе из текста, то Соколов (ныне Гурин) вызывает сразу же эмпатию. Уж не знаю, в чём тут секрет.
 |
Вероятно, все неизменные составляющие текстов Сорокина тут явлены в онтологическом, как-то сокровенном, нежном падеже – и мат, и скромно упоминаемый сексик, и полная бессюжетность на уровне манжетных записок. Мне кажется, жизнеспособность и буддийское жизнелюбие Гурина именно в этом: для него не Постмодерн и Переоценка становятся героями романа, а всё же он сам, и его чувства. О ком писать после Конца истории? Начинать с себя, с пубертатной порнопрозы, находить опорные идеи, и далее приращивать общество, восстанавливать нейронные связи, синапсы… Очень много мата – но какого-то непрофильного. Мат-промокашка, мат-прокладка. Это мат философствующего увольня, который сквозь запреты постмодерна (да-да, тут всё по Кьеркьегору: свобода и духовная радость только из запретов рождается, из самоограничений) рвётся поведать о личной жизни, о замечательной невыдуманной героине Добридень… В общем, Макс Гурин, фриджазист и в прозе, его рыжее светящееся эго не спрячешь ни за матом, ни за порой пугающей бесструктурностью текста. А дневниковость спасает из хаоса и этот хаос отвергает на уровне минимальных силлогизмов и импликаций, новая хронология вот-вот начнётся, но пока всё плохо, мрачно, а интеллигента спасают умные словеса, сигареты и секс, не складывающийся в дальнейшие жизни.
Это именно то ценное в постмодерне, что нам, новреалистам, важно отметить: невозможность бытия. Весь роман «Псевдо» течёт в безвременье, это и есть (по датировке автора) самая сердцевина девяностых. Каждый абзац обнуляет предыдущие: общество разобщилось до полной потери синхронности действий и мыслей. Где Макс едет в метро, где Макс садится на иглу, где Макс работает ремонтным наёмником за сто баксов, где Макс попадает в психушку от несчастной любви, Макс успешно продаёт с арбатского лотка «Эдичку», Макс курит и мечтает писать дальше «Псевдо». А «Псевдо», роман-сынок, ему отвечает из Пансиона благородных произведений: «Кстати, о твоих рекомендациях. «Школа для дураков» – действительно дура дурой, и я порой не понимаю твоего вкуса в отношении женщин. Так, например, «62. Модель для сборки» – просто беспардонная шлюха.<…>.«Это я, Эдичка» – подонок и онанист. Более того, сквернословит безмерно и вообще говно говном». Именно это, прямое, откровенное, а не скучные условности и завихрения постмодерна остаются от романов Гурина – которые давно переселились в Сеть, и там обрели популярность. Но мне дорога эта книжка, в ней имеется предисловие Данилы Давыдова «Жить не по лжи», написанное после чтения «Манифеста радикального реализма», с ним он там дискутирует, и парадигма «пост-пост» это как раз оттуда, выпуская в количество 300 экземпляров этот роман в жизнь, Данила так проклял прямое высказывание, что оно обиделось и вскоре взяло власть. И Гурин поэтому наш, хоть таковым себя не считает.
Максим Скворцов. Душа и навыки. – М.: Автохтон, 2001
Дмитрий ЧЁРНЫЙ
Добавить комментарий