Парадокс русской мысли

№ 2014 / 10, 23.02.2015

Знакомство

 

Моя встреча с Юрием Кузнецовым произошла почти через десять лет после его смерти, когда я начал читать пятитомник его стихотворений и поэм. А знакомство состоялось в 2002-м, при моём поступлении в Литинститут. Быть знакомым и не встретиться: как часто это бывает в человеческих отношениях.

Именно Юрию Поликарповичу я обязан поступлением в Литинститут, а значит – и переездом в Москву. Он заметил мои стихи, присланные на конкурс, и я был приглашён сдавать вступительные экзамены. К моменту поступления я даже не знал, кто он такой.

Высокий и массивный, он вёл нас, абитуриентов, по двору института в главный корпус на этюд. Настроение у него было скверное: он недавно закончил читать творческие работы, присланные на конкурс. С высоты своего роста, тяжело дыша, он гремел на весь двор:

– О чём они пишут?! Да здесь не с кем будет разговаривать!

Мы поднялись в аудиторию и сели за парты. Нас было пятеро. Во время экзамена Юрий Поликарпович успокоился и уже мирно и лукаво поглядывал на нас.

– Только не пишите сочинений в стихах!

– А цитировать свои стихи можно?

– Ну, цитируйте, если не можете без них обойтись.

Кто-то доставал домашние заготовки и вставлял их в свои сочинения. Я выбрал тему «Письма из застеколья» и, окунувшись в атмосферу Петербургской Кунстакамеры, закончил немного раньше остальных. Юрий Поликарпович принялся читать мой этюд. Я внимательно следил за выражением его лица. Он читал не отрываясь, несколько напряжённо. Ему нравилось. Я расслабился и откинулся на спинку стула, потому что понял: я – студент.

Не подымая головы, он что-то написал на моём сочинении, выпрямился, показал мне листок с красной карандашной отметкой и торжественно произнёс:

– Вот ваша оценка!

Потом начались семинары. Юрий Поликарпович любил сортировать поэтов по эшелонам. Поэтов первого эшелона в ХХ веке он не находил вообще. Я скептически записывал его формулы в тетрадку, которой, к сожалению, сейчас не нашёл.

Он честно работал над моими стихами, которые я приносил ему толстыми пачками. Через неделю он мне их возвращал, и на каждом листке простым карандашом было выведено резюме: развёрнутых было не много, чаще – «хорошо» или «плохо». Но самое главное он мне успел сказать. В эпиграфы для своих стихов я привлекал строки из любимых поэтов. Один из эпиграфов состоял из строк волчьих стихов Мандельштама и Высоцкого. Рядом с ним Юрий Поликарпович отчеканил: «Это не ваши учителя, это – ваши искусители!» На меня это подействовало очень сильно. В другом стихотворении я цитировал строки из Блока. Вывод мастера не оставлял мне никаких иллюзий: «В этом стихотворении вы опираетесь на Блока, как на костыли!» С тех пор я стал учиться ходить без костылей.

Наступила последняя осень Юрия Поликарповича, но никто, кроме Бога, об этом не знал. Хотя поэт, видимо, чувствовал приближение последнего рубежа. Однажды на семинаре он нам рассказал, как в переходе на Пушкинской он увидел человека в одежде священника и с ящиком для милостыни, подошёл к нему, опустил в ящик сто рублей и попросил: «Разреши мне ещё немного пожить».

Расстался я с Юрием Поликарповичем не очень хорошо. Мы расходились во взглядах на поэзию и не только на неё. Внутреннее противоречие между нами нарастало от семинара к семинару. Я был здорово сердит на поэта, поэт сердился на меня. На нашем последнем семинаре я был изрядно взвинчен и всё время порывался уйти, хлопнув дверью. Сидевшая рядом студентка держала меня за рукав. Юрий Поликарпович, куривший одну сигарету за другой, подозвал меня к себе, предложил сесть рядом и начал разбирать мои стихи. Разбор, собственно, окончился на первом стихотворении. Раскрыв подборку на нём, он тут же бросил:

– Плохо.

Такие ответы не удовлетворяли меня никогда, а в тот момент – особенно.

– Почему плохо?

– Здесь нет поэзии.

– Я не понимаю, чего здесь нет. Будьте добры, объясните.

– Этот ваш образ совершенно непонятен.

– А я вам сейчас объясню.

И я взял сигаретную пачку и спички, лежавшие на столе, и быстро выстроил образ, казавшийся поэту непонятным.

– Теперь понятно?

– Понятно. Но всё равно плохо.

– Если вы мастер, то потрудитесь растолковать студенту, что именно здесь плохо!

Обстановка накалялась. Из аудитории за нашим горячим диалогом напряжённо следили студенты нашего семинара и участники высших литературных курсов. После недолгого препирательства Юрий Поликарпович раздражённо произнёс:

– Я не могу взять на себя ответственность держать вас дальше на моих семинарах!

– Очень хорошо! Я и сам собирался от вас уходить!

Я забрал подборку и вышел из аудитории.

Через неделю я решил перевестись на другой семинар, написал заявление и 18 ноября, в день семинарских занятий, понёс его на подпись Юрию Поликарповичу.

Я забежал на заочное отделение и уже почти проскочил мимо доски объявлений, как вдруг боковым зрением зацепился за что-то страшное и непоправимое. Догадка пронзила ум быстрее, чем я успел увидеть фотографию Юрия Поликарповича в чёрной рамке и подпись под ней: «Умер поэт Юрий Кузнецов».

Так окончилось наше знакомство. А до встречи оставалось ещё десять лет.

 

 

Парадокс Русской мысли

 

В августе 2002-го, в конце вступительных экзаменов в Литинститут, на собеседовании, в таинственной комнате с овальным столом, Сергей Николаевич Есин, по-отечески глядя мне в глаза, дал мне важное напутствие: «Постарайся взять от Москвы по-максимуму и — не пей!»

Через шесть лет, на защите дипломной работы, я сказал: «Сергей Николаевич, я исполнил ваши слова буквально: переехал в Москву жить и — не пил!» — «Раз не пил, значит — ничего не понял!» — недовольно возразил мне один из участников аттестационной комиссии, писатель, старик с седой косматой шевелюрой. Я его тогда не понял. Совсем не понял.

Не понимал я и стихотворения своего мастера, Юрия Поликарповича Кузнецова, «Русская мысль».

Скажи мне, о русская даль,

Откуда в тебе начинается

Такая родная печаль?..

На дереве ветка качается.

День минул, проходит два дня.

Без ветра на дереве мечется.

И взяло сомненье меня:

Мерещится иль не мерещится?

Оттуда мне глаз не свести.

С чего она, право, качается?

Пошёл и напился с тоски…

Так русская мысль начинается.

1969

 

Стихотворение меня раздражало. Сначала я от этого раздражения отмахивался, но потом решил разобраться в его причинах.

Мне помог случай. Однажды, ранней весной, чувствуя сильное внутреннее напряжение, почти надрыв, не понимая его причин, но желая во что бы то ни стало освободиться от него, я решил пройтись вдоль Москвы-реки. Большая часть моего пути лежала вдоль Хорошевского спрямления, прорытого в тридцатые годы заключёнными. Во время прогулки я немного успокоился, но напряжение оставалось и связывало мысль. В этом состоянии я дошёл до гастронома, взял бутылку красного и сырную нарезку, вернулся в свою коммуналку, заперся в комнате, наполнил стакан и задумался. Кто же всё-таки прав: Сергей Николаевич или Юрий Поликарпович вкупе с косматым писателем? Я медленно выцедил стакан, почувствовал, что хватит, и расслабился. Я ясно ощутил, что внутренний зажим ушёл. Я  стал абсолютно спокоен и свободен. При этом никакого хмеля в голове не было. И тут потекла мысль.

Юрий Кузнецов 1975 г
Юрий Кузнецов 1975 г

В продолжение всей своей истории Русский народ никогда (или почти никогда) не знал отдыха. Но почти всегда — предельное напряжение сил, надрыв. И этот надрыв стал привычкой, нашей национальной чертой. Даже отдых у нас – надрывный и безудержный, бессмысленный и беспощадный. А осознать и осмыслить себя, свой исторический путь, можно только в состоянии здорового отдыха и покоя. Но учиться этому нам было некогда.

Наши смуты и революции можно рассматривать как бегство от неосмысленности трудной жизни, от тяжёлых обид, нанесённых Русскому народу. Срыв — вместо отдыха и осмысления, как подтверждение того, что легче сделать, чем подумать, прежде чем сделать. А подумав, ведь можно не делать вовсе или сделать иначе. Но в том и парадокс, что подумать невозможно: мыслительная сила души скована надрывом.

Надрыв между срывами — таков штрих-пунктир Русской истории, таков её больной пульс. В результате имеем два тяжёлых напряжения: созидательное — до срыва и восстановительное — после него. Остановиться и прочувствовать, осмыслить и простить, примириться и набраться сил, скорректировать направление движения и идти дальше — это гораздо труднее, чем просто идти неизвестно куда и неизвестно зачем. Остановиться и осмыслить — удел немногих, но и они часто делают это на обломках. Но именно эти немногие и создали великое Русское богословие, Русскую философию, Русскую словесность, великую Русскую культуру вообще. Именно они попытались осмыслить исторический путь нашего Отечества.

Русскому характеру не хватает личностной и исторической степенности, постоянства и осмысленности. Не хватает культуры остановки, отдыха, культуры мысли. Но это путь взросления. Более чем тысячелетняя наша история, её фиксируемый христианский период, казалось бы, более чем достаточный срок для взросления народа. Но факты последнего времени говорят об обратном. Сегодня мы снова — неофиты. Сегодня Россия снова инфантильна. А инфантильный — всегда ведомый. Вот Запад нас и пытается увести в свою «взрослую» бездну. Выход из этого гибельного состояния — терапия смыслом*.

С середины пятидесятых по середину восьмидесятых годов ХХ века у нас был период относительного покоя. Но и на этой остановке нам не удалось подумать. Напротив: мы разложились, ушли от традиции, разорвали связь времён, утратили всякую способность к осмыслению самих себя, перестав видеть спасительный свет Русского бытийного маяка. И опять срыв — как отчаянная попытка уйти от бессмыслицы.

В стихотворении Юрия Кузнецова нет ветра, нет внешнего фактора напряжения, а ветка всё равно надрывается, раскачивает сама себя, как бы по привычке: не умеет по-другому. Надрыв настолько стал неотъемлемой частью нас самих, что в периоды относительного спокойствия нам становится не по себе, нам словно чего-то не хватает. Нам недостаёт надрыва.

Надрыв как привычка, как образ жизни сковывает мыслительную силу души. В попытках выйти из этого порочного круга многие обманывали себя, прибегая к алкоголю, и были наказаны: их освобождённая мысль быстро задыхалась в пьяном угаре.

Русская мысль живёт внутри нас. Путь к её свободе лежит через тишину и созерцание. А для многих из нас они — роскошь. Но роскошь настолько необходимая, насколько спасительная. Если научимся ей, то сохраним и преумножим себя, преобразим свой внутренний мир, а значит – и всё вокруг.

На этой оптимистической ноте действие освобождающего напитка окончилось. Я почувствовал, что внутренний зажим возвращается. Но почувствовал я и то, что сила его ослабла, и он больше не имеет надо мной прежней власти. Таков оказался результат моей терапии смыслом.

А дальше моя мысль отправилась в самостоятельное плавание. Вино было уже ни к чему. От Русской истории я пришёл к истории своего рода, восстановил родословное древо, узнал историю отношений моих родителей и так, постепенно, пришёл к самому себе. Встреча с самим собой, узнавание себя помогли мне преодолеть личные, семейно-родовые и исторические травмы, ставшие причинами моего внутреннего зажима. Не скажу, что это было легко, но ведь начинать трудно всегда. И за эту встречу с самим собой я чрезвычайно благодарен участникам моего рассказа и всему Литературному институту.

 

 

Тоска по отцу

 

Что на могиле мне твоей сказать?

Что не имел ты права умирать?

Юрий Кузнецов. Отцу

 

В предыдущей главе я упомянул о травмах. Потеря отцовства — одна из самых страшных семейно-родовых и исторических травм ХХ века. Репрессии, война, ссылки лишили нас мужчин, а значит и — мужественности. «Послевоенные годы стали женским периодом в истории нашей страны. Женщины воспитали и, не желая того, испортили несколько послевоенных поколений наших мальчиков, многие из которых так и не смогли стать мужчинами»**. Но и сами женщины при этом не смогли остаться женщинами. Стать мужчиной без отца очень трудно. Но и остаться женщиной при детях без мужа и отца почти невозможно.

А как же было раньше? Ведь и до ХХ века Россия почти непрестанно воевала и теряла своих лучших мужчин. Но до ХХ века у России была традиция и — Церковь – неисчерпаемый источник этой традиции. «Сейчас нашему народу лет сорок бы пожить без войн и революций, и мы бы выздоровели»**.

Четыре года моросил,

Слезил окно свинец.

И сын у матери спросил:

— Скажи, где мой отец? 

Четыреста, 1974

 

К настоящему моменту в России сложилась парадоксальная ситуация. Мальчики тоскуют по отцу, отцовству и мужественности, но одновременно с этим — по женственности в тех девочках, которых видят вокруг себя, потому что в этих девочках слишком остро проглядывает мужское начало. А девочки тоскуют по мужественности в мальчиках и по женственности в самих себе. Тоскуют по счастью. Потому что нельзя быть счастливой, если живёшь как мужчина. То же справедливо и для мужчин: нельзя быть счастливым, если не живёшь как мужчина.

— Россия-мать, Россия-мать, —

Доныне сын твердит, —

Иди хозяина встречать,

Он под окном стоит.

Хозяин самого себя и своей семьи, своего дома и своей улицы, своей деревни и своего города. Хозяин Земли Русской. «Мать завещает сыну жизнь и здоровье, достаток и безопасность. Отец завещает сыну поиск смысла жизни и поступков, поиск призвания и исполнение своего предназначения, открытость жизни и способность рисковать, ответственность за сделанный выбор, отстранённость от земного и устремлённость к высшему, но при этом — необходимость смотреть под ноги, чтобы не упасть в яму. Для того чтобы повзрослеть, сын, выросший без отца, может и должен опереться на веру в Бога и на своё мужское начало, оставленное ему в наследство его отцом, дедом и всем его родом, впустить в себя мистическую силу мужского начала своего рода»**.

Земля возвращает истлевшие кости,

А память — надежду. Пьют чудные гости

За старым столом:

Солдат за победу, поэт за свободу,

Вдова за прохожего, мать за породу,

Младенец за всё.

Бродяга рассеянно пьёт за дорогу,

Со свистом и пылью открытую Богу,

И мерит своё.

Семейная вечеря, 1977


 

* Термин «терапия смыслом» или «логотерапия» принадлежит всемирно известному психологу Виктору Франклу, пережившему ужас немецких концлагерей, автору книг «Сказать жизни «Да!», «Воля к смыслу» и других.

** В очерке использованы материалы лекций и семинаров ректора Института христианской психологии протоиерея Андрея Лоргуса и сотрудницы института психолога Ольги Красниковой, которым я также очень благодарен за встречу с самим собой и терапию смыслом.

 


 

Александр ПАВЛОВ


 

Александр Анатольевич Павлов родился во Львове в 1974 г. Закончил Львовский политехнический институт и Литературный институт имени Горького. Публикуется в московских журналах. Живёт в Москве.

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.