Почти все друзья почти всех моих мужей время от времени объяснялись мне в любви

№ 2014 / 14, 23.02.2015

Я договорилась взять интервью у Веры Павловой на её вечере встречи с читателями в Москве.
Так как Вера в ближайшее время уезжала

Вера ПАВЛОВА

Я договорилась взять интервью у Веры Павловой на её вечере встречи с читателями в Москве.

Так как Вера в ближайшее время уезжала в Америку, мы решили, что удобнее будет общаться по электронной почте. Я начала усердно готовиться к интервью – прочла и пересмотрела всё, что связано с Верой – её стихи, статьи, интервью, телепередачи, фотографии. Целую неделю я жила жизнью Веры – вот она в студии «Школы Злословия» и я там же – переживаю, что часто её перебивают, не дают объяснить своё отношение к Блоку, вот Вера на телеканале «Культура» подарила ведущему новую рукописную книгу, а он никак не догадается раскрыть и показать Верин почерк (кстати, каллиграфический), вот фотографии её третьего мужа, а это – четвёртый муж Стивен. Увлеклась настолько, что, кажется, влюбилась… Да и можно ли не влюбиться в столь обаятельную, умную и талантливую женщину? Но что же тогда происходит с теми, кому повезло общаться с Верой по жизни, особенно, если они мужчины? Вот об этом я и спрошу в первом же вопросе.

– Вера, в вашем окружении были мужчины, которым удалось всё-таки в вас не влюбиться?

– Скромничать не буду – в основном влюблялись. Особенно в младших классах. В старших уже похуже было. А как замуж начала выходить – опять всё стало неплохо: почти все друзья почти всех моих мужей время от времени объяснялись мне в любви. А когда стала немного публичной – и того лучше: появились заочники. Спасибо интернету. Некоторые признания не могу забыть. Например, это: «Видел по телевизору Веру Павлову. Нос длинный, глаза грустные и ручками так – тыц, тыц. Два дня был влюблён. Потом надоело».

– А стихи вам посвящали?

– А вот стихи мне посвящали главным образом мужья. И заочники. У меня где-то хранится длинная рифмованная баллада неизвестного мне автора, в которой рассказано, как я вышла замуж за английского лорда, живу в трёхэтажном дворце, ем овсянку, забываю русский язык и скучаю по бывшему русскому мужу, по его трёхэтажному мату и тяжёлым кулакам.

Чуть не забыла – мне же Евтушенко стихи посвятил!

Пусть я не гожусь на кавалера – перестаньте материться, Вера, поплывём на лодке по реке. В мире этом, никому не узком, вместе с вами помолчим на русском, чудном для молчанья языке.

Напечатаны в «Новых Известиях» 11 февраля 2011 года. Запоздало отвечаю цитатой. Автор – Н.Сахаров:

«Да с тобой на катере Хоть к е—не матери!»

– На мой взгляд, любое слово, в том числе и матерное – это образ, наполненный эмоцией. У вас в стихах употребление матерных слов всегда уместно и остроумно и вызывает улыбку, в отличие от эмоций агрессии, с которыми связано обыденное употребление мата в речи. Что вы об этом думаете? Как относитесь к критике своих стихов, которая в основном и сводится к непринятию мата в любом виде?

– Нет, не сводится, к счастью. Было бы обидно: у меня стишков написано несколько тысяч, а матерные слова встречаются в паре дюжин, не более того. И я всякий раз стараюсь их обезвредить. Лишить агрессии. Они у меня в профиль, что ли. Или, лучше сказать, между мной и этими словами, как между Персеем и Медузой Горгоной – зеркальный щит. Они – не мои, они кем-то написаны (на стенке лифта, например) или обронены (любимым папой, например, или любимой дочкой), а уж если мои, то произносятся в постели, с законным мужем и уменьшительно-ласкательным суффиксом, но ведь «е—лька» – это уже и не мат. Хотя есть, конечно, другое слово – «любелька». Тоже красиво. Но «е—лька» звучит нежнее. Или нет?

– Да, очень нежно и остроумно, возьму «на вооружение».

Стихотворение «Я, Павлова Верка, сексуальная контрреволюционерка…» стало одной из ваших визитных карточек. Вера, я готова идти вместе с вами на баррикады контрреволюции. Что для этого нужно сделать? Мы будем бороться «против» или «за» и чего именно?

– Мы за моногамию; за телячьи нежности (видела в деревне, как ласкаются телята, как трутся долго-долго большими головами, не замечая людей, дождя, осени, грязи); за то, чтобы ребёнку доставалось больше поцелуев, чем замечаний (а вечером ребёнок залезает к матери под одеяло и говорит: «У меня для тебя есть хорошая новость. Сказать, какая? Я счастлива», и мать на радостях читает ребёнку вслух, не замечая, что тот уже спит, а когда замечает, продолжает читать – «Три мушкетёра» всё-таки); за то, чтобы каждый день звонить маме по Скайпу и считать гудки: подойдёт после восьмого – была в спальне, после десятого – на кухне (и тут на клавиатуру прыгает крошечный щенок, печатает одной лапой АФ, другой нажимает кнопку ОТПРАВИТЬ, представляете, какой умный! Ему я тоже читала вслух). Мы против всего, что этому мешает. Поэтому мы включаем телевизор, только если передают оперу или старый фильм. Но на баррикады мы не пойдём. Скорее, мы забаррикадируемся, если чужой станет ломиться в нашу дверь. Вот ещё одна визитная карточка:

И долго буду тем любезна, что на краю гудящей бездны я подтыкала одеяла и милость к спящим призывала.

– В одном из интервью вы рассказывали про учителя музыки Поля, про первый поцелуй с ним у ворот московского зоопарка, про его отъезд в Америку. И на письма он не отвечал. А вы рисовали в тетради комиксы с его участием и хэппи-эндом в конце: Поль встречает вас в аэропорту Нью-Йорка. Как вы интересно спрогнозировали свою судьбу… Вам удалось разыскать Поля?

– Поль Миронович Двойрин, главный герой моего детства… Преподавал музыкальную композицию. В его класс я попала восьми лет. Он иммигрировал, когда мне было пятнадцать. Главный урок, преподанный им: жизнь и творчество – это одно и то же. Нет творчества – нет и жизни. Наша последняя встреча была случайной: на концерте, в Москве, в консерватории, 12 лет назад. Не уверена, что он меня узнал. Он сказал жене: «Ты только посмотри, кто тут!» И она то ли удивилась вместе с ним, то ли подсказала ему: «Это Верочка!» Спустя год его не стало. Он умер в Москве. Я узнала о его смерти в Нью-Йорке. Этот человек сделал меня мной.

– А какие уроки вам преподали ваши мужья?

– Мои мужья научили меня плакать, молиться, петь, забывать о себе, верить очевидной лжи, врать, болеть за «Спартак», вить гнездо, жалеть себя, вставать на сторону детей, обращать внимание на красивых женщин, угадывать желания, молчать, скрываться и таить, летать, слушаться, не бояться темноты, высоты, скорости, грома, зубного врача и смерти, смеяться во сне, любить собак, чувствовать себя в любой стране как дома, читать по-английски.

– Вы сейчас живёте на два дома, в Москве и Нью-Йорке, и, кроме этого, много путешествуете. Как вам такое перемещение в пространстве?

– У меня есть глобус с лампочкой внутри. Днём на нём видна физическая карта – горы, равнины, пустыни. А ночью зажжёшь лампочку – и проступают страны. Вот так и я. Днём я – землянка, живу по законам места, в котором нахожусь: на море – купаюсь, в горах – гуляю. А ночью ложусь спать – и не могу заснуть, потому что вдруг оказывается, что я в одной стране, а мои родители – в другой, дочери – в третьей… Скучаю. В основном по людям – по родным, по друзьям. По местам – нет, не скучаю. Кроме нескольких мест, моих малых родин. Родина – это же не только место, где родился, но и места, где рождаешься заново. Для меня такие «родинки» – поляна на берегу Москва-реки под Можайском, где наша семья двенадцать лет (множественное число от слова «лето») разбивала палаточный лагерь, большой зал Московской консерватории, горная деревня Раронь в Швейцарии, карибский остров Санта Люсия. Места, где я хотела бы умереть. Но и в моей московской хрущёвке, и в нашей манхэттенской студии я с удовольствием поумираю! Они тоже мои родинки. Так что мне перемещаться не тягостно: я возвращаюсь в Москву, а потом возвращаюсь в Нью-Йорк. Оба города мне рады.

– Вам знакомо чувство одиночества?

– Мне знакомы два одиночества. Одно – когда вокруг ни души. Второе – когда души нет внутри, когда ты разлучён с самим собой. Отсюда три варианта переживания одиночества. Первый: твоя душа куда-то запропастилась, а вокруг – люди, люди… Тоска! Второй: ни души ни снаружи, ни внутри. Тоска, но хотя бы можно поплакать. Третий: ты одушевлён, а вокруг ни души. Счастье! Вот тут-то и пишутся стихи.

– Вы как-то говорили, что сны для вас интересны и важны, вы их запоминаете и анализируете. К какому выводу вы пришли: сны – это проявление интуиции, переработка страхов и комплексов сознания или что-то мистически необъяснимое?

– Я знаю, почему вы спрашиваете об этом – вы были на вечере, где я читала такой стишок:

Книга – сновиденье и сонник – два в одном. Что лучше чтенья? – Чтенье вдвоём, вслух, перед сном. Утолит ли жажду солёная вода? Пушкин снился дважды. Онегин – никогда.

Прочитала и спрашиваю публику: «Вам ведь тоже никогда не снятся литературные персонажи, да?» – «Да, да!» И вдруг – мужской голос: «А мне снился. Этот… Как его… Из «Капитанской дочки»… Петруша Гринёв!» Потом ещё два чтенья было, на которых оказалась женщина, видевшая во сне Дон-Кихота, и девушка, которой снился вот прямо-таки Онегин! Я продолжу опрос. Всё-таки я сама себе – в другом стишке – присвоила научный титул сновиденьеведки. А в третьем самозванно провозгласила себя царицей сонного царства. И то, и другое – незаслуженно: и тезаурус языка сновидений я не составила, и управлять снами не научилась. Халтурщица, записываю не все сны, а только самые художественные. Например, как я участвовала в соревнованиях по отбрасыванию тени. Или как мой папа опубликовал книгу «Записки счастливого человека», толстую, на каждой странице – один и тот же текст: «Ушёл на рыбалку, целую, Толя». Но кое-какие заслуги перед сновиденьеведением у меня всё же есть: я написала десятки, а может и сотни стишков о сне и сновиденьях. Можно целую книжку составить. И ещё: мы с мужем время от времени видим одинаковые сны.

– Да, я была на этой встрече и помню ваш вопрос. А также ответ одной дамы, что ей снился прямо-таки Путин! Мне тоже снился Путин, а вот Пушкин – никогда. А вам Путин снился?

– Нет, ни разу. Путин дочке моей снился, он был в её сне водителем маршрутки. Мне – только Ельцин, давным-давно. Я отчиталась об этом в стишке:

От всего того, что в телевизоре делается, ничего не сделается мне, потому что ни одного политического деятеля ни разу не видела во сне. Нет, раз. В эротическом. Ельцина. Он был ничего, вполне.

Кстати, я читала этот стишок на Красной площади. На фестивале. В микрофон. На всю площадь. Ельцин был жив тогда. Услышал ли он меня? Едва ли. Стив говорит, что он был глух на одно ухо. Стив много раз его переводил. Моя любимая байка – как Стив сопровождал в Кремль, в гости к Ельцину, Буша-старшего. Ельцин привёл Буша в свой кабинет, усадил – сфотографируйся! – за свой огромный, заставленный телефонами стол. И Стив сказал Бушу: «Mr President, please don’t touch any buttons!» Буш очень смеялся. Ельцин – нет.

– Расскажите про вашего мужа Стивена. Чем он покорил ваше сердце?

– Когда моей Наташе было лет пять, она спросила меня: «За что ты меня любишь?» Я: «Просто так, ни за что». Она: «А я бы на твоём месте ответила – за всё». Вот и Стивен покорил меня – всем. Но в особенности – чувством юмора. Он меня всё время смешит. А смех у меня, надо сказать, очень громкий и… как бы это выразить помягче – колоратурный. Недавно я была в гостях у подруги, которая завела попугая. Этот попугай, услышав мой смех, просто с ума сошёл: так хохотал, так заливался! Я поняла, почему маленький сын другой подруги заплакал, когда я засмеялась. И дала себе слово больше никогда громко не смеяться. Но рядом со Стивеном это обещание совершенно невыполнимо.

– Как вы относитесь к феминизму? (вопрос как выстрел прозвучал, но переделывать не буду)

– Никак. Хотя мне нравится, когда женщины делают мужскую работу лучше мужчин. Выигрывают у мужчин в теннис и шахматы. Управляют государством. Пишут музыку (Уствольская, Губайдулина, Юсупова). Кстати, Вы знаете, что в Москве есть женское такси? Я не знала, просто нашла в интернете объявление о самой дешёвой доставке в аэропорт. И вздрогнула, увидев за рулём женщину. И уже через пять минут совершенно успокоилась – более уверенного и виртуозного водителя (не говоря уж – водительницы) я за всю свою жизнь не встречала. Яндекс рассчитал, что до Внуково мы доедем за 90 минут. Мы доехали за 40. Я сказала: «Можно, я сохраню в телефоне ваш номер? Я хочу быть вашим постоянным клиентом. Как вас зовут?» Она ответила низким грудным голосом: «Любовь».

– В Америке феминизм принял радикальную форму – мужчины запуганы: комплименты женщинам не говорят, руки не подают, боятся как-то «не так» посмотреть и вообще не смотрят – только бы не засудили за сексуальное домогательство. У женщин пропадает интерес красиво одеваться и кокетничать. Как жить в таком обществе, Вера?!

– Ничего подобного! Это ещё один миф об Америке, до кучи к «бездуховным американцам» и «фальшивым американским улыбкам». Нигде я не получала столько комплиментов от незнакомцев, как в Нью-Йорке. Восхищённых взглядов и улыбок. А принарядишься – и какая-нибудь незнакомка обязательно спросит: «Где кофточку брала?» Но самое приятное – кажется, ни одна рецензия на книжку моих стихов в переводе на английский не обошлась без лестной строчки о моей внешности (там фотография есть на обложке). Что-то не припомню ничего подобного в российской критике.

– Сейчас всё исправлю! Вера, вы необычайно красивая женщина с лучезарными и лукавыми глазами!

Вы сами довольны своей внешностью? Если бы вам сейчас предложил волшебник изменить в себе что-то – всё что угодно (но не более трёх желаний), вы бы воспользовались этим?

– Отвечу стихами Ходасевича:

Вдруг, не стерпев счастливой муки, Лелея наш святой союз, Я сам себе целую руки, Сам нас себя не нагляжусь.

Вот и я преклоняюсь перед своим… скажем так: организмом. Я восхищаюсь его совершенством. Я ещё не успеваю подумать “Падает!”, а он уже ловит падающую чашку. Я ещё не успеваю подумать “Падаю!”, а он уже группируется и мягко приземляется на лёд. Он слышит через три стены и видит стрелки на башенных часах в другой части города. Он сложен и целесообразен, а я… Так что к волшебнику – одна просьба: пусть вернёт мне то, что отняла бесплатная советская медицина. Исправит ошибки школьного стоматолога, районного гинеколога, дежурного акушера.Чтобы стало, как было.Как было задумано.

– Вы – знаменитая, успешная и востребованная поэтесса. Такое положение приятно, но и обязывает соответствовать достигнутому уровню. Вы эту обязанность ощущаете? Не мешают ли такие рамки обязательств творческой работе, собственно – написанию стихов?

– Ни капельки. Когда пишешь, забываешь обо всём – где ты находишься, кто ты такая… Время останавливается, пространство исчезает. Остаётся задача, которую решаешь при полном напряжении сил, потому что кажется, что от её решения зависят судьбы мира (иллюзия, конечно!) И если удаётся её решить, испытываешь блаженное чувство, в равных долях соединяющее восторг и покой (эротические ассоциации оставим при себе). Ответственность – это уже потом, когда решаешь, что публиковать, а что нет.

– А как вы решаете, ГДЕ публиковать? Вам платят гонорары за публикации?

– С публикациями всё решается как-то само собой. В этом вопросе я фаталистка, или, иными словами, гордая лентяйка. Напишешь довольно много стихов, думаешь – пожалуй, это уже книжка. И тут издатель звонит: «Давно мы вас не печатали! Нет ли у вас стишков новых?» И гонорары платят, а как же. Никогда не забуду свой первый гонорар, за публикацию не помню в каком журнале. Он составил 432 рубля 10 копеек. Такая вот издевательски сходящая на нет последовательность цифр. Красиво смотрелся и гонорар за книгу, который сначала был круглой суммой, но потом, когда оказалось, что напечатали лишнюю тысячу копий, был пересчитан, и вышло: 66 тысяч 666 рублей 66 копеек.

– В интернете пишут: «Вера Павлова не подпускает к себе журналистов… практически не даёт интервью». Если это правда, то мне повезло. Если не правда – откуда такие слухи?

– Вам повезло, да. Вы купили меня фразой: «Я буду задавать вопросы, которых Вам раньше не задавали». И вы в основном выполнили обещание (кроме вопросов о мате и о феминизме, конечно!) Я, кроме всего прочего, ещё и поэтому избегаю интервью – повторяться не люблю. Боюсь рассказать два раза один и тот же анекдот одному и тому же человеку. Это же невежливо! Рассказывают, что однажды Шостакович долго извинялся перед композитором Икс за то, что поздоровался с ним два раза в течение одного часа. То есть – забыл, что уже виделись. То есть – обидел, как ему казалось. И как мне кажется. Так что – да, я не даю интервью. Исключения делаются для родных и близких (я дала интервью мужу, дочери), для провинциальных и иностранных журналистов во время фестивалей и гастролей (долг гостя перед хозяином) и для особенно симпатичных интервьюеров (ваш случай). Но тут – новая беда! Можно пожаловаться? Вовсе несимпатичные люди записывают мои ответы на вопросы слушателей во время выступлений, а потом компонуют это кое-как и выдают за моё интервью. И публикуют. И, наверное, гонорары получают. Уже несколько раз такое было. Именно с таким предисловием – других не подпускает, а мне вот дала!

– Вот ведь безобразие какое! Но это плата за успех, неизвестных и неинтересных поэтов совсем не компонуют.

Вера, спасибо за интервью! Мне действительно повезло, потому что общаться с Вами было легко, весело и интересно, а что ещё может быть приятнее для человека? (эротические ассоциации оставим при себе).

Беседу вела Ирина ТЕРРА