Запас доброты

№ 2014 / 39, 23.02.2015

Когда размышляю о природе нравственности, мне не даёт покоя пример моего отца. Особенность этого примера в том, что он рушит все социологические концепции, принятые в нашем обществе. И это не тот случай, когда исключение подтверждает правило.

Есть правила, работающие без исключений, и природа морали именно такое правило: равное для всех, аксиома высшего порядка, единый вселенский закон. Если законы нравственности будут допускать исключения, то к чёрту такие законы и такую нравственность. Надеюсь, это понятно.

Мой отец родился и вырос в Рубцовске – это городок в сердце Алтайского края, глубинка из глубинок, окружённая пятью тюрьмами строго режима. Он рос без отца, детство его прошло на улице, в среде блатных и приблатнённых. Он не читал хороших книг, с трудом закончил восемь классов школы, отучился в ПТУ на электрика. Дрался, воровал, в общем, вёл естественный для той среды образ жизни. И впереди закономерно маячила тюрьма, отсидка и уверенная дорога вниз, к пьянству и деградации. То есть среда, в которой он рос, планомерно лепила из него мерзавца и уголовника. Но вдруг случается неожиданное. Он уходит в армию и больше не возвращается в эту среду. После трёх лет срочной службы в подводном флоте он остаётся на сверхсрочную и восемнадцать лет отдаёт служению Родине. И это не было побегом. Желание сбежать естественно, когда среда, в которой ты живёшь, ощущается тобой как чужая, враждебная. Любой нормальный человек сбежит от такой среды при первой же возможности. Но отец чувствовал себя на улице, как рыба в воде; с друзьями-уголовниками разговаривал на одном языке, пользовался уважением и авторитетом в дворовой компании. У него не было видимых причин бежать. Кроме одной причины: внутренне понимание ложности этой среды, её гибельность, несоответствие гордому званию человека. Никто никогда в него это знание не закладывал, но интуитивно он всегда знал, что такое правда, а что есть ложь, где подлость, а где подвиг, как выглядит справедливость и что такое трусость. Он никогда не читал Толстого и Достоевского, Библию тоже никогда не читал, но христианские принципы знал изнутри своего существа, чувствовал их интуитивно. Ведь не надо быть семи пядей во лбу, чтобы отличить подвиг от подлости. Как и не требуется много ума, чтобы понять, что дважды два – это четыре, а не три, пять или двенадцать. Потому что нравственные категории – это категории общего порядка, единого для всех людей. Не может быть частной совести и индивидуальной чести.

 

Отдав жизнь служению Родине, мой отец столкнулся с тем, что государство его обмануло. Рухнула страна, которой он служил и присягал, и бывший подводник оказался за бортом. Отец был кандидатом в мастера спорта по боксу, но перекрашиваться из офицера в рэкетиры посчитал ниже своего достоинства. Хотя предложения поступали. От тех же бывших друзей, кто ещё не спился и не погиб в поножовщине. Вместо этого он пошёл работать учеником плиточника. Попутно овладел кучей других строительных специальностей, стал мастером по внутренней отделке помещений. Специалистом своего дела. Исключительным профессионалом.

 

Он работал без выходных, чтобы в семье всегда была еда. Живые деньги не всегда были, но еда была. В чудовищные девяностые мы жили плохо, бедно, но не голодали. А всё оттого, что офицер-подводник не испугался грязной работы. На нищенскую пенсию, конечно же, было не прожить. Да и платили её в те времена раз в полгода.

Он никогда не обвинял Родину в собственных несчастьях. Даже когда модно стало ругать сиволапую, грязную Россию, он не встраивал свой голос в общий хор. Отворачивался и зло молчал, не имея словарного запаса, чтобы возразить кликушам, но никогда не поддакивал. Это оттого, что нравственный стержень оставался на месте. Отец чётко знал, что такое хорошо, а что такое плохо, хоть и не всегда мог объяснить своё знание словами.

Чувство прекрасного вспыхивало в нём неожиданно, но всегда ёмко и к месту. Он мог внезапно остановиться посреди улицы и прошептать: «Какой закат, едрёна вошь! Это ж надо! Нет, Митя, ты только посмотри». И мы любовались с ним пылающим закатом. Он никогда не смог бы сказать, что чувство, заставившее его остановиться – это божественная красота явленного мира, причём зримость этой красоты, возможность наблюдать её здесь и сейчас, сопереживать ей, – доказывает божественный замысел мироздания. Никогда бы он не смог так сказать, образования бы не хватило. Поэтому я сейчас говорю за него.

Я убеждён, что каждому человеку при рождении даётся разный запас доброты. Я не знаю, от чего это зависит, от генетики, кармы или чего ещё, но это как запас зрения у младенцев. Большой запас – хорошо, никакая среда тебе не страшна, маленький запас – ты в группе риска, легко можешь стать сволочью. И вот здесь уже среда, воспитание, искусство играют роль почвы, на которую падают зёрна. Почва может быть благодатной или не очень, но запас этих зёрен отчего-то у людей разный. Отцу повезло, он родился с большим запасом доброты, и блатная среда была бессильна. Друзьям его повезло меньше.

 

Мы транжирим данный нам при рождении запас доброты, а потом удивляемся, откуда вокруг столько хамства, мерзости и невежества? И запас-то невелик, и почва мёрзлая, сплошь камни, да глина, ничего путного на такой не вырастет. Только сеять всё равно надо. Здесь арифметика, в общем, простая: если ничего не сеять, невежество победит. Это будет концом человечества.

 

Сторонники теории Дарвина считают, что человек произошёл от обезьяны, но никто не задумывался, что могло быть всё наоборот. Никто не допускал мысли, что обезьяна – это одичавший, озверевший, забывший о доброте человек!

Отца предали второй раз, когда правительство решило, что вместо своих, русских строителей выгодней нанимать мигрантов. Рухнула целая отрасль. Тысячи людей, как в лихие девяностые, оказались на улице. Просто потому, что закон о защите труда равен не для всех. В государстве, чьим принципом становится воровство, взяточничество и олигархия, законы работают избирательно. Отец и в этой ситуации не обозлился. Устроился работать охранником, в перерывах между сменами таксовал и халтурил (мигранты мигрантами, но высококвалифицированные специалисты иногда требуются, например, чтобы выложить кафелем стены в туалете хапуги-чиновника). Работал по-прежнему без отпуска и выходных. Постепенно угасла его мать, моя бабушка. Высохла от рака. Если бы в нашем городке Кириши была качественная медицина, опухоль можно было бы обнаружить раньше, провести операцию. Но качественную медицину в городке Кириши развалили. Двадцать лет разваливали. Зато главный врач города купил себе пять квартир. Отец делал ремонт в одной из них.

Пора бы ему потерять веру в человека, в Родину, светлое будущее, а он продолжает верить. Простой русский мужик. Хоть кол ты ему на голове теши. И я знаю, если завтра случится война, отец спокойно уйдёт на фронт. Без пафоса уйдёт, без куража, просто потому, что так надо; зная при этом из глубины души, что поступает верно. Защищать Родину – это тоже оттуда, из запаса доброты.

Ещё у него фантастический, непробиваемый ничем оптимизм. Любое дело он встречает с улыбкой, острой шуткой, с блеском в глазах. Если жизнь бьёт чересчур сильно, то улыбка становится жёстче, а блеск отливает холодной тяжестью. Но я никогда не видел его сломленным. Никогда.

Ещё он совершенно не разбирается в искусстве, но с феноменальной интуицией отличит настоящее от подделки. Был такой случай. Он пошёл в театр на спектакль Виктюка «Саломея». Не буду говорить, как он туда попал – это отдельная история. Факт в том, что оказался в театре. О Виктюке до этого что-то слышал в общих чертах (модный, современный, прогрессивный). Короче, погас свет, распахнули занавес.

Отец выдержал пятнадцать минут. Сначала внимательно присматривался к актёрам-мужчинам, игравшим женские роли, потом оглядел зрителей, мол, все видят, что на сцене «голубые»? Оказалось, что «голубых» видит он один, все остальные поглощены спектаклем. Отец начал ёрзать в кресле, краснеть, шёпотом возмущаться себе под нос. Когда его возмущения стали громче, ему сделали замечание, мол, мужчина, вы не один, мешаете. Вопрос, кому он мешает, зрителям или «голубым», мелькнул у него в голове, но задавать его отец постеснялся. Он плюнул, когда один актёр на сцене ласково потрепал другого по ягодице. Плюнул громко, и со словами: «Сами смотрите свою петушарню», – вышел из зала.

 

Вы понимаете, зачем я всё это рассказываю? Просто отличать подлинное искусство от фальшивки – это тоже из запаса доброты, оттуда. И не обязательно быть для этого культурологом или искусствоведом, театралом в трёх поколениях или участником богемных тусовок. Присутствует доброта в сердце, не всё растранжирил – отличишь настоящее искусство. Мал запас – будешь, что те зрители в театре Виктюка.

 

Пора выдыхать. Хотел о природе добра написать, а получилось об отце. Но это ничего, у меня хороший отец. Он стоит того, чтобы о нём написать. А с природой добра всё просто: меньше говорить – больше делать. Отец всю жизнь так и поступал.

 

Дмитрий ФИЛИППОВ
 
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ