ЭЙ, МУЖИК, ПОЗОВИ МНЕ БАРИНА!

№ 2015 / 17, 29.04.2015

Именно так, по преданию, распорядился на ту пору уже великий художник Илья Репин, подъехав к Ясной Поляне. И услышал в ответ: «Я барин и есть».

Мы привыкли к образу Толстого, каким он предстаёт в картинах Репина и Крамского: осанистый мудрец, блистательный офицер.

Но когда смотришь документальные фотографии или скульптуры Ильи Гинзбурга, то вдруг «проступает» совершенно дурашливое лицо уже немолодого Иванушки из русских сказок. Язык не поворачивается сказать «дурачка», но никак не «царевича». Брови хмурятся, а глаза хохочут!

 

Я до обидного лишён черт барственности, но, подъезжая к Ясной поляне, чувствую в себе некую приподнятость, внутренний замах, при котором всё должно распахиваться и расстилаться. И – так оно и было! – навстречу Владимир Толстой с руками, как два крыла, с хохочущим переплясом в глазах под сдвинутыми фамильными бровями! Кажется, что сидел он тут, в глухомани, людей не видел с полгода, стосковался, и вот она, весточка от человечества – давний приятель Карпов!

Начинаешь просматривать календарный план работы Музея-Усадьбы «Ясная Поляна», диву даёшься: только что был «слёт» учителей словесности, накануне собирался весь род Толстых, который, по количеству, можно вычленить в отдельную народность. И так весь год!

Во времена Льва Николаевича здесь также не выводились гости. Одни ехали на поклон, причаститься к величию, упорядочить миропонимание, других, что называется, привлекал информационный повод, щёлкнул фотоаппаратом – и сам в веках! Но большинство здесь оказывались потому, что манило. Дух соседствующего величия и простоты, радушия захватывает и уносит к высшему в тебе самом!

Владимир Толстой – теперь уже, правда, советник Президента России. Я даже был на форуме, где они, советник и Президент, сидели рядом, переговаривались по-товарищески. Оба лобастые, белобрысые, лысоватые и тонконосенькие. Великий златоуст Валентин Курбатов как-то заговорил о взаимоотношениях Владимира Ильича и Владимира Владимировича при Распутине… Валентин Григорьевич, как обычно «весь в себе», вроде бы отсутствующий, произнёс: «Как ты их различаешь?..».

Познакомились мы с Владимиром Толстым, тогда Володей, как раз на родине Распутина, в Иркутске, куда и прибыли по его приглашению на местное Совещание молодых писателей. Мне было 34, я был руководителем семинара. Володе Толстому – 23, он представлял журнал «Студенческий меридиан».

Владимир тогда не всплёскивал в радости руками, наоборот, был само сосредоточие серьёзности. Пожимал мне руку и смотрел из-под упрямо насупленных бровей очень внимательно, упёрто. Также упёрто «глядели» носки его невероятно модных, в Сибири уж точно невиданных, светлых ботинок с округлыми носами: они мне запомнились, эти ботинки: бегемоты такие, нацеленные на тебя. Двигался Ильич скованно и производил впечатление крайне застенчивого человека. Не я первый, думаю, спросил Володю Толстого: пишет ли он сам прозу? Праправнук классика ответил, что при такой фамилии нужно писать или лучше Льва Николаевича, или вообще не писать.

Мы встретились пару лет спустя: Пётр Краснов уезжал из подмосковного города Электростали и возвращался на родину, в Оренбург, где, о чём бы не зашла речь, всегда всё самое лучшее! А Володя приехал из Москвы на электричке – час пятнадцать, там метро, здесь автобус. Меня это удивило: как ни крути, потомственный граф, праправнук величайшего классика, тащится невесть куда, чтобы помочь носить шкафы и диваны! Я-то жил рядом: десять минут пешего хода. Он был уже иной, Володя. Лёгкий, улыбчивый, общительный. Снесли мы мебель, благо, дом «сталинский», подъезды просторные. Устроили проводины. Ухо моё вырвало из нашего дружеского общения два-три раза произнесённую фразу, которую и я, и Краснов, при нашем «классовом» воспитании, вряд ли бы сказали: он «из хорошей семьи», она «из хорошей семьи». Тогда я внутренне улыбался, углядывая аристократическую жилочку. А разве крестьяне не заботились о роде-племени? Позже меня самым серьёзным образом потянуло углубиться в труды о природе наследственности, даже роман об этом написал.

Потом я чаще общался с родным братом Владимира – Ильёй, который был главным редактором издания «Птичий рынок». Человек – улыбка! Лёгкая, мягкая, как бы невзначай. Другим его не видал!

В 96-м году я впервые оказался в Ясной Поляне (как участник Литературных встреч). Меня тогда удивила очевидная схожесть героев произведений Льва Толстого с его потомками. Владимир Ильич только что стал директором Музея-усадьбы «Ясная поляна». А это, кроме музейных зданий, громадный хозяйственный комплекс, который в ту пору, в соответствии с житухой 90-х, был в абсолютном запустении. Я, честно, думал, ну, как он, журналист, справится? Колхоз ведь!

Некий наследственный код: он даже по внешнему описанию стал похож на Левина из Анны Карениной. Помните, каким тот был хорошим умным землеустроителем?

А Илья – в те годы – полное внешнее сходство с описанием Андрея Болконского! Что говорить о двухметровом гиганте Петре Толстом, которого все теперь знают как популярного телеведущего: его по законам каких-то закоулков предначертаний и назвали, как «Пьера». Более того, недавно в церкви обратил внимание на девушку, в которой, при сдержанном храмовом одеянии и поведении, что называется, каждая жилочка играла. Она напомнила мне актрису Киру Найтли, которая, на мой взгляд, самым точным и сильным образом передала внутреннюю жизнь Анны Карениной в одноимённом фильме (об этом фильме у меня есть статья «Чайка в клетке»). И что же? Девушка оказалась дочерью Ильи Толстого по имени… Анна!

Понятно: Лев Николаевич образы брал не из воздуха, а описывал своих родных. Три брата пытались, сцепившись руками, обхватить знаменитый, воспетый их прапрадедом дуб: насколько помню, рук чуть-чуть не хватило, миллиметры не дотянулись пальцы. Но у Владимира здесь родятся ещё два сына, так что Толстовский обхват продолжает шириться.

Журналист Владимир Толстой взялся за Ясную Поляну так, будто всю жизнь (или уже несколько веков) занимался хозяйствованием. Скоро появилась конюшня с лошадьми, пасека, но главное – он сразу стал заниматься на ту пору совершенно прозябающей национальной культурой. Мне тогда казалось, литература выкинута из внимания на десятилетия. Вдруг Ясная Поляна, где ещё бездна собственных очевидных проблем, собирает писателей со всего мира. Делается это не по имеющимся ранжирам многих появившихся союзов писателей или модных тусовок, а по внутреннему литературному метроному самого Владимира Ильича и команды, сложившейся вокруг него. Из юных милых женщин, разумеется: кто ещё работает в музеях? Катя, Оля, Вероника, Валя, Юля… На ту пору противостояние общественное и литературное было крайне обострённым: – руки нельзя подать, те или эти осудят. Толстой собрал: «правых», левых» – ни побоища, ни мордобоя не случилось! Выступали на семинарах, спорили. Иногда и дерзко, и непримиримо! Но… пока идеи и противоречия существуют в области мысли, всё прекрасно, люди друг другу интересны, как только то же самое становится принадлежностью толпы, площади – драка, война, пожар.

Около гостиницы было кафе «Под дубом». Работало всю ночь. Вездесущие на ту пору бандиты подъезжали на разбитых БМВ, и наш брат, писатель, до рассвета продолжал дискуссии. Если днём, на семинарах, прогулках, так называемые «почвенники» и «западники» ещё сторонились друг друга, обособлялись, то под дубом происходило полное слияние направлений.

Зато личностные разногласия порой вступали в силу. Писатель Вера Галактионова как-то «привезла» на Литературные встречи известного талантливого актёра Александра Михайлова. Красив, высок, с гитарой. Он и «Очарованный странник», и «Любовь и голуби»! Душевный человек решил порадовать писателей песнями. Мы слушали. И вот мешает что-то, и всё. Владимир Личутин сидит и шуршит, шуршит фольгой из-под шоколада! Михайлов не выдержал, мол, имей уважение! Не ко мне, так к песне! Личутка – он маленький, Михайлову под мышку, но заводной. И говорок архангельский, на «о». Да ты поёшь, что ли, что это за песни?! – улыбается, прямо скажем, ехидно! Михайлов тоже с норовом – спой тогда сам!

И Личутин запел! Братцы, я сто лет его знаю, а не слышал! Хор северный запел! Звонко, с трелями, с бабьим маленько подвывом – как у всех там у них, на Архангельской губернии!

Михайлов гитару бросил. Но сдаваться не хотел, и давай они с Личуткой на руках бороться…

Среди народа «Под дубом» ходил с блокнотом благообразный Валентин Яковлевич Курбатов и всем предлагал оставить запись. Это стало традицией: каждый год что-то писать в его блокнот. Думаю, этим записям разных людей и лет придёт свой черёд!

Его, Курбатова, в Ясной Поляне иногда, кажется, что человек десять. Там выступает, а здесь опять попался навстречу. И везде с причёской горшком, во френчах с «обрезанным», подведённым под шею воротом. Моя жена как-то удивилась, вспомнив, что и много лет назад уважаемый Валентин Яковлевич был в таком же пиджаке. «Он у меня ещё с кампании 1812 года, – тотчас нашёлся златоуст. – Перелицевал, и почти как новый»!

Народа интересного, умного каждый год на Писательские встречи приезжало немало. Но в память западают талантливые чудаки. Вдруг на яснополянской аллее появился молодой крепкий мужик в камуфляжной форме. Я принял его за охранника, который почему-то следует за группой писателей. Он поравнялся со мной, протянул маленькую книжку «Крест». В поездках много людей дарят свои «самопальные» книжки, однако было удивительно, что этот охранник с отчётливо низким лбом ещё и пишет. При этом он тотчас стал возмущаться, что его поселили в одноместный номер, а этому «косоглазому» – он указал на почитаемого мною русского писателя, корейца по национальности, – дали трёхкомнатный! Книжку эту я раскрыл через полгода и к моему изумлению не мог оторваться. Здорово! И совершенно поражало, что впечатление от стилистически изящного текста никак не вязалось с обликом не то охранника, не то бандита, каким представал автор. Позже мы общались с Вячеславом Дёгтевым в Воронеже, в Переделкино. И всегда он был чем-то недоволен, бурчал. А на встрече с читателями в библиотеке просто стыдоба сжигала, он нёс всех, в том числе и милых интеллигентных бабушек, пришедших послушать кудесников слова. Я вот сначала в фамилии Дёгтев поставил букву «е», а потом вспомнил, как это его возмущало, как он отстаивал в каждой публикации букву «ё», ибо иначе получается совсем иное звучание, и поторопился исправить.

А в Ясную однажды приехал ещё один воронежский писатель: очень сильный прозаик Иван Евсеенко. Рекомендую его рассказ «Сарабанда», кто не читал: мистический романтизм! Особняком в нашей литературе. Человек белее старшего поколения, должен быть уважаемым. Но не для молодого Дёгтева. «Посмотри на его профиль», – указал он с прищуром мне. «И что?», – не понимал я. «Немец». «Почему?». «Он же в 43-ем родился, на оккупированной территории». Дальше я должен был догадываться сам, почему Ваня – немец.

В Ясной Поляне мы только вдвоём выбегали на зарядку к турнику, выпивал Слава не более полстакана сухого вина. В сорок пять лет… лёг спать в своём Воронеже и не проснулся. Позже я вспомнил его постоянную тяжёлую одышку. Слухи ходили, что заснуть навсегда ему помогли. В Воронеже он, конфликтный по существу, последовательно отстаивал национальные позиции. К этой версии я бы относился как к чепухе, но примерно в те годы мне довелось ехать на машине по окружной дороге Воронежа. Вдоль обочины бутонами и веерами стояли проститутки славянской наружности. А рядом, в стареньких «копейках», чтоб не жалко бросить, сидели «продавцы» – смуглые чернявые ребята.

Не стало и Вани Евсеенко, который, кроме чудной прозы, поразил меня и частушками: импровизировал на ходу, слёту! Светлая вам память, друзья!

11 сентября 2001, когда в США самолёты протаранили башни Торгового центра, в Ясной Поляне проходили очередные Писательские встречи (напомню, Л.Н. Толстой родился 9 сентября). Среди нас был колоритнейший американец Джон. Высокий, с пышными седыми закрученными усами. Одна из бабушек у него была русская, и он неплохо говорил по-русски низким размеренным голосом. Мы все бросились к нему со словами соболезнования и утешения. Джон рассудил: а что они хотели после Югославии?

У пятидесятилетнего Джона не было детей, и он не хотел их иметь. Объяснил так: следующие поколения в Америке уже никогда не будут свободными. Джон, свободолюбивый ирландец по происхождению, не хочет, чтобы несвободными были его дети.

Забегаловка «Под дубом» ушла в лета, зато супротив «Въездных ворот» в Музей-усадьбу вырос красивый ресторанчик в купеческом стиле «Прешпект»: по названию аллеи, которая ведёт от ворот к Дому Толстого.

Так и вижу: поднимаются вереницей писатели – сибиряки, уральцы, москвичи, белорусы… Итальянцы, португальцы, мексиканцы…

Около веранды Дома Толстого происходит открытие Встреч. Вступительное слово у хозяина, Владимира Ильича. Он краток, улыбчив и скоро передаёт «бразды правления», конечно же, величайшему из златоустов Валентину Курбатову. Ах, братцы, кто его не слышал – много потерял! Неважно, о чём он глаголет, всё одно – песня!

Перед домом, под Веймарской сосной начинаются выступления писателей. Скамеечки под открытым небом, почему-то у микрофона сразу «нарисовался» Владислав Отрошенко: высок, хорош собою, с длинными развевающимися волосами. Сказать любит. Перед ним на передних сидениях, как робкие «вьюноши»: всегда словно со специальной подсветкой Лев Аннинский, суровый Игорь Золотусский, блаженный Виктор Лихоносов, бывало, Валентин Распутин. Далее с лицом верного ученика Алексей Варламов (какую замечательную он недавно выдал книгу о Шукшине: читая, временами казалось, будто это я написал – такие близкие духовные точки отсчёта при том, что люди мы совершенно разные). С краюшку, склонив голову, скептически наморщившийся Пётр Краснов. Неподалёку, стоя, Саша Яковлев, будто опалённый огнём. А глубоко в сторонке, под деревом, всегда вместе с женой, громадный увалень Олег Павлов. Он словно боится, что если окажется в гуще людей, то произойдёт перевес, поэтому для баланса и размещается в стороне. Павлов приезжает не часто, но, когда бывает, то высокий, но не столь габаритный Отрошенко тоже там, с ним.

Далее действо переселяется в Дом Волконских, продолжается с утра до вечера на ежедневных семинарах. Кто там только не блистал?! Тем, кто знает Тимура Зульфикарова, объяснять не надо. Помню его воспалено красочную речь – в те ещё, начальные годы правления Владимира Владимировича – обращение к Президенту! Жёстко, правдиво, проблемно и при этом необыкновенно поэтично! Он прочитал и вышел из зала в некой дрожи. Скоро текст был опубликован. Тимур, как признавался, ждал репрессий, ареста, но… власть не отреагировала никак. Однако со временем становится очевидным, что все дальнейшие действия Президента были ровно в согласии и по плану, предложенному поэтом Тимуром Зульфикаровым в Ясной Поляне.

Совсем иначе выступает Павел Басинский. По тональности как бы скучно: ровный голос, всё по полочкам. Но заслушаешься, потому что взял с полочки – и это точно, документ, факт, который упрямая вещь. Пётр Краснов всегда разит: насколько он тонок и многопланов в прозе, настолько прямолинеен и акцентирован в публицистике. В этом плане, наверное, его позволительно сравнить и с Львом Николаевичем.

Владимир Бондаренко – пламенный боец по существу своему. Не забуду, как буквально сразу после расстрела Белого, когда страх, отчаяние просто вибрировали в воздухе, открыл газету с его статьёй: «Нас остановит только пуля». На такое, братцы, надо было иметь большую смелость! Пуля миновала, а вот инфаркты настигали. Но, действительно, не остановили. Мы – соседи домами, доводилось видеть Бондаренко в тяжёлом состоянии. Читаешь материал, слушаешь выступление, диву даёшься: всегда полемичен, горяч, заряжен! Благо, плечо жены, Ларисы, рядом: в сентябре – за руль, и везёт неугомонного мужа в Ясную Поляну. Теперь уже: к Толстым.

Владимир Ильич, при всей своей занятости, почти всегда в зале. Слушает. И это – писатель, как дитя – придаёт выступающему люду особый настрой, запал. Владимир – ценитель, не ревностный, как часто бывает с нашим братом сочинителем. Он же ещё и ниточка живая, связь со Львом Толстым.

9 сентября также вереницей, группками по двое-трое, писатели идут к могиле Толстого. Той самой, о которой многие знают, в Ясной не бывая. Без креста. Иных знаков. Просто холмик на косогоре.

И каждый раз одно чувство: вины. Безответный вопрос: с чем ты пришёл? Имеешь ли право? Прости, прости, прости…

К могиле я люблю ходить один, хотя, конечно, с кем-то по пути здороваешься, переговариваешься. А потом, по дороге обратно, хорошо зайти в Кучерскую избу. В крестьянской избе, где бы она ни находилась, хранится человеческое тепло. В Кучерской – семейство кошек с котятами возле печки. Все пятнистые, бело-чёрные. Тоже ведь, исторического, чай, выводка.

От конюшни бегут гусаки с вытянутыми шеями, норовят ущипнуть. Девушки управляются с лошадьми… Яблоневые сады с тяжёлыми россыпями яблок, пасущиеся кони ловко поддевают губами падалицы. А вот пруд, после купания в котором Лев Николаевич советовал не обтираться полотенцем, потому как в капельках хранится самое благодатное…

Со временем Яснополянские встречи обогатились наличием литературной премии «Ясная Поляна». Мне было по душе, что первую премию в номинации «Классика» получил Виктор Лихоносов. Он всегда был недооценённым: писатель уровня Распутина, Астафьева, Белова – Лихоносов не получил в соответствующую бытность равных литературных премий, немного о нём говорили. Хотя, полагаю, каждый, кто открыл «Элегию», «Осень в Тамани», «Люблю тебя светло», полюбили этого художника навсегда.

Весточка о вручении премии до Лихоносова в Краснодар дошла поздно, и он опаздывал. А по условию конкурса, номинант должен присутствовать на вручении лично. Шёл разговор, что вручат кому-то другому. Мне так хотелось, чтобы Лихоносов успел! И он прибыл. Растерянный, со слуховым аппаратом, а потому постоянно переспрашивающий. «Здравствуйте, Тимур», – обратился он ко мне. И видя замешательство, уточнил: «Вы ведь Зульфикаров»? Самое интересное, мы с Лихоносовым буквально накануне знакомились в Москве: наши рассказы вошли в Антологию «Шедевры русской литературы ХХ столетия», было представление, банкет. «Я Карпов», – мне пришлось напоминать. Виктор Лихоносов улыбался, как улыбаются плохо слышащие люди, кивал, а на следующий день меня всё равно назвал Тимуром. Я уже не сопротивлялся: Тимур, так Тимур. Смирился и Зульфикаров, что он Карпов. Ну, такие ребята-близнецы: не различить!

Да не обидятся на меня участники Встреч, которых я не упоминаю. У меня другая задача: речь вообще не о Встречах. Прокатились публикации, в которых имя Толстого, как на чужом пиру, использовано в целях определённого сугубо бытового противоборства. Я и «борцов» не берусь судить: вон, талантливый и хороший Слава Дёгтев и талантливый и хороший Ваня Евсеенко у себя в Воронеже жили как кошка с собакой, а теперь им нечего делить. Но печатное слово, что называется, не вырубишь топором. Я прочитал одну статью и несколько дней ходил полубольной. Не про этого парня, друзья! Он в принципе другого замеса! Вот и потянуло – хоть чуточку рассказать о реальном мире Владимира Ильича Толстого (понятно, что это даже не вершина айсберга, он – государственный муж, попробуй охвати), о том, с чем лично я в этом мире соприкасался.

В Ясную после его высокого назначения приехать не складывается. В 2014 – год возвращения Крыма в состав России, – в дни, когда в Ясной Поляне проводятся писательские встречи, был в Крыму. Сижу вечерком на берегу и ясно чувствую: чуть справа, за спиной стоит Лев Толстой. «Опять ушёл», – подумалось мне. Толстой был в солдатской шинели. Застёгнут наглухо, как Сталин. И только тут до меня дошло: его «непротивленцем» называют, а он был солдат. Во весь век – солдат!

Толстого и Достоевского принято противопоставлять. Однако нельзя не отметить то общее, что выпало на их молодость и мощнейшим образом повлияло на творческое формирование. Оба – примерно в одном возрасте – заглянули за грани жизни. Один – на Семёновском плацу, приговорённый к расстрелу. Другой – на 4-ом бастионе в бойне под Севастополем, где смерть гуляла рядом, и возами увозили убитых. Потом – Достоевский на каторге, среди преступного люда, восхитился народом русским, великодушием и талантливостью. Толстой – там же, на войне, в Севастопольских рассказах поёт оду солдату, который достойно и просто, как обыденную работу, творит великие дела.

У того и другого нет плохих и хороших: у одного – трус и герой уживаются в одном человеке, у другого – убийца и добряк.

Глядя на современных воинов («интернационалистов», «ополченцев») видишь, насколько они опалены войной на всю жизнь. Войной и смертью, которая становилась для них обыденностью. А ещё – долгой разлученностью с женщиной и опасностью не продлить свой род. И если Ева, по Библии, это и есть жизнь, для былого воина – жизнь и предстаёт в образе такого земного дара, как женщина.

Так я заново «услышал» Льва Толстого. И захотел об этом поговорить в эфире с праправнуком классика, свет Владимиром. Некогда мы с ним уже записывали программу «Простота истин Льва Толстого»: до сих пор она повторяется в эфире. Но тогда Володя, директор Музея-Усадьбы, был – вольный казак! Позвонил ему, подъехал, сделали.

Стал теперь звонить дорогому Ильичу, советнику Президента РФ, он то в Махачкале, то в Магадане, то в заморских весях, давай через неделю, нет, только через две.

«У каждого своё наказание», – сказал ему по телефону я, после своих вольных бурных лет полностью и счастливо увязший в семье. Он засмеялся в согласии.

Радиокомпозицию по осени записал один: и текст «Севастопольских рассказов» сам читаю (денег для оплаты актёра нет), и комментирую. Название придумал крайне оригинальное: «Толстой в Крыму».

Владимира Толстого мне всё-таки довелось посетить. Приехал псковитянин Курбатов в столицу. Решил я записать златоуста для своей программы (для вечности) «Национальный герой», пока ещё её выпускаю: в эфире-то теперь из целей экономии сплошь ди-джеи и нехитрая музыка. На «разговорных» каналах та же картина: объявляется жгучая тема – и на три часа слушатели «закрывают» эфир. Звоню, а Валентин Яковлевич уже «на чемоданах», у Владимира Ильича дома. Ладно, «для вечности» надо бы писать в студии, но когда ещё Валентин приедет, да и мои договорные отношения заканчивались (и счастливо закончились). Пойдёт и дома.

Валентин Курбатов провёл меня по пустынной старинной родовой квартире, где некогда, будучи женат на внучке Толстого Софье, жил и Сергей Есенин. Представляете, одно дело – музей. Другое – жилая квартира. Идёшь, задел косяк двери плечом, а ведь здесь и Есенин прислонялся!

Расположились удобно за столиком перед диктофоном. А что такое говорить с Курбатовым – это же матрёшку разбирать. Снял часть – а там Астафьев! Ещё снял – Распутин… Белов… Так и до себя можно добраться! Чудо!

Как русской душе, за мировые-то взявшейся темы, за вечные вопросы, обойтись без «сугреву», ежели буквально в полуметре, на окне, стоит чуть початая бутылка хорошего коньяка? По полрюмочки, оно, на глаз, и не убавится? Мироздание с нашим участием уже обретало желанную гармонию, когда на кухне зашумел кран, зашипел чайник. И в приоткрытую чуть дверь стали видны фрагменты передвигающейся по кухне фигуры советника Президента, который из всех сил старался не мешать нашей серьёзной работе. А уже и дно видать: не матрёшки, нет, там непочатый край, у бутылки! Не скроешь, что отпили. А чего скрывать-то?!

«Эй, мужик, позови мне барина»!

 

Владимир КАРПОВ