Михаил Лобанов. Читая короткую повесть…

№ 1963 / 36, 06.09.1963, автор: Михаил ЛОБАНОВ

В прозе сейчас весьма активизировалась маленькая повесть. Возьмите номера журналов, и вы убедитесь в «наступлении» этого жанра. Повесть становится популярным чтением. Очевидна её серьёзная заявленность на жизненный и эстетический поиск.

Если говорить о характерном свойстве современной повести, то это будет нравственное, человеческое сближение автора с героем.

Это будет усилившееся внимание литературы к индивидуальным запросам человеческой души, к тому, что Герцен называл «частным».

И то и другое – следствие больших духовных перемен в жизни нашего общества, повысившихся нравственных требований советских людей.

Обострение самосознания личности отзывается в литературе напором самовысказывания. Стремление выразить себя в мире беспокойных проблем врывается в творческое сознание. Пожалуй, повесть – наиболее подходящая из всех прозаических жанров форма для выражения неотпускающих, ставших «личными» вопросов. Ещё недавно на такую роль в нашей литературе претендовал очерк. Но теперь требуется более мощная «система» объяснений, проникающая, так сказать, в историю человеческих судеб.

Делаются попытки «молекулярного» исследования человека в его драматических связях с обыденным миром. Преодолевая столь тягостную во многих книгах прошлого психологическую абстрактность, авторы показывают психику своих героев зачастую в мельчайших бытовых сечениях.

Однако можно видеть, как нередко аналитичность оказывается мнимой, лишённой жизненной содержательности. Во многих повестях читатель обнаруживает незначительность того, что Достоевский называл «внутренним содержанием». Зачастую преобладает не самоуглубление духа, постигающее какие-то серьёзные вопросы нашего бытия, а, так сказать, литературно-профессиональное «действо». Жизненный эквивалент в иных книгах находится в явно подавленном состоянии…

Психологическое исследование судеб людей нередко связывается узостью выбираемых общественно-нравственных координат. В повести В.Коньякова «Цвет солнечных бликов» (журнал «Сибирские огни», № 9, 1962 г.) не остаётся невидным «давление» внешне биографического материала: тут припоминание подробностей из детства героя, его жизни в годы войны, затем учёба в художественном училище, разговоры с товарищами об искусстве, летняя поездка в родную деревню. Всё это множество наблюдений как-то рассеяно, не собрано в фокусе какого-то утверждаемого жизненного принципа. От этой философской неопределённости мысли, «держащей» повествование, художественная структура повести лишена внутреннего единства. Нехватку жизненной психологической остроты автор пытается возместить «занимательной» любовной историей с сюрпризными и, безусловно, банальными поворотами в чувстве героини…

На мой взгляд, и в повести М. Еленина «Три шага в пустыне» (журнал «Звезда», № 9, 1962) торжествует общее представление о проблеме. Тут «общий» взгляд на всё: на подвиг молодого специалиста, который добровольно едет из Ленинграда в среднеазиатскую пустыню, рвёт с мещанкой-женой, не желающей расставаться с городом; на конфликт между этим молодым архитектором Андреем Свиридовым, жаждущим реализации своих смелых творческих замыслов, и начальником строительства Сердюком, не терпящим стеснений своей руководящей миссии; на «неисповедимость» любви…

Но надо ли «открывать» то, что вполне достойно быть закрытым в литературе именно за истёртостью всех этих «приёмов», – эти процедуры прохождения героя через нелюбовь консервативного начальства и любовь девушки – к конечному триумфу?

Откуда же браться ёмкости? Всё содержание вполне исчерпывается пересказом фабулы…

Общее усиление писательского самовысказывания выражается в самой, так сказать, субъективистской форме повести: рассказ зачастую ведётся от первого лица. Обострена апелляция к неповторимому человеческому опыту: именно я это пережил, это мои мысли, это эпохи в моей жизни.

В авторской речи утверждается доверительность интонации. Вступает в действие диалектика рассуждений, которая сюжетно выявляется в противоречиях человеческой биографии. Стало пристальнее внимание авторов к складыванию душевного опыта героев, к изначальным жизненным обстоятельствам, «программирующим» характер. Но не менее характерно превращение персонажей в резонёрских исполнителей авторского задания. В повести В. Краковского «Письма Саши Бунина» (журнал «Юность», № 10, 1962) с видимой подчёркнутостью доказывается нетерпимость молодого поколения к мыслительной опеке. Девятнадцатилетний рабочий собственным разумом старается разобраться в сущем, не только не испытывая потребности в «стерженьке» старших, но постоянно внутренне бунтуя против установленной ими условности и неискренности. Можно, конечно, понять ревнивое оберегание героем своей духовной самостоятельности, если прочить ему участь тех литературных сверстников, которые могут только повторять авторские морали…

В герое улавливаются порою любопытные душевные движения, идущие от его житейской неискушённости. Но эту непосредственность «заедает» довольно навязчивая философичность парня. Круг его философских интересов весьма обширен: от тайны живучести клопов, рождающей завистливые для человека сопоставления («Вот если б люди были живучие, как клопы! Замёрз где-то в поле… А весной отогрело, встал, стряхнул с себя весеннюю влагу и пошёл на работу»), до секрета мышления («Интересно, как это люди догадались, что думают головой?»).

С удовлетворением говорит Саша о своём отце: «он… не впихивает в мою голову свои мнения». Сашино сознание надёжно гарантировано автором от «громких» влияний. О, наш герой не из тех простаков, которым недоступны загадки человеческой природы! Сумеют ли люди этого «старшего поколения» разгадать его, если он сам не знает, на что он способен: «Может, я трус, а может, и герой».

Однако не очень ясна некоторая несообразность между рекомендуемым нам обликом непосредственного, «удивительно наивного мальчика» и его замешанной на скептицизме, несколько кулинарной философией: «душа у человека, как винегрет. Я, например, очень не люблю в винегрете картошку и тыкаю вилкой только в огурцы и помидоры. А в самой лучшей человеческой душе много картошки, но в неё надо не тыкать вилкой, а выбрасывать на помойку». Сашиного ли приготовления это философическое блюдо?

Сражаясь против чинимого дидактическими книгами оглупляющего произвола над юным сознанием, автор «Писем Саши Бунина» не менее насильственно обращается с волею своего неопытного литературного подопечного, понуждая его проводить в жизнь сугубо «трезвую» философию. Герой подчёркнуто «сниженно» рассуждает о подвиге своего отца, перебирая «диалектические» доводы, с удовольствием или без удовольствия он пошёл на смертельный риск, «запутывается», по его собственным словам, в своём мелкозавистливом отношении к полёту Гагарина. Если прибавить к этому довольно странные симпатии молодого мыслителя, то порывающегося «лизнуть» сто десять тысяч вольт, то испытывающего «сладкое», когда он чуть не попал под машину; если присовокупить его повышенную чувствительность к кошке, то получается в самом деле что-то вроде психологического винегрета. Достигаемая таким образом «сложность» человеческого характера, конечно же, не разит наповал убогую «ясность» самодовольных героев иных книг: между тем и другим существует безусловное внутреннее побратимство.

Литературная установочность сковывает жанр повести. Не поколебав её, нельзя приблизить повествование к действительности.

В архитектонике повести В. Инфантьева «Когда человек любит» (журнал «Нева», № 10, 1962) есть что-то от лёгкости того материала, который сейчас в ходу у строителей: авторская фраза, речи героев, портреты, жесты, сцены – всё без «утяжелённости» выражения. Такая же, я бы сказал, стремительность и в психологии, в этих эскизных чувствах героини, молодой сотрудницы института физики Эры, к молодому научному работнику Сергею Грушину и профессору Кравцову. Физики в данном случае выступают в амплуа лириков – они оперируют не только логикой, но и полимерами чувств. И надо сказать, что логика побивается, потому что «в жизни бывает всякое», как говорит Эра Сергею. «Кроме логики, есть чувство. Когда человек любит…» – это уже слава профессора Кравцова, сугубо, казалось бы, трезвого и расчётливого учёного деятеля.

В. Инфантьев явно ориентируется на ассоциативность психологических связей – и в этом улавливается особенность чувств современного человека; автор старается не столько всё объяснить, сколько дать намёк, увести в подтекст. Но эта экономия художественных средств нередко оказывается мнимой: автор не уводит в глубину бытия, а кружит вокруг «сердечной» путаницы (Эра говорит Сергею: «…Очень тяжело не верить друг другу. Но ещё тяжелее не верить самой себе…»)

Думается, что отсутствие в повести В. Инфантьева атмосферы научного поиска, всё-таки желательной для книг об учёных, вряд ли искупается наличием всех этих поверхностных любовных чувствований… Словесная и психологическая ёмкость, экспрессивность выражения, стремительность действия – со «взвихренностью» оценок – в духе темпа современной жизни должны стать выражением жизненной концентрированности, а так ли уж она бесспорна в повести «Когда человек любит»?

В повести Арсения Рутько «Сквозь сердце» («Наш современник», № 5, 1962) целый «узел» людских затруднений: ранимость похоронившей мать юной Тани; душевное бесприютство Тимки, вернувшегося из заключения; сожаление буфетчицы Ольги по несостоявшемуся счастью; одиночество бухгалтера Павла Васильевича, ищущего на старости лет точки приложения своей сердечной преданности… Процветает разве лишь Костя Шаронов, молодой бригадир и уже опытный специалист по уязвлению человеческих душ.

Заметно желание автора максимально сократить дистанцию между «бытоощущением» своих персонажей и читателя. Но в самой разъятости судеб людей на какие-то сугубо «домашние» подробности теряется, к сожалению, тот бьющийся нерв человеческой жизни, который бы соединялся с важными внутренними импульсами общественного бытия.

Автор порою сосредоточивается не на разведке внутренних сил противодействия злу, а на изобретательстве «эффектных» происшествий. Такова история о том, как девушка Таня влюбляется в неотразимого Костю Шаронова, но, убедившись, что у него «слепое сердце», отходит от него и на партийном собрании изобличает ещё вчера любимого, срывая его замысел вступить в партию. Психологическая незащищённость этого зигзага заставляет вспомнить одно авторское пояснение весьма прихотливого чувства другой героини повести – Ольги, отмеченной триединой любовью: «Неожиданно ей вспомнилась фраза из «Тихого Дона»…

Это обращение к литературному авторитету – не легчайший ли способ художнической аргументации?

Желание автора апеллировать к нравственному сознанию читателя, к сожалению, оборачивается некоторой эмоциональной размягчённостью. Может ли декламация девушки, даже и привлекательной в своей любовной метаморфозе, заменить драматичность подлинной борьбы?

Итак, читая короткие повести, мы видим, как нередко тема «застывает» в своих каких-то внешних признаках, и не уместнее ли тут говорить о более важном, нежели об этой видимой неприглядности? Ещё силён среди иных авторов искус сочинительства, и нужна большая внутренняя работа, причастность к глубинным «первоисточникам» жизни, чтобы всякого рода литературная условность в их книгах капитулировала перед жизненными силами.

М. ЛОБАНОВ