Владимир Бушин. ШТАМПЫ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ…

№ 1959 / 99, 19.08.1959, автор: Владимир БУШИН

О творчестве Юрия Казакова спорят. Одни связывают его имя с будущим расцветом советской литературы, другие с маху относят его к декадентам и заявляют, что под многими его рассказами «можно поставить дату 1908 – 1912 гг.». Кто-то считает Казакова самобытным, оригинальным автором, а кто-то говорит, что он пишет то «под Тургенева», то «под Чехова», то «под Бунина», то «под Гамсуна».

Но все сходятся в одном: Юрий Казаков талантлив.

Признаться, и мы были склонны так думать до той поры, пока нам не довелось прочитать один за другим кряду едва ли не все опубликованные произведения Казакова, начиная с появившихся в 1953 году рассказов из зарубежной жизни, в которых 26-летний автор бичевал дельцов «с волчьей хваткой и аппетитом акулы», и кончая рассказом «Отщепенец», напечатанным в последней книжке «Октября»…

«Я шёл по мягкой пыльной дороге, спускался в овраги, поднимался на пригорки, проходил реденькие сосновые борки с застоявшимся запахом смолы и земляники, снова выходил в поле… Никто не догонял меня, никто не попадался навстречу – я был один в ночи.

Иногда вдоль дороги тянулась рожь. Она созрела уже, стояла недвижно, нежно светлея в темноте; склонившиеся к дороге колосья слабо касались моих сапог и рук, и прикосновения эти были похожи на молчаливую робкую ласку. Воздух был тёпел и чист; сильно мерцали звёзды; пахло сеном и пылью и изредка горьковатой свежестью ночных лугов; за полями, за рекой, за лесными далями слабо полыхали зарницы.

Скоро дорога, мягкая и беззвучная, ушла в сторону, и я ступил на твёрдую мозолистую тропку, суетливо вившуюся вдоль берега реки. Запахло речной сыростью, глиной, потянуло влажным холодом. Плывущие в темноте бревна изредка сталкивались, и тогда раздавался глухой слабый звук, будто кто-то тихонько стукал обухом топора по дереву. Далеко впереди на другой стороне реки красной точкой горел костёр; иногда он пропадал за деревьями, потом снова появлялся, и узкая прерывистая полоска света тянулась от него по воде…»

Кто из тех, в ком есть хоть капля любви к красоте родной земли, не порадуется этой чистой и милой картине! Кто из людей, не вовсе лишённых чутья к слову, не оценит по достоинству и то, что о ржи сказано, что она нежно светлела в темноте, и то, что тропка названа мозолистой, и то, как точно найдено: глухой, слабый звук сталкивающихся брёвен.

И таких описаний картин природы у Юрия Казакова немало. Они западают в душу, остаются в памяти, когда читаешь его рассказы. И не только они. Не забыть и трогательно целомудренную почтальоншу Маньку, в которой пробудились первая любовь и первое желание; храброго и славного рыболова мальчика Яшу и его городского приятеля Володю, которого Яша спас из омута, великого любителя музыки и песен, вдохновенного подростка Семёна, старого доброго зверобоя Перфилия, спасшего маленького тюленёнка с большими, кроткими, умными глазами…

Нам хотелось бы возразить некоторым оппонентам Ю.Казакова по поводу его рассказа «На полустанке».

В холодный, непогожий осенний день девушка провожает парня, уезжающего на спортивную учёбу.

«Вот она, жизнь-то, как повернулась, а? – говорит тот… – Теперь моё дело – порядок! Чего мне теперь в колхозе?.. Я в область явлюсь, сейчас мне тренера дадут, опять же квартиру… Штангисты-то у нас какие? На соревнованиях был, видел: самолучшие еле на первый разряд идут. А я вон норму мастера жиманул запросто! Чуешь?

– А я как же? – тихо спросила девушка.

– Ты-то? – парень покосился на неё, кашлянул. – Говорено было. Дай огляжусь – приеду. Мне сейчас некогда… Мне на рекорды давить надо. В Москву ещё поеду, я им там дам жизни… За границу ездить буду, житуха начнётся – дай бог! Н-да… А к тебе приеду… Я потом это… напишу».

Парень говорит – и лжёт. Девушка рассказывает ему о своей любви, а он думает о другом.

Когда поезд тронулся, он негромко крикнул:

– Слышь… Не приеду я больше! Слышь…

А. Исбах считает: «В этом рассказе много хорошо выписанных деталей, но это – случайный этюд…»

Нет, рассказ «На полустанке» для Ю.Казакова не случайность. «Трудно скупее и выразительнее показать неравный поединок между душевной грубостью и робкой, беззащитной нежностью, чем это сделано в рассказе «На полустанке», – пишет Ю.Нагибин, и мы с ним согласны. Подобного рода «поединки» грубости и нежности, бессердечия и доброты, подлости и благородства, прозы и поэзии жизни составляют суть большинства рассказов Ю.Казакова. Видимо, Казаков понимает это и сам: в заголовки своих сборников он выносит названия тех рассказов, в которых такие «поединки» наиболее драматичны и напряжённы: «Манька», «На полустанке».

Рисуя «поединки», Казаков порой умеет выразить читательское отвращение к злу и показать обаяние добра, и это, конечно, его заслуга.

Так в чём же дело? Почему же мы не спешим присоединиться к хору, согласно провозглашающему: Казаков талантлив!

Мы не спешим потому, что рассказы Ю.Казакова при вём том хорошем, что есть в них, изобилуют штампами, потому что его творчество в целом неправдиво. А талант в искусстве – это прежде всего новое слово и правдивое слово о жизни.

Штампы бывают разные. Самые невинные из них – штампы стиля. Пожалуй, можно лишь улыбнуться, в разных рассказах заметив такое: «Глядя на Густю тёмными блестящими глазами», «она следит блестящими глазами», «смотрю на неё: блестящие глаза…», «ещё сильней блестят её глаза, когда она смотрит на меня», «она смотрит мне в лицо, и глаза её блестят»…

Забавным может показаться и то, что едва ли не все герои Казакова поют: «печальные старые песни, в которых говорится о разлуке, о смерти, о несбывшейся любви, о раздольных полях, о тоске и сиротливых ночах» поёт Пётр Николаевич из рассказа «Дым»; «печальным голосом» «дивные старинные песни» пела в молодости поморка, героиня одноимённого рассказа; прямо на городской улице под дождём романсы и арии поёт Алёша из рассказа «Голубое и зелёное»; поёт подросток Семён в рассказе «Ночь»; любит петь доктор, герой рассказа «Арктур, гончий пёс»; «никому не известные песни без слов и мелодий», «не пел даже, а выл фальцетом» Тихон из рассказа «Старики»; наконец «с глубокой мукой отдаётся пению» Егор и подпевает ему Алёнка из рассказа «Отщепенец».

Повторяем, это может вызвать улыбку. Улыбку сожаления: нельзя же столь часто через одну и ту же деталь характеризовать своих героев!

Или вот ещё один штамп: сновидения. Мальчонке Никишке снятся «необыкновенные сны», «ярок, необычен и стыден» сон Маньки, шестнадцатилетняя девочка из «Оленьих рогов» видит «волшебные сны», девяностолетняя поморка – «смутные, давно знакомые»… Один из героев Казакова даже разражается специальным монологом о снах:

«Сны, сны… непрошенные сны! Я не хочу снов… Говорят, если спать на правом боку, сны перестанут сниться. Я стану спать теперь на правом боку…

– Ах, господи, как я не хочу снов!»

А сны всё-таки снятся.

И тут кто-то, возможно, лишь улыбнётся.

Но вот из рассказа в рассказ, со страницы на страницу тебя преследует: «диковатые глаза», «песня была пьяной и дикой», «матушка дикая была», «дикие и вещие слова», «Манька, ещё более одичавшая за лето», «дико заорал Перфилий», Манька «дико глянула в лицо Перфилию», «этот дикий остров», «дикие вопли ревуна», «она встаёт, замирая и дико оглядываясь», «дико и грозно смотрят на неё», «какой дикий… голос был у неё!», «дик он и в поступках», «он… поражал… диким озорством», «дикие мысли лезут в голову», «люди закричали на медведя дикими голосами», медведю «было дико в лесу», он «пришёл в дикую ярость», «безбрежная дикая красота» и т.д., и т.д.

Или: «жутко глядеть на такое», «смотреть на это… было жутко», «жутко становилось ей», «странно и жутко глядеть мне на нее», «жутко было тогда смотреть на него!», «и жутко и знобко ему», «жуткое северное сияние»…

Тут уже задумываешься: всё ли будет сказано, если целиком отнести это к разряду чисто словесных штампов? Может быть, вся эта литературная «жуть» и «дикость» результат чего-то другого, более серьёзного?

Может быть, не простым чисто вкусовым пристрастием к тем или иным словам, к тем или иным их сочетаниям объясняется и обилие у Казакова строк вроде следующих: «Отчего же так сладко и горько на сердце», «отчего эта боль так сладка?», «почти больной от счастья», «ах, что за сладость – песня, что за мука!», «не воскреснуть им после такого счастья и такой муки», «сердце замирает от страха и восторга», «ей делается жутко-весело», «замирая от страха, от радостного озноба…»

Может, какой-то более глубокой причиной, чем случайность, объясняется и такой совпадение, когда герой рассказа «Дым», глядя вокруг себя, твердит: «Всё не то, всё не то…», а Семён из «Ночи» подхватывает: «Я вот беру в клубе сборники для баяна. Ну, сыграю и вижу: не то!», и даже медведь из рассказа «Тэдди» заодно с ними: «От детства у Тэдди остались воспоминания настолько неясно-прекрасные, что ему всё было не так и не то».

Может быть, найдётся более основательное, чем элементарный недосмотр, объяснение и штампу, проявляющемуся в том, что Ю.Казаков очень часто подчёркивает особенность своих героев? О маленьком Никишке сказано: «Какой-то он не такой, как другие», Тихон из рассказа «Старики» «необычен», о Егоре читаем: «Характер у него странный, взбалмошный…» «Недоделанный я какой-то, – жалуется он, выпив. – Чёрт меня делал на пьяной козе». Наконец, пес Арктур «не был похож ни на одну» из собак…

Вдумываясь во все эти вопросы, перечитывая рассказы Ю.Казакова, приходишь к неизбежному выводу: первопричина большинства его штампов, многие из которых, на первый взгляд, имеют лишь стилевой, чисто словесный характер, в односторонности видения мира, в шаблонности его восприятия.

Ю.Казаков пишет о современности, все его рассказы о наших днях, но, вопреки жизненной правде, современного советского человека всегда, всюду он видит страшно одиноким, совершенно не захваченным никаким общим, коллективным делом. Коротко говоря, Ю.Казаков рисует своего героя вне общества и вне труда. И герой получается надуманным, фальшивым, искусственным.

Это даёт объяснение и таким, казавшимся ранее простыми случайностями фактам, как подчёркивание в героях необычности и даже их поголовное увлечение пением.

Чем шире и многообразнее связи человека с миром, тем человек богаче духовно. И чем полнее показывает эти связи художник, тем полнокровнее получается образ. У героев Казакова связи с миром немногочисленны, однообразны и слабы. Казакову крайне трудно, порой просто невозможно раскрыть своих героев через эти связи. Вот почему он так усиленно налегает на их природную, изначальную необычность. Взял и написал о персонаже: «…глаза разные: левый пожелтей, правый побирюзовей. Глянет – и вот младенец несмышлёный, а другой раз глянет – вроде старик мудрый». И подумаешь сперва: ах, как колоритно, ах, как здорово! Но ведь это же проще простого – сочинять такие штучки! Неизмеримо труднее необычность… нет, своеобразие, внутреннее богатство человека раскрыть через его дела, поступки, словом, через его связь с миром.

Ну, и пением герои Казакова чрезмерно «увлекаются» по той же причине. Надо как-то характеризовать персонаж, а как, если он один-одинёшенек на белом свете? Очень просто – через вокальные данные! Ведь петь можно и на необитаемом острове…

Наконец именно потому, что герои Казакова асоциальны, одиноки, а следовательно, и слабы, в их восприятии мира столько «жути» и «дикости»…

Как должно быть уже ясно, герои Казакова необычны лишь в сравнении с «простыми», «обыкновенными» людьми, а между собой они очень схожи, нередко шаблонно одинаковы в своих основных чувствах и побуждениях.

Замечание Ю.Нагибина о том, что в рассказе «На полустанке» перед нами «неравный поединок между душевной грубостью и робкой, беззащитной нежностью», к сожалению, справедливо по отношению к большинству рассказов Ю.Казакова. К сожалению, потому что эти «поединки» именно неравные и «нежность» именно беззащитная.

«…Я одна здесь, поддержать меня некому, и вот привыкла… А уж как тяжело другой раз, если бы вы знали!.. Иногда разозлюсь, так бы вот и разбила этот проклятый дом с овцами да с поросятами!

– Так уходите отсюда, уходите! – взволнованно сказал Блохин.

– Уйти… Вы думаете, я не хотела? Да что толку… Куда пойдёшь? Кому я нужна? Ни знаний, ни специальности, ни родных, никого в целом свете нет».

Кто это говорит? Уж не обитательница ли ветхозаветного Калинова? Нет! Наша современница, милая, славная девушка Таня из рассказа Казакова «Дом над кручей». Её мать, отвратительная скопидомка, как Кабаниха, владычествует над ней, даже в комсомол не позволила вступить. А у девушки только и хватает сил, что не верить в бога да время от времени злиться и проклинать свою судьбу.

А что же Блохин, московский студент, приехавший в этот маленький городок на практику и остановившийся в «доме над кручей»? Что же предпринимает он, влюбившийся в Таню? И у него, у этого деликатного человека, наделённого всеми авторскими симпатиями, мужества достаёт лишь на то, чтобы вместо двадцати пяти рублей, требуемых Таниной матерью за ночлег, заплатить ей десять…

Такие же, в сущности, «неравные поединки» мы вынуждены созерцать и в других рассказах.

Итак, милая Таня – её наглая мать, деликатный Блохин – и та же танина мать, мечтающая Соня – и грубо-примитивный Николай, стеснительная Настасья – и омерзительно-нахальный странник, целомудренная Манька и сластолюбивый Перфилий, любящая девушка – и бессердечный парень из рассказа «На полустанке»… И первые беззащитны, а вторые безнаказанны. Надо ли подчёркивать, что это опять-таки результат изоляции героев Казакова от общества, что это не соответствует жизненной правде, что это придумано по старым литературным образцам.

Беззащитностью, неравноправностью в мире, рисуемом Казаковым, добра объясняются и назойливо звучащие избитые мотивы увядания, смерти, бесконечные воспоминания героев, их обращение к прошлому, когда всё было лучше, когда подобной неравноправности, видимо, не было.

Вот рассказ «Дым». Он проникнут подлинным культом прошлого, культом увядания. Ну, куда ни шло, Пётр Николаевич, главный герой «Дыма», всё-таки человек в годах. Но вот рассуждения другого героя:

«Через год мне будет тридцать шесть, вам двадцать семь – мы оба и все тоже постареем на год, что-то от нас уйдёт, какая-то частица бодрости, какое-то количество клеток отомрёт навсегда, а там ещё и ещё, из года в год… И главное, будет стареть не только тело, не только мы будем стареть, лысеть, у нас будут появляться разные болезни, которых теперь нет, но и души будут стареть, понемногу, незаметно, но будут…»

Если герои Казакова видят или переживают что-то хорошее, то они, столь недоверчивые к настоящему, почти всегда говорят, что нечто очень похожее уже было с ними в прошлом.

«Хорошо думается в такие минуты, – читаем в рассказе «Ночь», – вспоминается вдруг далёкое и забытое, обступают тесным кругом когда-то знакомые и родные лица, и мечты сладко теснят грудь, и мало-помалу начинает казаться, что всё это уже было когда-то…»

«Ах, да что же это, – восклицает Алёнка в рассказе «Отщепенец», – и как больно, как знакомо всё это, будто уж и знала она всю-то свою жизнь заранее, будто уже и жила когда-то, давным-давно…»

Девочке из рассказа «Оленьи рога» всего шестнадцать лет. Но и тут: «Льдинки хрустят, звенят у неё под ногами, этот хруст и звон прозрачен, громок и что-то напоминает ей давно забытое…»

Володе из рассказа «Тихое утро» и вовсе лет десять-двенадцать, однако: «Где это было с ним? А может, и не было? Но почему же тогда так знакомо это ощущение восторга и счастья?»

Мало того, подобными чувствами Казаков наделяет и животных – героев своих рассказов. Гончий пёс Арктур из одноимённого рассказа очень любит, когда хозяин его ласкает, но… «Арктуру казалось, что всё это уже было с ним…»

Идя ещё дальше, герои Казакова часто сомневаются и в своём прошлом: было ли оно? Не сон ли это?

Вспомнив, как они когда-то хорошо охотились с отцом, Пётр Николаевич подумал: «Не приснилось ли мне всё на самом деле?» Егор из рассказа «Отщепенец» уносится мыслями к той поре, когда он служил в армии, видит, словно воочию, барак, в котором жил, нары, радиоприёмник. «Всё, всё такое же, а его нет там, он даже как бы и не жил там, не служил, а всё это так… наваждение, сон!»

Герои Казакова смутно томятся, испытывают горькую неудовлетворённость, их куда-то влечёт, манит.

Да позволено будет нам вновь вспомнить здесь и медведя Тэдди, ибо, полагаем мы, Ю.Казаков не просто описывал повадки и образ жизни Ursusarctos, а преследовал несколько более широкие цели. Так вод, даже медведь – герой Казакова – «стремится в какую-то свою страну, в какой-то свой медвежий рай»…

Эта беззащитность добра, эти постоянные вздохи о прошлом и печаль увядания, эта вечная тоска и горькая неудовлетворённость – как далеко всё это от нашего сегодняшнего дня, как чуждо образу жизни и строю чувств современника!

Ну, в самом деле, какой отзвук в душе человека, строящего самую счастливую и радостную жизнь на земле, может найти хотя бы рассказ о медведе, который ищет свой «медвежий рай» и, найдя его, погружается в зимнюю спячку?

Кого из современников и современниц, создающих новые человеческие отношения и новый быт, может вдохновить и обрадовать или чему-то научить жестокий рассказ «Некрасивая», написанный без любви к людям и даже без уважения к ним?

Кому сейчас, когда мы мечтаем о покорении Вселенной, интересен бывший миллионер, пароходчик и мукомол Круглов из рассказа «Старики», доживший до эпохи атомной энергии и спутников Земли? Почему из множества своих современников именно эту выжившую из ума от дряхлости и ненависти к Советской власти букашку выбрал писатель и привёл на свои страницы? Разумеется, он пишет о ней с презрением, но ведь это – труп, не достойный авторского и читательского внимания.

Лет тридцать пять назад Маяковский писал:

Нам пить в грядущем

                                 все соки земли,

как чашу,

                  мир запрокидывая.

Сегодня эта чаша уже у нас в руках. Мы подъемлем её… Так где же те уши, которые в такие дни ласкало бы нытье героев рассказов Казакова: «Не то… не так… не этак»?

Ю.Казаков никакой не декадент и пока, к сожалению, не надежда, не светоч нашей литературы, хотя в этом и уверяют некоторые чрезмерно восторженные его почитатели, он просто молодой литератор, опубликовавший два десятка рассказов, в которых много литературщины. Перед ним долгий жизненный и творческий путь. И хочется, чтобы он прошёл его с ясным, незамутненным взглядом.

 

Владимир БУШИН