Владимир СОЛОУХИН. ВАРВАРА ИВАНОВНА

№ 1963 / 33, 16.08.1963, автор: Владимир СОЛОУХИН

Мы сидели за столом и разговаривали. Всё уж было выпито и съедено. Теперь оставались на столе пустые стопки, пустая сковорода из-под яичницы, тарелка с остатками зелёного лука и тарелка с хлебом.

За столом, кроме меня, сидели бывший секретарь нашего райкома (ещё до укрупнения), а теперь областной работник Кудряшов, новый секретарь райкома (по-теперешнему – парткома) Григорьев, председатель сельсовета Борисов и директор РТС Леонид Константинович Коровин.

Я признаюсь вам чистосердечно, что первые три фамилии я выдумал, чтобы не было лишнего разговора: де выпили по сто граммов под яичницу, а Леонида Константиновича Коровина засекретить никак не могу, потому что он-то и рассказал нам маленькую, но знаменательную историю, которую хочется передать людям.

И ведь как рассказал! Словно профессиональный литератор. Ничего лишнего, только одни главные детали, как будто пересказал содержание своего, написанного уж им рассказа.

А то, что выпили по сто граммов под яичницу, так ведь перед этим целый день мотались на двух газиках по колхозным полям, по бригадам: где появились всходы, где нет всходов – весна небывало трудная: с середины апреля установилась летняя тридцатиградусная жара.

А тут еще новый председатель колхоза (поставили председателем молодого зоотехника) наломал дров в первоначальном административном рвении. В целях укрепления дисциплины порешили на правлении отрезать усадьбы у тех, кто не работает в колхозе. У злостных лодырей или там подрабатывающих на стороне оно бы и ладно, а то, как часто у нас бывает, перехватили.

Например, дед да баба доживают свой век в покосившейся избушке. Они, пока могли, до последней возможности ходили на колхозную работу – теперь же больше не в силах. Перевалило на восьмой десяток. Всему есть предел. Ну, сидели бы себе на завалинке да копались бы в своём садишке-огородишке. Небольшой залог, расцветающий в мае купальницами, а в июне раковыми шейками да ромашками, картофельник за залогом. Оно, правда, за восемьдесят. Оно, может, и скоро помирать, но хоть и два года, а жить надо. Нужны старикам и залог, и картофельник, и садишко с огородишком. Тем более, что пенсии им не дают.

И вдруг выходит решение – отобрать половину усадьбы.

– Да как же так, люди добрые? Уж на кончике-то за огородом посеяли мы горстку овсеца, чтобы было, что курам дать.

Куда там – не приняли во внимание. Так с посеянным и отчекрыжили. Даже истраченных семян не догадались вернуть. Вот оно что значит молодо-зелено!

Или другой случай. Человек-то всю жизнь в Москве прожил, уехал ещё в революцию, а не то что злостный беглец из колхоза. Работал в Москве на заводе, отдавал, можно сказать, народу свои силы и своё уменье. Во время отпуска каждый год – в деревню, где дом у реки и тоже садик за домом.

Выйдя на пенсию, и вовсе уехал на вольные воздуха. Садик между тем получился аккуратный, обихоженный, чистый, грамотный. Не такой, чтобы на продажу, а именно такой, чтобы для своего удовольствия. Сказано ведь великим писателем: пусть каждый посадит на земле хотя бы одно деревце. Пенсионеру и сам бог велел ковыряться в земле и ухаживать за садом.

И вдруг выходит решение – всю усадьбу московского пенсионера вместе с выращенным садом отобрать. Как у нас говорят – отрезать по углы. То есть оставить только ту землю, что находится под домом.

Молодой председатель колхоза ломает дрова – руководителям района в этих дровах разбираться. Удивительно ли, что к пяти часам, наездившись по жаре по пыльным полевым дорогам, мы проголодались и яичница с салом оказалась кстати.

Разговор постепенно перешёл на тему прямо-таки философскую. А именно: обсуждали, не помню уж в связи с чем, где границы человеческой, допустим, силы или выносливости и может ли человек сам знать эти свои границы. Или существуют некие скрытые резервы, о которых нельзя и подозревать, но которые вдруг включаются в дело и всё дело вывозят на гору.

Посыпались разные интересные случаи.

– А как же, бывало, на войне (шли из окружения), кажется, ещё километр, и – смерть. И шагу больше не ступить. Иссякли резервы организма. А немец как шуганёт – и ещё километров сорок, да почти бегом… вот и загадка.

– Тоже случай знаю. Один боец в ледяном Днепре, держась за кромку льда, восемь часов по горло в воде просидел. Потому высунуться было невозможно. Сейчас очередь – и готов. Вы представьте только – восемь часов в зимней воде и даже насморка не схватил. Это как?

Мне вспомнился феноменальный и очень показательный в этом смысле случай, рассказанный бывшим флотским Мишей Годенко.

У них на эсминце, на палубе, у глубинной мины вдруг сработал взрывной механизм. Два матроса услышали щелчок и, твёрдо зная, через сколько секунд последует взрыв, подхватили мину, перекатили через леера и – за борт. Ухнуло за кормой, когда эсминец уж пронёсся мимо. Но гвоздь в том, что после, в спокойной обстановке, четверо матросов не могли мину приподнять от палубы хотя бы на сантиметр, не то что перебросить через леера. Откуда же взялись силы в нужную роковую секунду?

– Это что, – заговорил вдруг Леонид Константинович Коровин. – Все эти ваши рассказы – пустяки. Вот я знаю случай. – И он рассказал следующее:

– Я проверял работу одного колхоза в селе… (он назвал село километров за двадцать от нашего). После всевозможной канители, как вот и сегодня, пошли к бригадиру перекусить.

Бригадиром была женщина лет сорока по имени Татьяна Сергеевна. Дом у неё справный, три окна по улице, перед окном в палисаднике – жасмин, как всё равно корзина с цветами. Правда, видно, что давно уж до этого жасмина руки не доходят. Сами знаете: что-нибудь одно: либо бригадирить в колхозе, либо – цветы.

А вдова. Прошлый год похоронила мужа. Я уж и не помню, правду сказать, отчего он умер, то есть от какой болезни. Как будто от язвы желудка. А может, и не от язвы, врать не буду, и к делу не относится. Факт тот, что вдова.

В передней горнице просторно, прибрано, половички в разных направлениях, цветы в кадушках, ситцевые занавесочки, на образах вышитое полотенце и красная лампадка перед образами.

– Ты это зачем? – напустились мы на неё. – Член правления, член партии, как не стыдно!

Татьяна Сергеевна показала глазами за тесовую перегородку и говорит, сходя почти на шёпот:

– Мама помирает. Просила затеплить. Вчера соборовали.

Я заглянул за перегородку и увидел на кровати старуху, лежащую вытянуто и прямо, как лежат покойники на столе. Даже руки сложены на груди, как у покойницы. Да она с лица и была уж готовая покойница. Кожа жёлтая, щёки ввалились, губы натянуло до синевы, нос востренький, надбровные дуги выступили и прояснились. Про руки говорить нечего: воск и воск. И этакий, знаете, серый, пепельный налёт на лице. То есть нынче или завтра конец. Недаром попросила, чтобы соборовали.

– Да, отработала Варвара Ивановна своё, – возвестил я, выходя из-за перегородки к столу. – Сколько ей, за восемьдесят?,

– Восемьдесят шестой, – подтвердила Татьяна Сергеевна. – Да уж, конечно, отработала. Во-первых, вырастила семерых детей. Две дочери на чужой стороне замужем. Четырёх сыновей убило в немецкую войну. Один вот недавно умер (это, значит, про своего мужа). Да после убитых сыновей детишки остались – их надо было на ноги поднять. Теперь кто где: и во Владимире на тракторном заводе, и в Москве один инженером. Выросли – и глаз не кажут. Отрезанные куски.

А вы думаете – такая чистота в доме от меня? Да когда мне, колхозному бригадиру, за чистотой в доме следить? От зари до зари на ногах да на нервах. Так что и чистота в доме всё от неё. Трое моих ребятишек. Младшему – два с половиной, старшему – шесть. А куда денешься – жизнь.

Четвёртого дня слегла. Сразу как-то перелом произошёл. Три дня – и готово. Догорает, как свечка. Вот вы меня ругаете, почему я допустила лампаду и соборование. А как я могла не допустить? Если это за все её восемьдесят пять лет последняя и единственная воля, последнее на земле живое желание? Нет уж, мы – одно, а старики – другое. Пусть уходят, как им кажется лучше. Как им с их тёмной точки зрения кажется по-людски, по-человечески.

Тут мы заметили, что говорим о Варваре Ивановне как о совсем умершей, а она ведь пока жива. И, может быть, даже слышит наш громкий разговор. Только вставить уж ничего не может. Мы спохватились, стали говорить тише, а потом и вовсе переменили тему разговора.

Пока ужинали яичницей, побывали в горнице и трое ребятишек Татьяны Сергеевны. Старший Серёжа, шестилетний сероглазый мальчик с соломенными волосёнками, был уж приучен поздороваться с посторонними людьми. Четырёхлетняя Маша, в продувной рубашонке, круглолицая, розовощёкая крепышка, вся перепачкалась в киселе из смородины. Вовочка – по третьему году – тотчас вскарабкался к матери на колени и пальцем стал показывать на еду. Все босенькие, но незапущенные, видно, что были в хороших женских руках. А если и подзапустились самую малость, так видно, что за последние четыре дня.

Бригадира мы должны были вызвать в район на совещание. Но, видя, что у неё в доме почти покойник, сказали, чтобы она уж не ездила. Хлопот будет много: и гроб, и могила, и поминки по деревенскому обычаю. И переживание: хоть и старый, отживший своё человек, а жаль.

На другой день совещались мы в райкоме, как вдруг секретарша нашего секретаря вызывает меня к телефону. Звонят из колхоза, где мы вчера ели яичницу: бригадира Татьяну Сергеевну вечером убило наповал куском облицовки, отлетевшим от силосорезки. Надо ехать на место, разбираться. Да и как было бы не поехать! Потрясло и не укладывалось в голове, чтобы наша Татьяна Сергеевна, видная, сорокалетняя, сильная и выносливая, и вдруг – мертва. Можно сказать – лучший бригадир в нашей зоне.

Захватил врача, поехали в колхоз «Победу». Силосная яма у них на въезде в село, так что мы сразу и увидели происшедшее. Впрочем, что мы увидели? Лежит поверх изрубленной на силос кукурузы наша Татьяна Сергеевна. В стёганке, в мужских кожаных сапогах.

Лежит ничком, лицо подвёрнуто на сторону. Висок пробит железным осколком. Руки – в земле, как полагается бригадиру. Глядеть, собственно, нечего. Уж целую ночь пролежала здесь, на силосе. Положили в кузов, чтобы отвезти в больницу на вскрытие.

Надо бы и мне возвращаться в район, но вдруг встала перед глазами вчерашняя картина: старуха, почти покойница, и трое ребятишек мал мала меньше.

«Они-то как? Они-то как?» – пронзила меня неожиданная мысль. Пустая изба. Покойница и трое ребятишек. Воображение почему-то твёрдо подсказывало мне, что уж обязательно покойница. И трое сироток вокруг мёртвой бабки. А может, залезли со страху под лавку, под стол и сидят.

Я завёл свой газик и на третьей скорости – в село, в дальний конец села, где стоит жёлтый дом с тремя окнами по улице и с копной одичавшего жасмина в стареньком палисаднике.

Затормозил, вбегаю на крыльцо и чуть не обмер с испугу: навстречу мне Варвара Ивановна на своих ногах и с ведром, чтобы по воду!

– Да ты разве не умерла?! – не удержалось у меня на языке. Не могло удержаться, настолько был уверен.

– А их куда? – деловито кивнула Варвара Ивановна назад в избу, где, видимо, сидели её внучата. – Ну, умру я, ладно. А их кто будет обихаживать, если остались круглыми сиротами? Уж, видно, некогда мне, старухе, помирать. Не время. В избу проходите. Ничего. Может, холодного молока?

Поверите или нет, три года прошло с тех пор, а она всё живёт, отсоборованная, совсем было уж преставившаяся русская женщина Варвара Ивановна. Живёт, и некогда ей помирать.

Но откуда берутся силы?

 

Владимир СОЛОУХИН