Таисия Астапенкова. МУЖЧИНЫ ХОТЯТ ЧОКНУТЬСЯ

№ 1962 / 68, 10.06.1962, автор: Таисия АСТАПЕНКОВА (г. Североморск)

Сегодня она в первый раз ударила Женьку – за разбитую чашку от сервиза.

Она понимала – не в чашке дело. Давно копилось в сердце мелкое бабье раздражение и вот прорвалось наружу. Женька стоял в углу, и на щеке его вспухали три красные полоски – следы её пальцев. Как затравленный зверёныш, караулил он каждое её движение, готовый тут же втянуть голову в плечи, вскинуть руки для защиты. Он не думал, что мачеха осмелится когда-нибудь ударить его. Сегодня он боялся её. Женьке было девять лет, и он не знал ещё, что дерутся люди от бессилия.

Она стучала по столу ладонью и кричала. Жалобно, как детский всхлип, позвякивал стакан, ударяясь о графин.

– Я теперь знаю… Да-да, знаю, почему умерла твоя мать! Это ты её до могилы довёл… Ты! – И отрезвела вдруг, наткнувшись на Женькин ненавидящий взгляд. Устало, каким-то пустым голосом сказала: – Ладно. Скоро придёт отец. Пусть сам решает, что делать с тобой. А я не могу больше…

И теперь, обжигая пальцы, она гасила одну сигарету за другой.

За окном над тишиной городка уныло плыл гудок ноутофона. Монотонный звук повторялся через равные промежутки.

– Наверное, опять заряд, – она отодвинула тюлевую штору. Жёлтый свет фонаря чётко перечеркивали толстые косо натянутые нити снега.

«Скорей бы Пётр приходил», – тоскливо думала она. С тех пор, как привёл он её в свою квартиру, не было у неё покоя. Женька с первого дня невзлюбил мачеху. Она хорошо запомнила первую встречу с ним. В тот вечер Пётр был весел по-особому. Весёлость была напускная, за нею пряталась тревога.

– Женька, гляди, кого я привёл! – крикнул он с порога. – Куда ты запрятался?

Пётр взглянул в комнату, а потом шагнул, сделав знак Людмиле Петровне следовать за ним.

– Мы уже теперь не холостяки. У нас мать есть. Вот, знакомься.

Мальчик отложил книгу и слез с дивана. Он был некрасив. На макушке «петушком» торчал вихор, большие уши топорщились, как два розовых лопуха. Угрюмые глаза не по-хорошему глянули на неё. Она опустилась на корточки, погладила его щёку и взяла маленькие руки в свои.

– Мы ведь будем с тобой дружить? Да?

Женька молчал.

– Почему ты хмуришься? – Голос её вздрагивал.

Всё её существо переполнилось большой материнской нежностью. Она, эта нежность, не умещалась в сердце и горячими волнами выплёскивалась навстречу мальчику. И не зная, как её выразить, Людмила Петровна прижала заляпанные чернилами ладони к своим губам. Женька вырвал руки:

– Не трогай. – И повернулся спиной, уткнув нос в угол дивана.

В передней она долго не могла расстегнуть пальто, выскальзывали пуговицы из пальцев, сжигал щёки непонятный стыд.

И на другой день, и через неделю она всё ещё надеялась найти общий язык с Женькой. А он молчал. Как будто стоял между ними кто-то третий, и его присутствие она ощущала почти физически. Под книгами в письменном столе Женьки лежал портрет: милое, грустное лицо с знакомыми Женькиными глазами.

До свадьбы рисовались ей тихие семейные вечера, весёлые, хлопотливые дни. Прибежит Женька из школы, прижмётся головёнкой и что-нибудь расскажет. Она сама вымоет его, чумазого, нальёт суп в тарелку и будет смотреть, как он ест, расплёскивая суп на клеёнку. Потом даст большое яблоко. У Женьки и зимой будут яблоки.

А Женька обманул. Молча бунтовал. Угрюмый, нелюдимый ходил он по квартире, принимая её заботы как насилие. Ревнивыми глазами следил за ней и за отцом. И было стыдно обниматься при нём, и было стыдно за свою радость, когда Пётр возвращался с моря. Воровато оглянувшись, она поднималась на цыпочки, жадно пробегала губами по обветренному лицу, прижималась к шершавой шинели, пропахшей морем.

И вот сегодня она ударила Женьку…

А Петра всё нет. Она не заметила, когда утих тоскливый голос ноутофона. Заряд кончился. За окном была ночь. По небу пробегали неяркие полоски пазырей. Через них, как через стекло, виднелись увеличенные звёзды.

«Морозит как будто», – подумала она, зябко поводя плечами. Заглянула в Женькину комнату – спит. Поднесла к глазам часы: без двадцати двенадцать.

Минут через десять раздались шаги на лестнице. Звонок. На ходу запахивая халат, открыла, кинула руки на сильную, чуть пригнутую шею. Пётр большущий. Чтобы добраться до его лица, нужно встать на носки его ботинок и вытянуться в струнку. Прижалась губами, быстро, незаметно кончиком языка попробовала щёку. И засмеялась:

– Опять штормило?

– Откуда знаешь?

– От тебя. Щека солёная…

А через полчаса тряслась в рыданиях, уронив голову на стол.

– Не мать я ему – мачеха. Злая мачеха, как в сказках… Он улыбаться не умеет. За год ни разу не засмеялся. Я ненавижу его, Пётр.

Большой, жилистый Пётр метался по комнате. Перед ним плакала маленькая женщина, в другой комнате, на диване, спал маленький, очень несчастный человек – его Женька. И он, не раз сталкивавшийся на корабле с трудными характерами, разобравшийся за свою долгую службу не в одной человеческой драме, был сейчас бессильным и растерянным. Что он мог сделать? Пётр посмотрел на свой платок, провонявший табачной крошкой, сунул обратно в карман и ладонью, накрывшей сразу всё лицо, насухо вытер слёзы жены. Потом он стоял над Женькой, до боли прикусив губы. Прыгала бровь, пополам рассечённая военного времени шрамом.

Увидев эту дергающуюся бровь, жена улыбнулась слабой, виноватой улыбкой.

– Пойдём, покормлю.

Потом, лёжа в постели, утихомиренно, долго рассказывала о хозяйственных делах. Тепло и глухо, будто через подушку, доходил её голос до Петра.

– Людка, прости. Две ночи не спал…

Она боялась шевельнуться. Рука закаменела – на ней лежала тяжёлая голова Петра. Тикал будильник. Ей показалось, что она только-только задремала, а уже скрипнула дверь.

– Кто это?

Тревожно соскользнула с кровати и – к Женьке. Постель пустая. Кинулась к вешалке: шапка висит, а пальто исчезло. Куда же он без шапки? Сорвала с гвоздя платок, укутала голову и только взялась за ручку – на лестнице послышалась возня и Женькин тихий голос:

– Ну иди, иди, не бойся, глупый!..

Она шагнула в кухню, притаилась. Женька кого-то привёл. Закрыл дверь и разговаривает.

Она нервно сбросила платок. Крадучись подошла к двери, прислушалась.

– Не озоруй, не озоруй, сиди смирно. Сейчас я тебе спою…

Дверь легко открывалась. Она нажала ладонью и заглянула в образовавшуюся щёлку. Женька сидел на полу. Рядом лежал большой рыжий пёс. На коленях у Женьки – чёрный в жёлтых пятнах щенок. Щенок взвизгивал и тыкался тупой мордой в Женькину шею. Женька смеялся. Смеялся весело и хорошо.

– Ну, Мишка, перестань… Я тебе детскую спою.

Шёл медведь к своей берлоге

По просёлочной дороге

И, шагая через мост,

Наступил лисе на хвост…

Женька закутал щенка в пальто, прилёг рядом, обхватил его рукой:

– Ты, Мишка, спи, а ты, Пират, слушай…

Людмила рывком открыла дверь. Будто пружины подкинули Женьку. На груди судорожно сжались пальцы.

– Не надо!– с отчаянной мольбой крикнул он. – Не выгоняй. На улице холодно. Мишка озяб в сарае.

Она наклонилась над Женькой.

– Боль ты моя, сынок! Продрог весь на полу-то – И, тяжело подняв Женьку, уложила в постель: – А они пускай тут. Не помешают. Пускай…

Потом примостилась рядом с Женькой и гладила его волосы, и что-то говорила, бессвязное и ласковое.

– Щекотно, – засмеялся вдруг Женька и размазал по щеке слезу. Потом уткнулся носом в её тёплую грудь и сонно засопел…

Зимой в нашем городке не бывает солнца. Утром глазастый уличный фонарь, подмигивая и раскачиваясь под ветром, разбудил Женьку. Он открыл глаза и сразу увидел на столе записку:

«Вырвусь вечером обязательно. Вы у меня – мировой народ. Мать, а шампанское будет? Мужчины хотят чокнуться. Пётр».

Таисия АСТАПЕНКОВА

г. СЕВЕРОМОРСК