Андрей ФЕСЕНКО. ПЕРВЫЕ ЛАНДЫШИ

№ 1960 / 47, 17.04.1960, автор: Андрей ФЕСЕНКО

На площади Пушкина, возле сквера, под самыми липами остановился автобус: одни сходили, другие садились. Последними в него вошли две женщины в синих служебных халатах поверх пальто. Та, что помоложе, с выбивавшимися из-под берета светлыми кудряшками, поднялась в переднюю дверь, а пожилая, скуластая, в зелёном платке – в заднюю. Двери захлопнулись, и, когда машина тронулась, голос водителя напомнил в микрофон:

– Граждане пассажиры, автобус работает без кондуктора. Платите за проезд, не забывайте отрывать билеты.

В автобус набиралось полно людей. Сидевшие сосредоточенно читали, смотрели в окна, думали о чём-то своём, а стоявшие в проходе теснились в неловких позах, с упрёком переглядывались. Слышался звон опускаемых в кассу монет, и кто-то басовито спрашивал:

– У кого там мелочь? Позвольте-ка сдачу!

А вошедшие в автобус женщины в синих халатах с трудом пробирались в тесноте, проверяли билеты.

Молодая, в берете, делала это неуверенно, без обычной служебной строгости, с улыбкой, даже с какой-то девичьей робостью. Было похоже, что она ещё не привыкла ни к своей роли контролёра, ни к давке в автобусах, ни к шуточкам и колкостям, которые иногда летели ей вслед. Надорвав билет, она возвращала его пассажиру и каждому вежливо говорила:

– Пожалуйста, ваш… А это ваш…

Пожилая, наоборот, проверяла билеты придирчиво, с выражением неподкупности на лице, протискивалась вперёд уверенно, никого не упуская из вида. Хрипловатым, недовольным голосом, вся извиваясь в давке, она требовательно спрашивала:

– Эй, молодой человек в углу, ну-ка ваш билет? А вы, гражданка с сумкой, не тот мне дали, ищите другой. Куда это вы торопитесь, милая девушка? Билет сначала, билет…

Вместе на одной линии они работали третий день и уже пригляделись друг к дружке. Девушке хотелось быть такой же строгой и непреклонной, как её напарница, но так у неё почему-то не получалось. На остановках в ожидании, когда подойдёт автобус, пожилая поучала молодую:

– Ты, Зина, гони от себя всякую мягкосердечность. Мы с тобой общественные контролёры. На нашей стороне закон и совесть. Закон обязывает, на совесть людей ты уж сама нажимай. Потвёрже будь. Несознательные ещё есть, вот и надо, чтобы в них заговорила совесть. Так-то, милая.

Конечно, с этим нельзя было не согласиться, и девушка, выслушав многоопытную напарницу, обещала действовать согласно её советам. Правда, её смущало, что та была уж очень беспощадна к молодым пассажирам. Пожилых людей она ещё выслушивала ё только явно провинившихся штрафовала или доставляла в милицию. Но если попадался кто-нибудь из молодёжи, тут никакой пощады не было.

– Свистуны негодные! – ругалась она с какой-то ожесточённостью.– Небось, мать да отец растили, воспитывали, думали – порядочными людьми будут, а они… Ввалятся такие в автобус, галдят, зубоскалят, и всем нехорошо становится.

– Тётя Глаша, да чего вы волнуетесь, не надо! – успокаивала ё молодая.

– Знаю я их, горлопанов! Сечь их надо, чтоб не подводили отцов и матерей…

Примерно такой разговор и происходил у них несколько минут назад на площади Пушкина.

А автобус уже шёл по узкой Пушкинской улице. Был апрель – месяц первых ландышей. Над Москвой, над домами – такое обилие света и весеннего тепла, будто разлился океан радости. Тени на тротуарах лежали короткие, спокойные; по солнечной стороне улицы шла густая, пёстрая толпа. Кто-то приподнял окно в автобусе, в него врывалась бодрящая свежесть, и многие улыбались от удовольствия. О чём думалось в эти минуты? О зелени и цветах в Москве, о свидании и любви?..

Контролёрши уже сошлись в центре автобуса, в котором после остановки у Столешникова переулка стало просторнее. Вдруг пожилая обратила внимание на парня в шляпе и очках, сидевшего рядом с каким-то здоровяком. Казалось, парень весь углубился в чтение, ничего не видел и не слышал, только губы его были как-то настороженно поджаты.

– Зина, ты у того пассажира проверяла? – спросила у напарницы пожилая.

Молодая оглянулась на парня:

– Да, конечно! О, нет… Кажется, нет.

– Прошу ваш билет, – потянулась к парню женщина.– Гражданин с газетой, я к вам обращаюсь!

Тот смутился, выбритые щёки его сразу покрылись красными пятнами, он сунул в потёртый, раздутый портфель газету и с застывшей виноватой улыбкой принялся шарить по карманам. Все в автобусе притихли, стали посматривать на него.

– Где-то был, куда ж я его засунул? – бормотал он, сгорая от стыда.

– Ищи лучше, лучше! – неприязненно приказала пожилая контролёрша.

Она терпеливо ждала, но по выражению её сурового, беспощадного лица все уже догадались, что это был безбилетник.

– Совести у человека нет! – возмутилась седовласая женщина со свёртками на коленях.

Мужчина у выхода, морщинистый и тощий, как сучок, съязвил:

– Попался карасик! Ишь, молодой, а уж норовит на дурнинку жить.

А кто-то на заднем сиденье сочувственным голосом заступился:

– Да, может, верно – потерял. Бывает!

Парень молчал, потупившись, покусывал губы, прятался за могучее плечо здоровяка. Молодая контролёрша смотрела на него с укоризной и жалостью. Ей хотелось предложить ему либо взять билет, либо сойти на остановке, но пожилая непреклонно потребовала:

– Платите штраф, гражданин,

– Как штраф? Зачем штраф? – взмолился парень.– Да у меня и денег нет на штраф.

Он поднял на людей встревоженные глаза; за стёклами очков они были у него светло-голубые, в тёмных, густых ресницах, отчего казалось, будто он плохо смыл сажу с лица.

– Не будете платить, в милицию отведём! – наседала на него пожилая контролёрша.

Парень не вставал, оттягивая развязку и ещё на что-то надеясь. Тогда, крепко взяв его за рукав, она почти насильно подняла его на ноги, гневаясь, негодуя, тяжело дыша.

– Безобразие! Спутники запускаем, магазины самообслуживания открыли, автобусы без кондуктора… К коммунизму идём. А тут такие шаромыжники. Отцам и матерям приходится за них краснеть.

Наконец ей удалось оттеснить парня к выходу. Пальто с оторванными пуговицами сидело на нём мешковато, шляпа сдвинулась набок, а разбухший портфель едва держался под мышкой. Молодой контролёрше было трудно определить по виду, кто он – студент или рабочий, москвич или приезжий.

«Хоть бы пуговицы пришил, несчастный!» – снисходительно думала она о нём.

Тем временем автобус, миновав шумный, людный, полный движения и изменений центр города, проехал мимо массивного, величественного Политехнического музея, вдоль обнажённого ветвистого сквера, заполненного солнцем, детворой, весной.

На остановке контролёрши сошли с автобуса вместе с задержанным парнем и повели его в тихий кривой переулок. Он шёл бледный, с удручённым, злым видом и даже не пытался заговаривать. Внезапно у него выпал портфель, и на тротуар выкатились банка из-под варенья, гранёный стакан, бутылка из-под вина.

– Герой! – презрительно воскликнула пожилая контролёрша. – Небось, с дружками бражничал? А билет за тебя дядя будет брать? Видать птицу по оперенью. У меня тоже такой свистун. Глаза б на вас не смотрели!

Парень поднял портфель, выпрямился, весь как-то посуровел, подтянулся.

– Я у матери был. От неё еду.

– От какой такой матери? – насторожилась пожилая и переглянулась с молодой, как бы призывая её не верить этому шалопаю.

– В больнице она. Операция была. Теперь уж на поправку пошла. Банка и бутылка из-под кагора – от неё, прошлый раз отвозил…

– Заливай, заливай! Знаем таких молодчиков.

– Тётя Глаша, а может, верно? – сказала напарнице молодая. Она внимательно вглядывалась в парня, он нравился ей своей скромностью, сдержанностью, и ей всё время казалось, что тут они попросту бессердечны к нему.

А пожилая продолжала хмуриться, косясь на парня. Вдруг белёсые брови её шевельнулись, она спросила его:

– Мать-то в какой больнице?

– Пятидесятой, возле Тимирязевки.

– Да неужто! – изумилась контролёрша, и скуластое, полное лицо её заметно подобрело. – И я там зимой лежала. Хорошо лечат! Там врач Валерий Илларионович такой вежливый да обходительный. Душа человек. А у матери твоей что?

– Аппендицит дважды резали. Двенадцатый день лежит.

Несколько минут они шли молча. Парню казалось, что все прохожие догадывались, куда и зачем его вели эти две в синих служебных халатах, и он готовился к неприятному объяснению в отделении милиции. Больше всего досадовало то, что об этом случае, конечно же, узнают дома, да и на работе…

– А живёшь где? – снова заговорила пожилая, почему-то сбавляя шаг.

Парень нехотя ответил:

– На Солянке.

– Семья-то большая?

– Четверо. Две сестрёнки в школу ходят, мать курьером работает. Отца у нас нет, умер.

Тут, на улице, он уже не казался пожилой контролёрше «шаромыжником», как в автобусе. Приглядываясь к нему, она вдруг заметила, какое у него серьезное, вдумчивое лицо, а походка твердая, спокойная, мужская. Разговаривать с ним, к удивлению, было приятно.

«Смотри-ка, семья, как у меня!» – подумалось пожилой контролёрше, а вслух она спросила уже дружелюбнее:

– Работаешь или учишься?

– И работаю, и учусь, – сказал он тоже доверительно, будто своим знакомым.

Молодая контролёрша зашла несколько вперёд и, обернувшись, внимательно поглядела на парня. Ht скрывая пробудившегося в ней интереса к нему, она спросила оживлённо и радостно:

– А учитесь где? На каком курсе?

– Работаю в типографии, а учусь в полиграфическом. Заочно, конечно. Первый год.

– И ничего, успеваете? – с нетерпением допытывалась молодая. – Я тоже хочу поступить на заочное. Но, вероятно, трудно, правда? Так закабалишься, что и вздохнуть некогда будет.

Усмехнувшись, парень пожал плечами, как бы дивясь наивности услышанного, потом спокойно заговорил:

– Главное что? Самодисциплина. Надо держать себя в ежовых рукавицах.

– Да, попробуй удержи! – печально вздохнула молодая.– И в кино захочется, и потанцевать, и с подругами поболтать.

Парень как будто не принял в расчёт её возражений и рассудительно продолжал:

– Всё надо делать по расписанию, характер нужен. Правда, у меня в эти полмесяца график полетел вверх тормашкой. Мать в больнице, а сестрёнки маленькие. Их накормить надо, в школу выпроводить. Хорошо ещё, что я в вечерней смене сейчас работаю. Конечно, когда мама вернётся, я опять войду в график. Полегче будет…

Он умолк, вдруг вспомнив о том, что случилось с ним в автобусе. Впереди уже показались металлические ворота и крохотный дворик; над входной дверью, будто ставенка, висела вывеска: «Отделение милиции».

Парень зашагал с угрюмой решительностью, но тут же, вздохнув, досадливо махнул рукой:

– Эх, а всё она виновата!

– Кто это она? – в недоумении спросила пожилая.

Он поморщился, поправил очки и с возмущением заговорил:

– Да она, продавщица цветов! Чёртова торговка…

Контролёрши переглянулись. А он взял портфель в другую руку и продолжал:

– Купил я маме яблок и апельсин. Иду. Смотрю, а она стоит на углу, ландыши продаёт. Мордастая такая, жирная. И захотелось мне привезти в больницу маме первые ландыши. Торговался, торговался, а эта мордастая упёрлась: пять рублей за пучок, и ни копейки меньше. Хоть бы рублик сбавила. Ну, сунул я ей пятёрку и поехал. Мама-то как обрадовалась! Всё молодость свою вспоминала, как в Сокольники ездила, как с отцом нашим встретилась… Забрал я посуду у неё и поехал домой. Сел, значит, в автобус, а в кармане всего тридцать пять копеек. Гривенника не хватило. Вот я и не взял билет, как-то неловко недоплачивать. А тут вы нагрянули… Теперь ещё в милицию… Нескладно получилось. Дома узнают, мама расстроится. Ну, да теперь всё равно.

Они уже подошли к металлическим воротцам. Парень, готовясь войти в них, застегнул пальто на болтавшуюся пуговицу и шагнул во двор.

– Постой! – удержала его пожилая контролёрша.

Он помедлил. Грозя ему пальцем, как сорванцу, женщина пожурила его с незлобивыми нотками в голосе:

– Что ж ты, дурья голова, сразу не объяснил, в чём дело? Сказал бы в автобусе: так, мол, и так. А то молчал, упирался.

Парень не находил, что ответить. Молодая незаметно пожала ему руку выше локтя, как бы благодаря за что-то важное и неоценимое, и попросила пожилую тихо и ласково:

– Отпустим, тётя Глаша, а?

– Ладно, милый, – сказала та, широко улыбаясь. – Платить, конечно, надо. Да уж иди, считай, что мы тебя не видели.

– Спасибо и до свидания, – поклонился он и зашагал по переулку, не оглядываясь.

Женщины в синих халатах тоже вскоре пошли. Молодая всё старалась не упустить из вида удалявшуюся фигуру парня и думала о том, что вот с таким бы человеком ей сдружиться, чтобы вместе ходить по улицам Москвы, сидеть рядом в кинотеатре, вместе готовить конспекты, читать книги… А пожилая, идя вразвалочку, как гусыня, говорила задумчиво, медленно, скорее для себя, чем для своей молодой напарницы:

– Вон какие сыновья пошли! Душа радуется. Надежда матери. А я лежала в больнице, мой Виктор ни разу не пришёл. Ждала, ждала его, а он, оказывается, пятнадцать суток получил. С дурной компанией связался. Ковёр у меня был, продал, разбойник. Денежки ему понадобились. Окаянный. Я ли о нём не пеклась? В войну маленький был, еле выходила. Да и сейчас работаю, тянусь за людьми. Горе сплошное… А этот, смотри, как о матери заботится. Ландыши преподнёс. Вот это сын, понимаю!

А тот, о ком она говорила, уже вышел на людную улицу и затерялся в толпе.

Контролёрши дошли до автобусной остановки. Под столбом, на котором висели троллейбусные провода, они постояли, поговорили о чём-то своём. А когда подкатил автобус, они опять сели в него последними, одна – в переднюю дверь, другая – в заднюю, и занялись своим обычным, повседневным делом.

Был апрель – месяц первых ландышей.

Андрей ФЕСЕНКО