Борис ЕВСЕЕВ. ЛАВКА НИЩИХ

№ 1996 / 27, 23.02.2015

I

Ничего не осталось на свете!

Нет ничего теперь в растерзанной моей жизни: только зуд в костях, только наглый шумок в голове, только скупое урчанье утробы, только глумливый голос маленького крикливого нищего…

А началось с пустяковины, началось с любопытства, с ничегонеделанья и привычки (будь она проклята!), оставшейся от прежних времён, – слоняться по улицам без дела.

Именно от праздношатанья дом этот в глаза мне кидаться и стал.

 

II

Если забрести на Рогожский Посёлок засветло – дома этого можно и не заметить. Он весь закрыт стволами, закрыт мелкими беспорядочными и очень густыми ветвями, арка его, ведущая во внутренний двор, перегорожена бетонным блоком и забита досками. Так что с виду здесь пустота, запустенье, сон. Но это днём. А по вечерам дом из окружающей его сонной и глуховатой старообрядческой сутеми, как из громадного рябого яйца, лупится и глядит на вас. Да как: нагло, зазывно, липко! И сияет над домом островысокая, золотая, в ободке зелёном буква «Л». И поди разберись с ходу, что она значит: «ломбард», «лавка», «любовь»… Любопытство свербёжное и заставило меня за домом этим дотянуть. Как же! Не видал я раньше выносящих огромные картонные коробки и затем кое-как на свои драные машины или на тележки эти коробки с помощью продавца прилаживающих людей!

Люди менялись. Продавец был всегда один и тот же. Зачем! Зачем, Господи, обратил я на него внимание, зачем стал отмечать особенности: шаткий, пропадающий на согласных голос, узкие плечи, острую куриную грудку, раздутую как пузырь голову, с рыжими, распавшимися надвое детскими прядками волос, достигающими мочек ушей. Зачем всматривался в его лицо? Вы, разумеется, видели одноэтажные дома в деревне, выстроенные неведомо зачем по городскому образцу? Ну же! Ну! Квадратные, блочные и окошки без наличников! Серая кожа, то есть я хотел, конечно, сказать – стена серая, дверь сбоку и высокий, жирно крашенный тёмным цветом порог. Вот вам фасад, вот вам лицо продавца: квадратноглазое, безбровое, рот – словно промазанный модной ныне чёрной женской помадой – сомкнут двумя ровно отпиленными, но не ошкуренными деревяшками, да нос ещё широкий, похожий на обрубленный слоновый хобот, да не по центру ещё, а сбоку чуть! Ну? Не обратили бы вы на такого внимания?

Я выжидал два дня, а на третий, чувствуя, что делаю непростительную глупость, кнопку звонка на единственных, выходивших в сторону кладбища дверях трёхэтажного этого дома нажал. Он вышел. Коротко оглянул меня, и подобие улыбки скользнуло по чёрным губам его. Молча кивнув, продавец стал не спеша подниматься по лестнице. Что мне было делать? Ободряя себя газовым баллончиком, болтавшимся в кармане плаща, я поплёлся за ним.

 

III

Газовый баллончик! Себе, себе надо было, головку его в ухо сунуть и газ весь выпустить!

Со второго этажа мы неожиданно вновь спустились на первый, и продавец впервые заговорил:

– Сейчас клиента обслужим… Так что обождать придётся. – Голос его сегодня был ещё жиже, ещё бескровней, ещё чаще проваливался на «д» и «т». Не успел он договорить, как из дверей женщина в зелёной до икр коже, тяжело дыша, покатила на тележке огромную картонную коробку…

В комнате, куда вошли мы, было полутемно. Мерцала лишь такая же, как и над домом, но, конечно, размерами поменьше, буква «Л». Продавец тут же ушёл. В дальнем углу за конторкой близ свечи сидел старик с кисточкой седой бороды и без усов. Всю середину комнаты занимали какие-то шкафы, задёрнутые синей шторой. Старик на меня внимания не обратил, он углублён был в какие-то расчёты, карандашом что-то перед собой чиркал. Но зато вынырнул опять продавец. Он снял уже куртку, в которой всегда выходил помогать на улицу, и оказался в таком же, как и у старика, пупырчатом светлом пиджаке. Продавец сказал: «Сейчас подберём» – схватился за штору и поволок её от середины к краю комнаты.

За шторой оказались не шкафы, а застеклённая витрина. Свету в витрине было немного. Но и без большого свету было видно: за стеклом шевелятся, кривляются, брызжут слюной, дерутся, бузят – безобразные нищие.

 

IV

Я бросился назад к двери. Но тут из-за конторки проворно выскочил старик и, всё так же ни слова не говоря, встал у меня на пути.

– Раз… Позвольте! – прохрипел я. – Я ошибся…

– Будет врать-то, – раздался сзади голос рыжего продавца. Голос его заметно окреп. – Будет! Сюда по ошибке никто не ходит. А без покупки мы никого не отпускаем. Верно, Нил Нилыч?

Нил Нилыч сглотнул слюну, медленно и злобно в знак согласия кивнул.

– Так что выбирайте да поживей. Мы берём недорого. А нищий наш для вас целое состояние собрать может. Ну… – Продавец и старик, теперь казавшийся вовсе не стариком, а плотным, средних лет тренером у-шу, двинулись на меня с двух сторон.

Я глянул на витрину. Господи! (Опять всуе произношу Твоё имя! Прости!) Там, как зараза в экспериментальной банке, вскипало что-то страшное…

В самой середине витрины прыгал густобровый и густобородый, одетый в розовые пижамные штаны и майку нищий. Он совал руку корабликом вперёд и вниз и что-то гундосо шипел. По временам он грубо отталкивал рукой другого нищего с палочкой: лысенького, миниатюрного, благообразненького, с зачёсанными на темя снизу с висков волосиками, почему-то показавшимися мне листиками молодого лавра. Нищий этот стукал палкой в витрину и всё время вскидывал локтем вверх левую руку, показывая, что рука усохла. Зацепил взгляд ещё мутноглазую и красновекую женщину с распущенными по-цыгански волосами, в драном восточном халате и церковного побирушку в явно ворованном подряснике, с гноящейся, теребимой им всё время губой, с синей эмалированной кружкой, притянутой цепью к животу. Бросилось в глаза и то, что все нищие, и те, что вылезли вперёд, и те, что тупцевались сзади, лица имели злые, маленькие, стянутые в кулачок, словно у пигмеев или карликов.

Продавец и старик шутить явно не собирались. Старик сунул руку в карман, а продавец – за пазуху. Они были уже в двух-трёх шагах от меня.

– Этот! – трусливо порхнул я. И, пораженный, смолк. Не знаю отчего, но только указал я на самого маленького и самого подозрительного нищего, колупавшего себе ухо в левом от меня углу. Этот нищий был мальчик, хотя и вымазал себе подбородок и надгубье сажей. В его молчании, в его расчётливом недетском спокойствии почудилось мне что-то зловещее. Я не ошибся! Нет!

 

V

Бросьте дурня ломать! Выходить из дому бросьте, покупать всякую дрянь перестаньте! Ешьте сухари и воду из-под крана глушите! Особенно бойтесь покупать людей. Не вздумайте купить себе любовницу или сторожа, брата покупать не смейте и услужителя. Они могут оказаться не теми, за кого выдают себя. И тогда – капец, каюк! Тогда жизнь ваша проклята. И будь вы хоть «новый русский», хоть шах персидский или даже кум вице-мэра – путь у вас один: в выгребную яму.

С трудом на такси довёз я коробку домой. Причём помогал мне продавец, за мои же деньги на такси ехавший и затащивший поклажу на второй этаж. Втолкнув коробку в дверь, продавец, не попрощавшись, сгинул.

У меня дома маленький нищий в минуту распаковался.

– Тебя как звать-то? – спросил я обречённо.

Он не ответил, сбегал на кухню, схватил кусок хлеба, съел его, затем съел две немытые коричневые груши и лишь после этого сказал:

– Зови меня Маленький Шарман.

– Ты мальчик или карлик? Не пойму я что-то.

– А ты как маракуешь? – кисломорщенной мордкой вызверился он на меня.

– Думаю – ты шкет поганый! Поел, теперь – вали!

– Думаешь ты правильно, – он лёг на мою тахту, не снимая ботинок. – А насчёт «вали»… Скоро сам свою глупость поймёшь.

И я понял, очень скоро свою достойную имбецила ошибку и глупость понял.

 

VI

Маленький Шарман стал жить у меня.

Если бы это было бредом или фантастикой! Если бы… Нет, всё оказалось реальностью. Реальностью скверной и, видимо, необратимой.

Он не побирушничал, конечно. Из дому без меня он вообще не выходил, справедливо полагая, что назад ему не попасть. Он безобразил в квартире и за несколько дней сумел разогнать немногочисленных моих друзей и единственную, печальную, иногда ко мне приходившую женщину выгнал. Разгонял он их всех исподтишка, но уверенно. Так, друзьям – каждому по отдельности – он сказал, что я взял его недавно из детоприёмника, а теперь посылаю просить милостыню. В доказательство он шевелил какими-то объедками в своей торбе и щеголял нищенским жаргоном, который у меня нет сил повторять. Когда я застал его за этой брехнёй, он, маленький, белобрысый, без верхней одежды страшно худой, с узкими заплывшими кхмерскими глазками и обсыпанными стоматитом или герпесом губами, – стал кусаться, стал кричать, что если я его ударю, он удавится в ванной. Женщине, раньше спокойно и подолгу курившей у меня в кресле «Золотое руно», Шарман сказал, что я его бросил в младенчестве, никогда не платил алиментов, а его мать – мою, стало быть, первую жену – «заложил», где надо, как диссидентку. Женщина в кресле перестала курить, широко раскрыла глаза и вскоре исчезла. По телефону я пытался доказать ей, что это жалкий ювенильный бред, жестоко-ревнивая детская ложь, но он выл рядом с трубкой, словно укушенный гадюкой, и громко шлёпал себя по голым ляжкам, подражая звуку оплеух. Разговоры по телефону не получались, а когда я куда-нибудь выходил, он намертво впивался в меня грязными пальцами, которые отказывался мыть. Он ездил со мной на работу, в магазин, в сбербанк. В кинотеатр «Иллюзион» я из-за него ходить перестал, а больше ходить мне было некуда. И везде он говорил одно и то же, втихаря клянчил деньги, показывал рубцы на теле и бойко набрасывал гнусные поэмки из моей интимной семейной жизни.

Я сломался.

– Поговорим, – сказал я ему. – Чего ты в конце концов хочешь? Чтоб я сидел дома? Подох с голоду? Не получал денег?

Тут-то он и сообщил, чего хочет. Я был ошеломлён.

 

VII

Он хотел, чтобы я стал нищим вместо него. Чтобы это меня отовсюду под зад коленом выперли, чтобы это мне в лицо летело сытое презрение, а в кепку – рваные тысячные. Он скреготал и кривлялся, трогал выпуклостями ладони стоматитные свои губы, исхитрялся на них дуть и уверял, что, как он сказал, так и будет. Тогда я впервые подумал, что он ненормален, и сказал Шарману об этом. Сначала он страшно расстроился, разволновался, как пойманный за дурным делом школьник, а потом, на минуту присмирев, сказал, что так оно и есть: он и в самом деле шизик. Затем пришёл в себя окончательно, развеселился и спросил:

– Ты знаешь, что такое галоперидол? – Он всегда звал меня на ты.

Я похолодел:

– Значит, ты оттуда?

– Оттуда, оттуда! А трифтазин, аминазин, сера в наказание, циклодол? Скоро ты всё это узнаешь!

– Как это?

– А так. Не только я оттуда, а и Нил Нилыч, и Красный Бакс. – Он назвал ещё несколько имён и пояснил, что Красного Бакса зовут так потому, что он клеит себе на грудь вместо горчичников доллары, когда достанет, конечно. А волосы у Бакса красные и на груди. Затем, подхихикивая, продолжил:

– Мы в больнице ещё договорились: если выпустят нас, – а нас всё время выпустить грозились, – организуем клинику здесь. Для здоровеньких. Вот и организовали. Ты, дурак, и попался. И не только ты.

– Зачем я вам? Попрошайничать вы и сами можете.

– Ага. Держи карман шире. Нищие мы только для отвода глаз. Нил Нилыч говорит: сумасшедшие всегда милостыню просили. Прикрыться надо… Но главное, конечно, вас, козлов, наказать как следует.

Жизнь стала клубком страха, стала предвестницей беды. Особенно пугало то, чего я не знал и что маленький Шарман упорно от меня скрывал. Жизнь стала передвижной камерой пыток, и я решил Шармана убить.

 

VIII

Но сначала я попытался сдать Шармана в милицию. Там его не приняли, а меня обещали привлечь за извращения, если я по-хорошему «с таким симпатичным хлопчиком» не договорюсь. Тут как раз Шарман отколол новую штуку. Он стал требовать, чтобы я поехал с ним в психлечебницу. При этом я заметил, что он украл запасные ключи от дверей и по ночам, втихую, учится мою квартиру отпирать. Я уже и тогда догадывался, что от меня хотят избавиться, но не знал ещё толком: сам эту поездку Шарман придумал или ему велели Нил Нилыч с Баксом. После трёх дней непрестанного воя и щипков (Шарман приноровился щипать меня, подкрадётся сзади – и щип! Мороз! Мороз шёл! Да не по коже, по самой, кажется, душе шёл) я согласился.

Мы попали в больницу к вечеру. Несколькл одноэтажных домиков, разбросанных без особого плана, в весеннем влажном парке успокоили меня, даже как-то элегически настроили. Шарман лихорадочно толкал меня к зданию, обнесённому высоким забором.

«3-е отделение усиленной медикаментозной терапии», – прочёл я.

– У меня там друг… – бормотал Шарман. – Вещички обещал. Нищий ведь я, голый, босой… А там курточка осталась канадская.

Канадская… Колесовать таких, как я, доверчивых да совестливых, надо!

Я толкнул дверь и вошёл. К моему удивлению, нас уже ждали. Два санитара в халатах радостно вскочили со своих стульев при виде нас. Один санитар был пышногривый, белобровый, с красными мясными пальцами барбос.

– Санёк, – проклокотал он, странно лыбясь.

Второй не представился, а просто нагнулся и вынул из-под стула пакет, чем-то доверху набитый.

– Вещички тута. А только расписаться вам гражданин, надо. Порядок такой… Мальчишка-то ведь того…

Я с готовностью вынул чёрный маркер, который всегда ношу с собой, и взглядом поискал бумажку, где должен был поставить свою подпись.

– Вона, – второй, крепенький, смуглолицый, с томными, как у девушки, глазами санитар указал за деревянный барьер, отделявший небольшую прихожую от остальной части приемного покоя. За барьером высились блескучие белые шкафчики, стоял стол, табурет, на столе лежала какая-то анкета или опросный листок. Я оглянулся случайно. Просто, чтобы спросить, в каком месте ставить подпись. Меня спасло то, что у Маленького Шармана не выдержали нервы. Краем глаза я увидел, как он, опустясь на четвереньки, лезет под стул, а ко мне на цыпочках приближаются, держа за края распяленный серый балахон, два санитара. Я прыгнул в сторону и схватил табуретку. Не дожидаясь, пока санитары выпустят балахон из рук, я ударил меньшого табуреткой по голове. В голове этой что-то хряснуло, и меньшой санитар упал. Но второй не растерялся, тут же схватил меня за руки, затем, крутанув в воздухе, развернул к себе спиной.

– Ну, шизо поганое… Мальца курочить… Ты у нас на колёсах поездишь… – рыгал тухлым воздухом Санёк.

– Давай охрану! – крикнул он, видимо, тому, которого я сбил с ног.

Я понял, что мне отсюда не вырваться: выл под стулом, словно раздавленный дорожным катком, Шарман, ломал мою грудную кость Санёк, поднимался с полу, что-то страшное изо рта изрыгая, оглушённый мной санитар. Теряя ум от этого хаоса, пахнущего тухлым мясом и кровью, я резко выдохнул и, как учили меня люди знающие, ударил что было сил каблуком ботинка Санька по пальцам правой ноги. Санёк был в лёгких танцевальных тапочках и сполз по мне на пол, даже не охнув.

 

IX

Как ни старался я добраться домой раньше Шармана, как ни надеялся, что он не сможет отпереть квартиру – всё напрасно. Больница была далеко, я заблудился, кроме того, меня мутило от запаха крови, которую я, убегая, видел на чистом больничном полу…

Шарман сидел насупившись и держал в руках две вилки.

– Если стукнешь Нилычу, выколю тебе ночью глаза. Не трожь меня! Не тро…

Но я и не думал подходить к нему. Всю ночь я мысленно учился наносить удары ножом, а наутро, притворно помирившись с ним, повёл Шармана в планетарий. Это было единственное место, куда несчастный больной, делавший уже больным и меня, – стремился. Чем привлекали его повреждённое сознание звёзды – не знаю. Но о них он твердил постоянно. Так же, как постоянно глумливо и дерзко повторял кем-то сообщённую ему строку из Священного писания: «Блаженны нищие, ибо бо царствие…»

– Это про других блаженных, про других нищих! – выходил я из себя. – Про таких, как ты, сказано: давите их и уничтожайте.

Но он не слушал. Он продолжал свою призрачную жизнь, звонил кому-то по телефону, говорил что-то непонятное на своём нищенско-медицинском жаргоне. Из его обрывочных переговоров я понял: организация у Нил Нилыча крепкая и в покое они меня не оставят, пока я не стану членом их дикой секты «блаженных нищих».

 

Х

Целая жизнь поместилась в месяц. Кончились деньги. На работе я взял отпуск. Ко мне никто не ходил. Оставалось два выхода: или въехать головой в стену, или утопить Шармана в ванной, а потом вынести в мешке на помойку. Потому что просить милостыню я не мог. Почему – разговор отдельный. Скажу лишь, что предпочёл бы попрошайничеству даже психбольницу. Кроме того, узнал я, что и просить – не всё, узнал, что Нил Нилыч с Красным Баксом хотят заставить меня принять веру, основанную на одной из врачебных психиатрических книг. Я ещё раз сходил в милицию. Теперь на меня смотрели уже как на состоявшегося параноика и были, видимо, правы. Я, жалкий и малооплачиваемый художник одного из толстых журналов, я страшно худ, хотя и жилист, глаза у меня коровьи, и губы при разговоре дрожат. Глянув на меня, они хотели куда-то звонить, я догадывался, конечно, куда, и улизнул поскорей домой, думать, рассчитывать, готовиться…

Я думал, я хитромудро комбинировал, потому что и с планетарием ничего не вышло. Я прозевал момент, когда в толпе можно было зарезать Шармана, а когда мы на минуту перед сеансом остались вдвоём в туалете, меня стошнило за секунду до того, как я попытался маленького нищего ударить ножом. Эта секунда спасла его. Он своим гадким, повреждённым паранойей или, может, чем-то другим умишком всё рассёк и с воем кинулся в усыпанный звёздами зал. Я хотел уехать в другой город, в другую страну даже, но он держал меня своими когтями цепко: так кот держит мышь, так болезнь держит разум.

А дома меня ждал сюрприз.

 

XI

Дома у меня сидели Нил Нилыч с Красным Баксом.

– Пора, – сказал Нил Нилыч. – Испытательный срок закончился. Ты готов, сын мой, идти с нами до конца?

Я сказал, что готов, упал на колени и заплакал. Потом лёг на живот и по-волчьи завыл. Это на день отсрочило мою гибель. Нил Нилыч, борода которого за это время сильно отросла, перенёс посвящение на завтра. Он обещал мне новую землю и новое зрение. Он говорил, что вся Россия будет скоро страной нищих и безумных, и я ему верил. Он обещал добраться до самого Христа, разобраться с Ним за неисполнение каких-то законов и предписаний гнусного ордена мнимых нищих. Я слезливо поддакивал. Наконец Нил Нилыч размяк и велел мне прийти на Рогожку завтра вечером.

– Вдвоём и приведёте, – кивнул он Шарману и Красному Баксу. – Лавка блаженных нищих ждёт тебя, сын мой, – напыщенно и гнусаво заголосил он надо мной, лежащим.

 

XII

Мне удалось обмануть их обоих!

Я знал, что секта доконает меня и что поэтому надо кончать с ними со всеми разом.

Красный Бакс ночевал со мной и с Шарманом, оставить нас вдвоём он побоялся. Наутро я отправил Шармана продать мою видеокамеру. Жадная тварь! Забыв об осторожности, он с радостью схватил дорогую вещь, о которой я сказал, что теперь она мне больше не нужна, и кинулся на улицу. Маленький Шарман рассчитывал продать камеру мгновенно, о чём мне и сообщил. Как только он выскочил на улицу, я разбудил узкогрудого, жидкоголосого Бакса и закричал, что Шарман, наверное, тронулся, потому что побежал закладывать Нил Нилычу нас обоих за то, что мы якобы договорились куда-то свалить. Красный спросонья рванул за Маленьким, тут же вернулся, но было поздно: я замкнул дверь на все замки и цепочки.

Из-за двери я дразнил и обзывал Шармана и Бакса, кривлялся, прыгал, курой кричал, словом, вёл себя вызывающе глупо, делая всё, чтобы они поверили: я буду отсиживаться дома. Они поверили. Шарман поехал докладываться на Рогожку, Бакс сел караулить у двери. Я ещё покричал для виду, включил магнитофон и, сняв с двери цепочки, тихо через балкон выбрался на улицу…

 

XIII

Только женщина могла это сделать!

Я позвонил из автомата женщине, курящей «Золотое руно», и попросил её разыграть маленький спектакль. Ей теперь, кажется, было безразлично, что со мной происходит, поэтому она спокойно и даже как будто радуясь просвету в сером своём существовании (чуть не сказал нищенском, но вовремя спохватился: никогда не произнесу этого слова!) – согласилась. Женщина приехала через десять минут, вместе с Красным Баксом вошла, как я и попросил, в квартиру, отомкнув её своими ключами, крикнула, наверное, как и договаривались, дико:

– Он повесился! Это вы, вы…

Из своего укрытия я видел, как выкатился и поехал на Рогожку Бакс. На минуту мне хотелось вернуться и обнять женщину, но, подсмотрев, как, выйдя из дому, она равнодушно закуривает, я понял: ей не до меня. Да и мне надо было спешить. Я быстро вернулся домой, взял бутылку спирта, взял газовый баллончик и магнитофон, запер дверь на шпингалет и на две цепочки изнутри и опять через балкон кинулся на Рогожку. Надо было заполучить их всех разом…

 

XIV

Сейчас вечер. Секта блаженных нищих в сборе вся. Я узнал это от робкой простодушной беспоповки, у них убирающейся. К вечеру я уже понял, что лучше бы мне уехать в Рязань или в Питер. Но я вижу, как входят и выходят из лавки нищих всё новые люди, и говорю себе: сейчас или никогда. Потому что теперь я понимаю: заговор больных и нищих – вся наша жизнь! О, не тех несчастных нищих, не тех обобранных калек, что у вокзалов просят! Других. Эти хитрые и наглые скопидомы, держащие меж лохмотьями своими золото наших жизней, это богатеи, обобравшие как липку таких, как я, а притворяющиеся неимущими, это – нищие разумом, те, что вставляют в глаза линзочками брильянты. Они все! Все войдут с удовольствием в секту Нил Нилыча, а может, уже и вошли в неё, а может, её сами, выловив из мути этих параноиков, и создали. Они будут командовать – я на них ишачить буду! Они будут дворцы занимать, а притворятся бездомными, они будут держать вклады в Париже, а здесь в пиджачках пупырчатых трусцой бегать будут. И главное, властвовать, властвовать будут! Блаженно, безумно… Нет! Конец этому. Конец. Хотя бы им, нескольким! Сейчас я спрячу бутылку со смесью за приступочкой, заклею в конверт эту скоропись, сбегаю, отправлю конверт по одному верному адресу. А там возвращусь и…

Но, конечно, всё время вплывает мне в мозг и картина совсем иная: несколько машин «скорой» у трёхэтажного дома, в них усато-вежливые санитары: Нил Нилыча – под ручки, Красного Бакса – в охапку, Маленького Шармана – за шиворот! И куда след! И в больницу!.. Но нет. Не будет этого. Да и больниц для таких, как они, – уже нет. Мы – ставшие страной больных и нищих – их содержать не можем. Потому в руках у меня бутылка с зажигательной смесью, а в кармане ещё и обмененная сегодня на «Панасоник» «эргэшка», граната РГ-1. Не знаю только, для кого она. Для меня, для них?

Ведь кто обидит блаженного, тот…

 

Борис ЕВСЕЕВ