РЕЛИГИЯ ФОРМЫ

№ 2016 / 4, 03.02.2016

Девятую по счёту книгу стихов Сергея Арутюнова «Апостасис» (Кострома, 2016) следует рассматривать как целостную и динамически развивающуюся систему знаков, отображающих противоборство высших и низших начал.

Автор, чутко вслушивающийся в словесные формы, сам для себя определяет название книги не как отступничество в христианском смысле, но как исхождение из некого статического состояния (стасиса), попытку выговорить не выговариваемое.

Главным доказательством естественности написанного автором является ясность стихотворного мышления, строгость классической формы. Такая постановка обуславливает чёткие требования к себе и читателю. Порой даже начинает казаться, что именно стихотворная форма является для Арутюнова подлинной религиозной ценностью, зримым отображением Абсолюта среди преобладающего сегодня в литературно-журнальной прессе стихотворного хаоса.

Требование простоты и ясности особенно вызывающе выглядит на фоне «актуального» для современной русской поэзии «группового» мышления, сказывающегося в смысловой невразумительности и разболтанности форм. Сталкиваясь и конфликтуя с этими проявлениями, романтическая натура Арутюнова обращается к прошлому и одухотворённому миру, наполняющему стихи:

 

когда скитанья голодны,

гордыня сладостна,

и век твой – с ног до головы –

пустыня замысла…

 

Арутюнов, словно пребывая в разности многослойных временных пространств, проходит множество стадий онтологического познания себя и окружающего мира. Даже в эклектичных суждениях он является приверженцем эстетики, унаследованной им от прежних времён:

 

В моём роду мужчин осталась четверть,

И я не князь, да и они не боги.

Мы гумус мира, кровь его и челядь,

Текущий за края бетон опоки.

 

Поэзия для него – моральный кодекс, являющийся отправной точкой, как для автора, так и для всего мира. Его герой – странник, для которого путь – способ выживания, а целью странствия является место вечного единения, вечного удаления от себя к себе через всё узнанное и непознанное.

 

Ещё столетье будет сниться,

Подслеповат,

Рассвет, баюкавший эсминцы,

И снегопад…

 

Не случайно появление в стихотворном сборнике Арутюнова и критского цикла «Минойя»: именно он как нельзя лучше выражает мировоззрение автора, который словно внемлет учению Платона, подчиняющего единичное всеобщему. Именно такая направленность противостоит «групповой» философии, развивающей дезинтегрирующие индивидуалистические начала, а фактически – паразитирующей на смысловой и словесной рефлексии. Эта ущербная позиция, не стремящаяся к осознанию человеком ни собственного, ни всемирного творящего начала, по своей ограниченности не способна вырасти даже в клановую систему, а из-за духовной ограниченности и моральной несостоятельности – выработать элементарную преемственность.

Арутюнов причастен гораздо большему – он претендует на выработку и того, и другого, и, вслушиваясь в голоса старых мастеров, и подвязывая молодые побеги. Поэтому эта книга – пример попыток продлить традицию, обогатив её собственным пониманием.

Те, что сегодня пытаются подражать эстетике Арутюнова, не осознают, что это невозможно. Даже талантливые версификаторы зачастую лишь подтверждают высказывание Плутарха: «Я не нуждаюсь в друге, который повторяет каждый мой жест, это проделывает гораздо лучше моя тень». Таких друзей у Арутюнова нет, но есть тени, и всё же тень его строк звучит лучше. Основное отличие Арутюнова от его двойников – смысл, вкладываемый в стихотворное пространство, имитировать значимость которого бессмысленно.

 

Ещё бесснежен сумрак вековой,

А ты, до края чашу наливая,

Отчаливаешь в облачный конвой,

Где так вторична участь нулевая.

 

Позиция Арутюнова проста: весь его опыт подтверждает народную французскую поговорку «Безделье – мать всех воров», эта западноевропейская мудрость прекрасно отражает отношение автора к инакомыслию.

Александр ОРЛОВ