Андрей ТИМОФЕЕВ. Молодые традиционалисты

№ 2016 / 7, 25.02.2016

Ответ на статью «Дедушкина литература» («ЛР», № 5, 2016)

Сергей Морозов убеждён, что смог увидеть образ молодой литературы «условно-патриотического блока» и стремится в своей статье «Дедушкина литература» («Литературная Россия», № 5, 2016) дать ей объективную оценку.

Что ж, «греха нет», как говорит он сам. И вывод, который Сергей делает, в целом ожидаем – данные молодые авторы пишут, потакая вкусу «дедушек» из журнала «Наш современник», «цепляющихся за развалившуюся деревню и застывшую, душную, боящуюся свежести и порывов дерзкого ветра новой истории Церковь». Всё это может убедить неискушённого читателя, особенно если у него уже есть в голове образ литературы «условно-патриотического блока» – полковники в отставке, деревня, берёзки, покосившиеся храмы, разруха – в общем, весь джентльменский набор. Но если начать разбираться подробнее, то легко можно увидеть множество подтасовок, которыми, как пресловутыми белыми нитками, сшивается материал, чтобы подвести к желаемому ошибочному выводу.

29Например, Сергей Морозов утверждает, что Антипин и Тимофеев – характерные фигуры нового поколения писателей-патриотов и анализирует тематику их произведений: первый пишет в основном о деревне, а второй о вере. Однако нетрудно убедиться, что другие авторы молодого поколения, которых критик называет вскользь (Анастасия Чернова, Елена Тулушева, Антон Шушарин), ни о деревне, ни о вере не пишут – а пишут, например, о современных молодых людях, о трудных подростках, даже о тюремном быте. Почему же тогда Антипин и Тимофеев – «фигуры характерные» и «лицо нового поколения». Не потому ли что их так легко свести к нужной схеме?

Впрочем, работы двух главных героев статьи вряд ли были прочитаны Сергеем внимательно: иначе откуда бы взялось странное утверждение о «практически идентичных по содержанию произведениях «Дядька» («Наш современник», № 9, 2014) и «Смола» («Наш современник», № 10, 2015)». Повесть о крушении человеческой судьбы бывшего пахаря Дядьки и рассказ об одном случае на рыбалке, когда неожиданно открылся перед рассказчиком-интеллигентом с новой стороны мужичок по имени Пузырёк, – не могут быть идентичны по содержанию, это нелепость. К таким же мелким подтасовкам (из которых потом следуют крупные, но ошибочные выводы) относится и утверждение о том, что «многие ранние вещи Антипина про старух и стариков, а поздние – откровенно ретроспективны». Посмотрим на ранние повести и рассказы Антипина – «Капли марта», «Соболь на счастье», «Теплоход Благовещенск», «Солнечный Кавказ» и «Лёха-Курица» (тексты, написанные до 2012 года и входящие в его дебютную книгу). Почти все они написаны от лица маленького мальчика; в первой есть бабушка главного героя, в третьей – дед; при максимальном напряжении в старики можно записать вахтёра Владлена Степановича из четвёртой, но в любом случае все эти герои – второстепенные. Откуда же взялись старухи и старики?? (кстати, всё это не ново, ещё Белову и Шукшину предъявляли точно такие же обвинения, и критику Вадиму Кожинову в статье «Ценности истинные и мнимые» приходилось призывать горе-«обвинителей» к «несложным подсчётам»). Подобные обманы и недоговорки можно было бы перечислять и перечислять дальше.

Желание написать фельетон, а не разобраться в проблеме выдаёт так же и снисходительно-едкий тон автора. И дело даже не в самом тоне (это выбор автора), сколько в подчёркнутой и нарочитой очевидности, в которой подаются его выводы. Все эти мелкие ошибки, подбор материала так, чтобы он умещался в заданное клише, в изначально имеющийся штамп, едкий тон – всё это наводит нас на мысль, что выводы, к которым приходит Сергей Морозов, существовали не только до написания статьи, но ещё и до внимательного чтения авторов.

Оставим на совести критика также слова о том, что «человеческое в разной форме, но в одинаковой степени, вытравлено как за пределами церковной ограды, так и в самой церкви». В данном случае это лишь – личная религиозная позиция автора, и именно поэтому она «не очевидна» другим. Само собой неофитский настрой не способен отыскать полноценного жизненного воплощения (в этом автор прав, и я с ним совершенно согласен), но это проблема неофитского настроя, а не собственно религиозности. И, разумеется, не обозревателю литературной газеты рассуждать на тему искажённости церковного начала в современном мире и вине приходской среды.

Коротко обозначив явные недостатки статьи Сергея Морозова, поговорим теперь о том, что действительно нуждается в серьёзном анализе.

Один из выводов статьи – Андрей Антипин пишет плохо. Для обоснования этого критик приводит два однотипных примера и цитату другого автора для сравнения. Конечно же, это казуистический подход, и потому подробнее рассмотрим язык молодого автора.

Первым признаком по-настоящему хорошего языка является его образность. Приведём ряд примеров, взятых из разных произведений Антипина. Вот Дядька, живущий обычно в поварке, заходит в дом, где живут братья с невестками: «Он робеет в присутствии невесток, к которым никак не может привыкнуть, и всякий раз идёт в дом, как в черёмуховый сад, где юно и пьяно качаются сарафанные ветки, а от голубых и нарочно громких замечаний братьев не знает, под какую половицу запасть. Отшучивается полным ртом и до ушей заливается банным жаром, когда невестки окликают его, как маленького: – Мишенька, тебе ещё окрошки подать?» («Дядька»).

Вот привычно ссорятся старик со старухой и не могут никак примириться: «Нет, от венца не было меж них понимания и уж, видно, до гроба не найдут одного слова на двоих, будут таскать его каждый день в свою сторону, как пилу-двухручку, к чёрту изведут совместную жизнь» («Плакали чайки»).

Вот мама, находящаяся в больнице на лечении, звонит своему сыну, оставшемуся с бабушкой в деревне: «Мальчик звал маму приехать и, конечно, пускал слезу. На другом конце тоже хлюпало, а потом сыпались короткие гудки: курлы! курлы! Как песня осенних журавлей. Их было так много, что если бы всех собрать в стаю и заставить разом заплакать, то мама с бабушкой ужаснулись бы: сколько мальчик перенёс из-за них горя! Но, кроме него, никто этих брошенных мамой гудочков собрать в себе не мог, и поэтому ни одна душа не ведала о приключившейся с ним беде» («Капли марта»).

Вот Людмила Ивановна, живущая на даче одна, радующаяся приезду дочерей с семьями на выходные и печалящаяся их отъезду в начале каждой следующей рабочей неделе: «Понедельник за понедельником, которые Людмила Ивановна ненавидела всей душой, как червивые грибы, попавшие в корзину наряду со здоровыми, – и дочери разлетелись насовсем…» («Соболь на счастье»).

Посмотрите, как свежи и образны эти сравнения дома, в котором живут молодые жёны братьев, с черёмуховым садом; отношений между пожилыми супругами с двуручной пилой, которую те тянут в разные стороны; гудков в трубке после звонка мамы с курлыканьем журавлей; понедельников с червивыми грибами в корзине. Язык Антипина наполнен такими примерами. А иногда образность его поднимается даже до подлинной поэзии, как, скажем, в сцене смерти старухи Камоевой, увиденной глазами мальчика: «В начале нынешнего июня Камоева неожиданно померла. Накануне она дольше обычного просидела на балконе, с особым, расстающимся с надеждой светом в глазах глядя поверх бельевых верёвок.
И шаль её, исшарканная до дыр локтями, и сама худая жизнь старухи никогда, кажется, так не удручали воображение мальчика, как в тот вечер. Уже в сумерках, иссосав ломтик лимона, она наконец побрела в дом, звякая ложечкой в кружке. А лейку налить забыла. Он едва не крикнул, чтоб старуха вернулась и наполнила леечку, но чего-то испугался и убежал за сараи, упал в душную траву и заплакал о голубях, которым нечем будет напиться на рассвете…
» («Солнечный Кавказ»).

Но язык в произведениях Антипина это не просто нагромождение удачных образов – особенно важна его роль в создании психологически точных характеров. Коротко остановимся на этом на примере характера Дядьки из одноимённой повести.

Вот Дядька в своей обычной стихии, пьёт берёзовый сок после работы на пашне: «Дядька обеими руками подносит склянку ко рту. Ночь мигнула звездой, а склянка полнёхонька. Сок льётся через край, сверху барахтаются муравьи. И Дядька пьёт этот сок прямо с живыми муравьями, и те муравьи, которые чудом спасаются от раззявившейся воронки, мечутся по стеклянному ободку, но и они не уходят от гибели, и медведь смахивает их языком». Таким он предстаёт для нас, в минуты, когда занят делом, осознаёт, зачем и для чего живёт: «Уж если что-то озарялось в нём и, шаркнув о рёбра, высекало короткую искру, то всё в Дядьке схватывалось единым стихийным порывом, трудно и гулко нарастало и, двигаясь к выходу деятельным добром, мощным зарядом ударяло в руки, как молния в дерево, и жизнь сама собой билась в пульсации некой свыше отворённой жилы, пёрла в руки, словно рыба в крупные сети, а разная мелочь и чепуха существования проплывали насквозь, не задевая Дядькиной души».
А вот тот же Дядька, вдруг вскипает обидой на мир и начинает бегать по селу, искать выпивку: «И была это уже не дума, а думка – поспешная, некрасивая, жалкая. В этой слабенькой думке, как в обмелевшей реке, зияли рельефно и зримо все камни, все коряги и повороты Дядькиной иссушенной души: где занять, найти, добыть, выпросить, украсть…». И когда все эти разрозненные куски собираются в одно, то и предстаёт перед нами характер Дядьки – с одной стороны, спокойный и уверенный в себе медведь, с другой – молния, ударившая в дерево, пульсирующая теперь в нём, выходящая деятельным добром; в одни минуты душа полная, как сети с крупной рыбой, а в другие – изворотливая, во время поиска выпивки, как обмелелая река.

Впрочем, критик Морозов отчасти прав, когда говорит об избыточности языка Антипина – у молодого автора встречаются иногда предложения, через который сложно «продраться», где образ как бы стушёвывается, загромождённый сложностью языковой конструкции – однако это не правило, а исключения, связанные с проблемой роста. Но и такие нагромождения у Антипина образны и мелодичны, несмотря на свою усложнённость.

Второй серьёзный вопрос, который хотелось бы рассмотреть. По мнению критика, Антипин много говорит о «непроизводящей, потерявшей свою основу России», но ничего «о личной, человеческой трагедии, которой хлестануть читателя можно основательнее». Это неправда – как раз человеческие трагедии-то и интересуют молодого автора, прежде всего, так что готов он в очередной раз рассказывать нам историю какого-нибудь нового своего героя – то Пузырька, то Дядьки, то непутёвого Сани из «Горькой травы», то неутомимого Лохвицкого из «Солнечного Кавказа». Характерна в этом смысле концовка рассказа «Смола», где рассказчику, который до этого избегал Пузырька и недолюбливал его за насмешки и враньё, вдруг с новой стороны открывается этот человек, и оказывается, что тот готов «разломить надвое своё, драгоценное и последнее: бери, пользуйся на здоровье! – и ничего не попросить взамен». В этом вот удивительном открытии другого человека и заключается смысл рассказа (можно было бы сопоставить его, скажем, с «Плотницкими рассказами» В.Белова – с той неожиданной взаимной приязнью стариков Олеши и Авинера, которая возникает в концовке и которая так же удивляет рассказчика)

Впрочем, дело, конечно же, не только в узнавание человека с новой стороны, а в утверждение нравственного идеала, в упоительной возможности вдруг открыть отблеск этого идеала в человеке. И потому-то чувства рассказчика в «Смоле» так пронзительны и сильны: «стоишь, как будто из зимнего ручья попил, и с захлёбывающимся, перебирающим самого себя восторгом постигаешь, что нет и не будет завершения этому народу, который поёт и плачет, и скачет через палочку на краю, но умеет остановиться и опахнуть такой искренней и нерастраченной красотой, какую ты и не подозревал в русском человеке и какая милосердно дарует тебе веру в его нравственное бессмертие, несмотря на всё, что ждёт его впереди». Собственно, именно утверждение нравственного идеала и создало то, что мы сейчас называем деревенской прозой. И в этом смысле Андрей Антипин, конечно же, наследует Распутину, Белову, Абрамову, Лихоносову, Шукшину и другим.

Однако если в деревенской прозе идеал виделся ясно и явно: «добро и зло отличались, имели собственный чёткий образ», как пишет В.Распутин в повести «Пожар», и лишь угадывалось в людях то, что добро и зло вскоре перемешаются, что «добро в чистом виде превратится в слабость, зло – в силу», то современные писатели получили в наследство не только разрушенную страну, но и повреждённый нравственный облик человека. И вот Антипину приходится показывать своего героя, погружённого в бездну, побеждённого бездной, почти утратившего способность к различению добра и зла, но всё-таки имеющего где-то глубоко внутри нравственный компас (и это вещи гораздо более глубокие, чем просто утверждение, что «деревенщики» видели разрушение деревни, а Антипину дескать досталась деревня уже разрушенная, т.е. в данном случае именно критик, а не автор мыслит в категориях бытописательства, именно критик не хочет войти в область, где автор пытается разрешить вопросы бытия). Попробуйте, столкнувшись с такой задачей, писать по-молодецки свежо и бодро!

Автор и пытается преодолеть горечь трагедии (например, в концовке ранней повести «Соболь на счастье», где мальчик в своём сне ловит заветного соболя и спасает свою семью от неминуемого разорения – таким образом, свет и добро утверждаются хотя бы в художественной плоскости произведения, если уж не могут утвердиться фактически). Однако не всегда это удаётся сделать, не повреждая достоверности повествования. И тогда автору приходится констатировать победу смерти и отчаяния, как например, в повестях «Горькая трава» и «Дядька». В любом случае, это, конечно же, не нарочитое следование «экзотике увядания», но художественная безальтернативность её в рамках решения данной задачи.

И наконец, третий серьёзный вопрос, которого хотелось бы коснуться, – это вопрос о понимании современности.
Я уже говорил, что Сергей Морозов напрасно требует от молодой литературы нарочитой свежести, яркости и надежды на будущее. Во-первых, этих качеств не было и у молодых авторов «Бедных людей», «Севастопольских рассказов» или «Тихого Дона», и не молодостью, а, прежде всего, зрелостью покорила читателей повесть В.Распутина «Деньги для Марии», написанная в возрасте сегодняшнего Антипина. И во-вторых, задачи перед молодой литературой стоят сверхсерьёзные.

Однако определённый круг критиков вполне может остаться глух к этим аргументам, ведь то же было давно, а сейчас – другое время! И с упорством станут эти критики опять и опять упрекать авторов, которые не разрывают связей с традицией, в несовременности – ох уж этот всегдашний и уже набивший оскомину упрёк. И потому мне хотелось бы коротко остановиться на том ошибочном понимании современности, которое, как я вижу, разделяет и Сергей Морозов.

Дело в том, что эдакая открытость к новым веяниям, стремление к бодрому приятию любой новизны – есть современность внешняя. Современность же внутренняя, подлинная, это не та рябь на поверхности, которая видна нам, но дух истории, воплощённый в нашем времени – т.е. то, что будут связывать с сегодняшним днём те, кто будут изучать современную нам литературу и историю. Хрестоматийный пример – в 30-е годы XIX века внешне современными были пьесы Нестора Кукольника, они точнее выражали дух николаевской эпохи, однако и канули в Лету вместе с этой эпохой.
А внутренне современным оказалось творчество зрелого Пушкина, которое не просто создало и утвердило русскую литературу, но выразило самую глубину русского мировоззрения, его идеала – всего того, что отлилось в ясные формулировки только в пушкинской речи Достоевского.

Быть внутренне современным – значит пытаться ответить на вопрос, как утверждается вечный Идеал сейчас, какие грани нашего самобытного, национального способна раскрыть текущая жизнь, т.е. что эта эпоха откроет нового внутри нас. Исследуя преломление этих внутренних процессов в русской жизни можно увидеть, как медленно вызревают они – из нравственного идеала Пушкина, из метаний Гоголя, из прозрений Достоевского и страстных заблуждений Толстого, находят истину в лице русской философии и прежде всего, Кириевского, Ап.Григорьева, Страхова, приходят к потрясающей ширине народного у Шолохова, внезапно выражают то советское, что является частью подлинно-русского, в лице Платонова и Леонида Леонова, копят мудрости в военной прозе 60-х и выражают накопленное в «деревенской прозе», наиболее ярко у В.Распутина (а с другой стороны – в русской критике, особенно твёрдо у М.Лобанова, В.Кожинова, Ю.Селезнёва). Всё это – подлинная внутренняя история, она движется, но не к новому, этому лживому привлекательному, как запретный плод, новому, а по сути к одному и тому же Идеалу, утверждая его в новых исторических условиях.

Пытаясь рассуждать в этом ключе, легко понять, почему молодой современный автор Андрей Антипин так часто обращается в своём творчестве к «деревенской прозе», последнему мощному явлению в русской литературе, и почему от «деревенской прозы» пытается тянуть свою ниточку к новому.

Что же мы имеем в итоге? Во-первых, деревня и вера – вовсе не характерные темы молодой прозы «условно-патриотического» блока; во-вторых, язык Антипина не плох и не беден; в-третьих, писатель этот небезыдеен, а напротив мучается ключевыми вопросами современной жизни; в-четвёртых, претензии к невозможности соединить религию и живую жизнь – проблемы личного восприятия критиком церковной среды. И наконец, в-пятых, призыв бездумно смотреть в будущее, не оборачиваясь на прошлое, – следствие неправильного понимания критиком понятия подлинной современности.

Но и этого нам будет мало. Попытаемся понять, что это за явление – молодая проза писателей-традиционалистов. Для этого обратимся не только к Андрею Антипину, но и к тем авторам, которых Сергей Морозов упомянул вскользь – Анастасии Черновой, Елене Тулушевой, Антону Шушарину – и, рассмотрев всего лишь по одному их рассказу, увидим, что, несмотря на разницу в стилистике и тематике, этих авторов объединяет, прежде всего, стремление идти вглубь психологии своих героев, ставить и разрешать важнейшие вопросы бытия.

Так в рассказе Анастасии Черновой «Шаги осени» («Москва» №1 2015 г.) говорится о маленькой девочке, увидевшей из окна своей квартиры чьи-то похороны и пронзённой мыслью о существовании смерти. Кажется, вся её жизнь перевернулась, она напряжённо пытается свыкнуться со своим новым состоянием, ищет объяснений у взрослых и у сестры. А на следующее утро смотрит в окно и видит – на балконе сушится то же лоскутное одеяло, и тот же коричневый кот греется на солнышке, будто бы ничего не случилось, и это очередное детское открытие даёт ей силы жить, впрочем, уже не прежней беззаботной жизнью.

Так в рассказе «Слава» («Наш современник», № 3, 2014) Елена Тулушева показывает психологию будущего убийцы, скинхеда, воспитанного одинокой набожной матерью. В обмен на разрешение поехать в летний скаутский лагерь мать заставляет героя провести с ней два часа в церкви, и там он видит свою мать совершенно иной – чужой, и вспоминает, что он у неё «второй после Бога». И, может, именно эта травма и является одной из причин способности юного Славы убить человека.

Так и рассказ Антона Шушарина «Темнеет рано» («Наш современник», № 10, 2015) – не просто описание жизни в тюрьме, а страстное стремление задать вопрос о жизни и смерти, показать отчаяние и усталость человека в тяжелейших условиях.

Мы видим, что проза молодых традиционалистов не замыкается на заезженных темах и не сводится к обыкновенному бытописательству, но пытается, по меткому выражению одного из крупнейших критиков ХХ века Михаила Лобанова, «в быте постигнуть бытие». Вот что является для неё определяющим, характерным. И может впервые после мощного явления «деревенской прозы» у нас есть шанс получить поколение, не занимающееся абстрактным конструированием смыслов и не плавающее, тем не менее, в мелкости политической борьбы. А следующее высоким идеалам классической русской литературы в жестоких реалиях сегодняшнего дня.

 

 Андрей ТИМОФЕЕВ

 

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован.