Вячеслав САВАТЕЕВ. Золотой запас

№ 2016 / 13, 30.03.2016

Сергею Морозову из Новокузнецка мешает «тень Распутина», а А.Балтину привиделась «изношенность русской классики» (обе статьи см. «ЛР», № 11, 2016). Насчёт классики я как-то спокоен, а вот о наших почвенниках и писателях-деревенщиках хотелось бы поговорить подробнее. «Гоголь любовался тем, как мчится Русь и грезил о том, как не поспевают за нею народы». «Всё современное почвенничество – философия дворников». «Пока другие строят, пока идут ввысь и вверх, Россия за ними подметает. Вечный таджик человечества». Поистине, тот же Гоголь: как русский словцо прилепит, не оторвёшь…

1.

Спор сложный и долгий, и С.Морозов отнюдь не против почвенников, как может показаться на первый взгляд. А всё же, сам того не желая, больно задевает писателей-деревенщиков. И учительствовали, де, не в меру и не так: «в духе нынешней обманной сладкоречивой риторики, запенивающей дыры и пустоты»; «учили бегству, смерти, а не жизни»; и ещё: «деревенщики были не столько творцами, сколько беглецами и разрушителями». Распутину же не могут простить в споре и вгорячах сказанное: «выйти России из Состава Союза». А то все эти Прибалтики не мечтали об этом и без Распутина (сколько волка ни корми), и как будто мы не помним, как демонстративно всей грузинской делегацией они вышли из зала заседаний в Кремле с писательского съезда после выступления В.Астафьева (вспомним сюжет рассказа «Ловля пескарей в Грузии»)…
Трудно согласиться с выводом С.Морозова о якобы «плодах» деревенской прозы: «…Бежать, а не бороться, подметать, а не строить, хранить, а не творить – вот уродливые плоды деревенской прозы. Вот корневая система современного почвенничества». Поистине, с больной головы на здоровую! «Деревенщиков» обвиняют даже в том, что они прикрываются «фиговым листком нравственности», спекулируют на фундаментальных свойствах русского человека. Говорится это вроде с болью, а по сути – с горьким – и несправедливым – упрёком. И рядом – опять всё то же: «Нынче едва ли не вся литература почвенническая (…) из нытья и состоит, и нытьём себя популяризирует. Обязательно надо писать слезливое и жалостливое, подкрашивая его проклятиями: «до чего страну довели
дерьмократы»«.
Ну, возводить на себя напраслину – это известная привычка русского человека. И «нытьё» наше, мягкость и добродушие – это вовсе не слезливость, а совестливость, привычка искать вину в себе самом, а не сваливать на другого. И этим мы отличаемся от какого-нибудь англосакса, умеющего продать себя подороже.
И не всегда это так уж плохо.
Понимаю, автор статьи сознательно, во многом нарочито «накручивает» негативные наговоры на почвенников и писателей-деревенщиков, но даже при подобном допущении всё это выглядит в большинстве своём кощунственно и не столь безобидно. К тому же следует заметить, что делается это не впервые. Помнится, ещё в 1950–60-е годы Василий Аксёнов, представитель «исповедальной прозы», сначала утверждал, что «исповедальники» начали свою деятельность чуть ли не в полной пустоте, – в то время как рядом работали М.Пришвин, А.Платонов, М.Шолохов, Л.Леонов, Ю.Казаков, В.Овечкин, Г.Троепольский и многие другие талантливые писатели – какая уж там пустота!
А позже тот же В.Аксёнов и его дружки не менее категорично заявляли, что в литературе «деревенщики» им мешали работать.
Надо полагать, что всеми этими «скучными», «надоевшими» героями, темами и проблемами, с их «несовременным» языком и т.п. Мешал Ф.Абрамов с его романом «Пряслины», с его «главным мужиком» Мишкой Пряслиным и «примитивной» народностью. Конечно же, мешал М.Алексеев своим романом «Вишнёвый омут» – ведь в книге нет заморских «апельсинов из марокко», прекрасных английских кораблей, картонных мальчиков и девочек, а всё какие-то мужики да бабы со своими «вечными» проблемами и мировыми вопросами, а главное – только труд и работа, работа… Скучно всё это, нет праздника жизни. Мешала «катаевским мальчикам», разумеется, прекрасная лирическая проза В.Солоухина с его чистым, как слеза, русским языком, русскими женщинами, наконец, с христианскими мотивами добра и справедливости, таким ясным и простым патриотизмом и гуманизмом послевоенных лет. Всё это было так далеко от сладких сказочек в западном стиле в духе «Бригантина поднимает паруса» или натужной романтики «Продолжения легенды»…
А главное – от красивой «забугорной жизни», о которой мечтали персонажи В.Аксёнова и Ко.

2.

«Уродливые плоды деревенской прозы»… Что это такое? Может быть, это повесть В.Астафьева «Перевал» (1959), в которой перед нами предстаёт хорошо знакомый и по поздним произведениям писателя мир сиротского детства, величественной сибирской природы, деревенских обычаев, сложных человеческих отношений?
У главного героя повести – десятилетнего мальчишки Ильки – тонет мать, он не ладит с мачехой, чуть не убивает её, убегает из дома, скитается в лесу. Ему часто снится дом. «Неприветливый, вроде бы чужой, а всё-таки дом. И мачеха снится. Что знает о ней Феша? Разве она знает, как коротали вместе страшную зиму мачеха и Илька? И тоже где-то глубоко, глубоко, будто в загнёте угли, подёрнутые пеплом, хранятся добрые чувства. Она их никому не показывает» (Астафьев Виктор. Собр. соч: В шести тт. Т. 1. 1991. С. 198). Его отец – мягкий, бесхарактерный человек, «кисель», единственные же защитники Ильки в этом мире – бабушка и дедушка, но они живут в другой деревне.
Писатель неторопливо рассказывает о душевном созревании мальчика. Илька вынужден бросить школу, он присоединяется к бригаде сплавщиков, приобщается к взрослой жизни, тяжкому труду. Среди сплавщиков Илька встречает сильных людей, которые служат для него примером человечности, мужества, высокой морали. Таков, например, бригадир Трифон Летяга, который, рискуя своей жизнью, спасает одного из сплавщиков. Илька усваивает эти уроки «умной самоотверженности», человеческой порядочности.
Повесть написана подчёркнуто просто, композиционно ясно, в виде коротких главок – «Мать», «Мачеха», «Встреча со сплавщиками», «Уха», «В сушилке» и т.п. Такой же принцип Астафьев будет использовать и в более поздних произведениях.
В повести есть драматические сцены, в которых показан крутой характер природной стихии – и упорство, мужество людей. Одна из этих сцен – борьба с лесным затором в Ознобихинском перевале. Автор рассказывает, какого напряжения сил стоит людям их победа. Мальчик не может сдержать слёз. «Отчего плакал Илька, он и сам не смог бы объяснить. Он и старался не плакать, но слёзы всё равно катились и катились. Наверное, оттого, что сейчас ему по-настоящему сделалось страшно». О состоянии юного героя рассказывает автор, но повествование как бы переходит к самому Ильке. И мы чувствуем, что опыт этого трудного «перевала» для него не проходит бесследно. После всего пережитого герой понимает главное: «если в жизни будет трудно, если случится беда, надо бежать не от людей, а к людям». И вывод этот не выглядит искусственным.
Или «исповедальщикам» с их поклонением Западу, городскому блеску, сомнительным приключениям мешала другая повесть В.Астафьева – «Стародуб» (1960), посвящённая Леониду Леонову? Здесь в центре старообрядческое село Вырубы в далёкой забайкальской тайге, дореволюционное время. Тяжёлая, суровая жизнь-выживание. Пожары, голод. «Вовсе примолкла деревня, притаилась, – пишет автор. – Каждая семья теперь жила сама по себе, каждая боролась с напастью в своём дворе, в своей избе. Сначала люди ходили на кладбище провожать соседей, молились по привычке, читали стихиры, а потом уже хоронили всяк своих, без обязательных обрядов, а порой и домовин».
Сельчане живут охотой, у них своя вера, свои порядки, свои обычаи, мораль. Справедливая, по-своему разумная – и жестокая. Чужих они не принимают, готовы убить, затоптать их, – как убили старого киргиза, как едва не убили «чужого» Култыша. Но он выживает, становится одним из лучших охотников. Он живёт честно, помогает своим близким и окружающим. Он хорошо знает тайгу, её законы; главный из них – не охотиться на чужой территории, не отнимать чужой добычи. И дать кров и пищу сначала голодным людям, а потом заботиться о себе.
Когда после двухлетней жары и неурожаев жители деревни начинают умирать без еды, Култыш идёт в тайгу, убивает лося и отдаёт всё мясо голодным, умирающим. Многие считают его «ангелом на крыльях», восхищаются его бескорыстием. Он живёт по таёжному и человеческому закону одновременно. «Тайга – клад, но с чистым сердцем надо притрагиваться к нему», – убеждён Култыш, и тайга отвечает ему добром, отдаёт свой клад. «Вору в тайге нет места. Вору в тайге смерть», – размышляет он. Тайга для него –
живое существо, как и всё в мире…
Когда неблагодарные односельчане хотят отдать его в жертву, в который раз покушаются на его жизнь, он находит в себе силы защитить себя. «А вы откуда взялись? – кричит он. – Из з-земли! А тайга откуда взялась? Из з-земли! Так почему же татями живёте на ней и боитесь её, как мирового судьи?». Сам он не чувствует себя «вором», он – полноправный хозяин всего и вся. И это ощущение возвышает его над другими. Култыш – идеальный герой: «этот человек, – заключает автор повести, – был таким, что перед ним все они (жители деревни) и даже смерть были бессильны». Здесь образ героя дорастает до мифа, до притчи.
И эта интонация тоже чисто астафьевская, она повторится ещё не раз в поздних его произведениях. Такая проза может мешать только тем, кого притягивает мир пустоты и бездуховности, для кого подлинная поэзия и романтика юности скучны… Многие мотивы ранней прозы найдут своё продолжение и развитие в более поздних произведениях Астафьева.

3.

«…Деревенская проза не знала, куда идти. А может, и не хотела знать, рацио – это ведь тоже заморское, как икра баклажанная. Этим своим незнанием и завела в тупик. Глухой, безнадёжный». Во-первых, этого никто не знал, в том числе те, кто должны были знать – теоретики, руководители. А во-вторых, разве не знали? «Не предсказывали, не говорили об опасности неверных путей, о нежелании прислушаться к народу, к деревне, разве не предупреждали о кривой дороге «рынка», о самой страшной заразе – корысти, которая и привела к разлому народа на уродливое «богачество» и такую же уродливую бедноту, сиречь нынешнюю коррупцию и олигархию? Писали, предупреждали, но не путём бюрократических рекомендаций, а на языке литературы, в образах, конфликтных ситуациях. Тот же «Пожар» В.Распутина. И ещё раньше…
Деревенская тема – центральная в творчестве Владимира Тендрякова. Перечитаем его повести; в них и сейчас угадываются острый аналитический ум, наблюдательность, писательская острота, известная смелость в постановке вопросов. Он не уходит от социальных конфликтов, в центре его прозы нравственная проблематика. Верно писали, что Тендряков сформировался как писатель «в активной полемике против так называемой «теории бесконфликтности»«, отчасти поэтому характерной чертой его стиля является «острая конфликтность, драматизм ситуаций, особенно нравственных коллизий» (цитата из статьи Е.Сидорова «Мужество правды»)
Владимир Тендряков показывал реальные конфликты современной ему колхозной деревни, трудное положение после войны; но при этом своё внимание он фиксирует на психологическом мире его героев, на «тугих узлах» не только социально-экономического характера, но в не меньшей степени на внутреннем мире персонажей, моральных переживаниях, духовных коллизиях. В первых произведениях это удаётся не всегда, но всегда ставится как художественная задача, которая и определяет самый характер деревенской прозы Тендрякова.
О глубоком и постоянном интересе писателя к морально-нравственным проблемам свидетельствует, в частности, его статья «В тысяча первый раз о нравственности», над которой он работал в 1969–73 гг., вплоть до своей смерти (1984). В этой статье Тендряков размышляет о морали и религии, высказывает неординарные мысли о духовной природе человека, о зависимости морали от «внешних», в том числе социально-экономических, исторических условий бытия. Он анализирует этические постулаты Достоевского и Толстого, приходит к выводу, что ни наука, ни религия, ни искусство не смогли предотвратить войн, чудовищных злодеяний и т.д. Однако, по мнению писателя, это не является основанием для пессимизма; он полагает, что человечество стоит на пороге неких «нравственных преобразований»…
По его убеждению, духовно-нравственные вызовы нашего времени не меньше, а больше, чем во времена русских классиков, и их уроки должны послужить для нас основой в наших поисках; будущее должно найти более прочные нравственные основы, иначе оно просто не выживет. Этот категорический императив станет для Тендрякова ясным не сразу, но с самых первых свои шагов в литературе он предощущался, был стержнем его художественных поисков (см. статью Тендрякова «Тысяча первый раз о нравственности» («Звезда», 2003, № 12), в послесловии к которой говорится, что она является своеобразным «нравственным завещанием» писателя).
В повести «Не ко двору» (1954) писатель ещё во многом не самостоятелен. В центре повести находится конфликт между частнособственнической психологией отсталых родителей Стеши Ряшкиной и её самой, с одной стороны, и сознательным трактористом Фёдором Соловейковым, с другой. И хотя сам по себе сюжет повести новым не назовёшь, автор во многом сумел наполнить конфликт актуальным психологическим содержанием.
Наиболее удачны характеры молодой жены Фёдора Стеши, её матери, которые преодолевают в себе власть прошлого. Неплохо показана и борьба Фёдора с отсталостью и пережитками прошлого. «Не пущу тебя домой, – говорит он молодой жене. – Всё поломается опять промеж нами. В вашем доме даже воздух заразный. Надышишься ты его – чужой мне будешь». И хотя его победа в этой борьбе предрешена, писатель стремится уйти от явной счастливой концовки, показывая, как его герой проявляет свой характер. Правда, порой бывает трудно отделаться от ощущения схематизма, упрощённости психологических характеристик,
преобладания чёрно-белых тонов…
Значительно глубже, острее авторская мысль предстаёт в повести «Ухабы» (1956). Символичен здесь центральный образ дороги, сплошных ухабов, которые становятся причиной несчастья, случившегося с одним из героев повести. С дождями маленький городок Густой Бор оказывается отрезанным от остального мира: «в магазинах исчезает соль и керосин, в Доме культуры перестают показывать новые кинокартины, письма и газеты приходят с запозданием, так как почту доставляют с оказией, на лошадях». Машина Василия Дергачёва падает под откос, придавливает человека. Но это только часть драмы; дальнейшие события выглядят не менее драматично, они описаны автором как приговор равнодушию, бюрократизму местного начальства. Перед читателями проходит выразительная галерея людей, к которым обращается Дергачёв и которые могли помочь человеку в беде, но не захотели брать на себя малейшей ответственности, и он погиб…
Вот перед нами директор МТС Княжев – человек как будто неплохой, на первых порах он помогает нести раненого; однако когда у него просят дать трактор, он боится, что его обвинят в «неправильном» использовании колхозной техники, напишут в райком, а там по головке не погладят. Никакие уговоры не заставляют его изменить своё решение. Свой отказ дать трактор для раненого Княжев объясняет тем, что не имеет права распоряжаться государственным «добром». «– Иль я не человек, иль во мне души нет? – оправдывается директор МТС. – Я же первый слово сказал – парня до места надо доставить, первый же в носилки запрягся. Попросите для больного кровь – отдам, попросите для него рубаху – сниму. Но тут не моё, тут не я распоряжаюсь…». «Я помог на место доставить, свой гражданский долг выполнил», – убеждает он себя и других.
Мы видим, как практически всё начальство пытается уйти от ответственности, от попытки оказать помощь попавшему в беду человеку, и этот замкнутый круг невозможно разорвать; здесь простые человеческие чувства, отношения искажены , подменены законами бюрократического «братства», в котором все решают указания сверху, регламентированные нормы поведения.
Может быть, особо зловещий образ здесь – участкового милиционера Копылова так живо напоминающего чеховского «унтера Пришибеева». Первая его реакция – несколько пустых, механических фраз о том, что он не имеет права приказывать не по своей «линии» и что он без приказа сверху ничего не может сделать сам. Далее, он входит в свою роль и пытается «разобраться»: «Я обязан задержать шофёра, сесть и спокойненько, пункт за пунктом, нарисовать протокол…».
Круг замыкается, человеческая жизнь оказывается зависимой от инструкции, от действий героев в рамках бюрократической системы, где без указа сверху, без команды невозможно ни один шаг, ни одно живое движение души, живого чувства – им просто не пробиться. Раненый обречён. И хотя его всё же доставляют в больницу, но момент упущен, и он погибает. Это открытый приговор писателя бездушию людей, бюрократической системе, не приспособленной действовать в неожиданных ситуациях, которыми полна наша обычная жизнь. Свой окончательный приговор писатель произносит устами хирурга, узнавшего историю и сказавшего в адрес Княжева, а по сути каждого из участников этой трагедии: «Бюрократ! /…/ До убийцы выросший бюрократ!».
Юрий Нагибин, подводя итоги жизни и творчества Владимира Тендрякова, писал: «Тендряков прожил чистую литературную жизнь, хотя человек был тяжёлый, невоспитанный и ограниченный, с колоссальным самомнением и убеждённостью в своём мессианстве. Строгий моралист, он считал себя вправе судить всех без разбору. При этом он умудрился не запятнать себя ни одной сомнительной акцией, хотя бы подписанием какого-нибудь серьёзного письма протеста. Очень осмотрительный правдолюбец, весьма осторожный бунтарь. Но было в нём и хорошее, даже трогательное. Тем не менее, он был настоящий русский писатель, а не деляга, не карьерист, не пролаза, не конъюнктурщик». И такими были большинство писателей-деревенщиков. Это наш золотой запас.

                                                     

Вячеслав САВАТЕЕВ