БОЛЬШОЙ МАСТЕР ИНТРИГ И ПРОВОКАЦИЙ

№ 2016 / 27, 29.07.2016

У нас до сих пор не написана история создания Союза советских писателей. Никто не спорит с тем, что идея образования такого союза исходила непосредственно от Сталина. Практическими же исполнителями воли вождя были три функционера: Иван Гронский, Валерий Кирпотин и Павел Юдин, которыми управлял заведующий Отделом культпросветработы ЦК ВКП(б) Алексей Стецкий. Но существовала ещё одна инстанция, контролировавшая весь процесс создания Союза писателей. Это секретариат ЦК ВКП(б). А там за выработку политики партии в области литературы, помимо Сталина, в 1930–1932 годах отвечал тандем Лазарь Каганович – Павел Постышев, а с 1933 по 1934 год тандем Лазарь Каганович – Андрей Жданов. Однако роль Кагановича в этом процессе до сих пор оставалась неисследованной.

 

Лазарь Моисеевич Каганович родился 22 ноября 1893 года на Украине в деревне Кабаны Киевской губернии. На жизнь он начал зарабатывать в четырнадцать лет, устроившись подмастерьем на одну из киевских фабрик. В 1911 году его и брата приняли в революционный кружок. А спустя два года власть поймала шустрого подмастерья с пачкой нелегальной литературы и выслала его из Киева в родное село.

Уже в 1943 году редакция газеты «Гудок» подготовила краткую биографию Кагановича. В ней рассказывалось: «Вынужденный скрываться от преследования царской полиции и жандармерии, тов. Каганович в 1916 г. перебирается в Екатеринослав (Днепропетровск) и под фамилией Стомахин поступает на обувную фабрику (обувщиком обуви и закройщиком). Здесь он организует и возглавляет нелегальный профсоюз рабочих кожевников и становится руководителем городского районного комитета и членом общегородского комитета большевистской партии. За организацию забастовки его увольняют с фабрики, и это вызывает бурный протест всего фабричного коллектива: 6 недель продолжается забастовка кожевников, требующих возвращения Кагановича на фабрику. Администрация вынуждена удовлетворить требования рабочих. Но ввиду предательства провокатора Л.М. Кагановичу приходится покинуть город. Он переезжает сначала в г. Мелитополь, затем в Юзовку (Сталино), где под разными фамилиями (Гольденберг, Борис Кошерович) продолжает работать на предприятиях» (РГАНИ, ф. 3, оп. 62, д. 85, л. 125).

Весной 1917 года Каганович был призван в армию. Но служба у него не задалась. Вскоре он оказался под арестом. Потом был дерзкий побег. Каганович нелегально добрался до Гомеля, где возглавил Полесский комитет большевиков. Кстати, в Гомеле его застала весть об октябрьских событиях.

В начале восемнадцатого года Каганович принял участие в формировании первых красных частей: он стал комиссаром оргагитотдела Всероссийской коллегии по организации рабоче-крестьянской красной армии. Потом его избрали делегатом Учредительного собрания. А уже весной восемнадцатого года он получил какую-то должность в аппарате советского правительства и переехал в Москву.

В это время московские власти закрыли кафе-клуб «Парнас». Недовольные этим решением, три поэта-имажиниста: Сергей Есенин, Рюрик Ивнев и Анатолий Мариенгоф стали искать управу на чиновников. Есенин, вспомнив одну из случайных встреч с Кагановичем (якобы когда-то они вместе недолго пьянствовали), повёл приятелей сразу в правительство. Однако Каганович сделал вид, что никогда раньше с Есениным не сталкивался. Набрав по телефону номер Моссовета, он узнал, что кафе уже успело прославиться как очаг проституции, поэтому помогать поэтам не стал. Впоследствии эту ситуацию подробно описал в своём романе «Богема» Ивнев.

В Москве Каганович пробыл всего несколько месяцев. Вскоре Яков Свердлов направил его в Нижний Новгород. А там судьба впервые столкнула Кагановича с Вячеславом Молотовым.

Молотов сразу оценил хватку посланца Свердлова и через какое-то время предложил назначить его председателем губисполкома. После Каганович оказался в Воронеже. А затем он боролся с басмачеством в Туркестане.

В Москву Каганович вернулся в 1922 году. С подачи Куйбышева и Молотова Сталин решил предложить ему пост заведующего орготделом. «Товарищ Сталин принял меня в кабинете Генерального секретаря ЦК в доме на Воздвиженке, – вспоминал позже Каганович. – Хотя я был знаком с тов. Сталиным ещё с июня 1917 года, но, признаюсь, что, заходя к нему в первый раз как Генеральному секретарю ЦК, я испытывал известную напряжённость, тем более что я не знал, с каким предложением меня встретит товарищ Сталин. Но это моё напряжение быстро прошло, так как тов. Сталин встретил меня дружелюбно, встал из-за стола, поздоровался со мной мягким рукопожатием, пригласил сесть и тут же начал разговор. «Мы, – сказал он, – имеем намерение взять вас на работу в ЦК и назначить вас заведующим Организационно-инструкторским отделом ЦК. Как вы относитесь к этому нашему предложению?» Это было для меня неожиданно, и я не сразу ответил. Тов. Сталин меня не торопил, видимо понимая, что я подготавливаю себя к ответу. Подумав немного, я сказал тов. Сталину: «Работа очень большая, и я не уверен, справлюсь ли я с ней». Товарищ Сталин улыбнулся и сказал: «Вот уж не ожидал от вас такой неуверенности и сомнений. Товарищ Куйбышев мне говорил, что вы мужик смелый, умеете дерзать, а некоторые другие даже прибавляли об известной дозе вашей самоуверенности, а тут вдруг сомнения и неуверенность. Я, – продолжал тов. Сталин, – думаю, что вы напрасно прибедняетесь. Вы ведь партийный организатор – работали в 1918 г. во Всероссийской коллегии по организации Красной Армии, руководили как раз организационным отделом, а главное, прошли большой путь местной партийной и советской работы в промышленных и сельскохозяйственных губерниях, в национальных республиках. Это как раз то, что в настоящее время особенно необходимо для аппарата ЦК в его работе по выполнению решений XI съезда и указаний нашего учителя товарища Ленина. Я, – заключил тов. Сталин, – считаю, что мы поступим правильно, если отклоним ваши сомнения и примем предложенное решение» (Л.Каганович. Памятные записки. М., 2003. С. 244).

Кагановичу как заведующему отделом были подотчётны четыре структурных подразделения:

1. Информационно-инструкторский подотдел.

2. Подотдел учёта и изучения местного опыта.

3. Транспортный подотдел.

4. Общий подотдел.

В 1924 году Каганович пошёл на повышение и стал секретарём ЦК ВКП(б). Затем в мае 1925 года его избрали генсеком ЦК Компартии Украины. Кстати, сторонники украинской идеи были поначалу им очень довольны. Ещё бы! Каганович потребовал, чтобы все чиновники в кратчайшие сроки выучили украинский язык.

На пост секретаря ЦК ВКП(б) Каганович вернулся в 1928 году. «Я, – рассказывал он спустя много десятилетий, – имел беседу с товарищем Сталиным в 1928 году в связи с моим возвращением на работу в ЦК ВКП(б). Сталин с исключительной широтой, глубиной и конкретностью говорил о новых масштабах и характере работы партии и ЦК для обеспечения выполнения первого пятилетнего плана, в особенности разворачивающегося колхозного движения и преодоления сопротивления кулачества, троцкизма и начинающегося «правого уклонизма». Тов. Сталин не раз подчёркивал, что линия ЦК теперь особенно ясна и она, невзирая на сопротивление противников, будет твёрдо проводиться. Главное – кадры и проверка исполнения. На заседании Оргбюро ЦК Сталин предложил возложить на меня как на секретаря ЦК наблюдение и текущее повседневное руководство организационно-партийной работой, подбором, учётом и подготовкой кадров, а также председательствование на Секретариате ЦК, а с 1930 года, в связи с переходом Молотова в Совнарком, – и председательствование на Оргбюро ЦК. Необходимо отметить, что после перехода тов. Молотова в Совнарком мои функции по подготовке Секретариатом ЦК вопросов и проектов их решений в Оргбюро и в Политбюро расширились» (Л.Каганович. Памятные записки. М., 2003. С. 378–379).

Уточню: переход Молотова в Совнарком состоялся в конце 1930 года. А чуть ли не за год до этого, 26 января 1930 года Оргбюро ЦК, распределяя обязанности между секретарями ЦК, постановило: «3) На т. Кагановича – возложить руководство организационно-инструкторским отделом и отделом распределения административно-хозяйственных и профсоюзных кадров» (РГАСПИ, ф. 17, оп. 113, д. 818, л. 10). Интересно, что руководство отделом культуры и пропаганды ЦК Оргбюро поручило тогда Молотову, а курирование отдела агитации и массовых кампаний возложило на Смирнова. По сути, Молотов и Смирнов стали в начале 1930 года главными командирами над советской культурой (не считая, конечно, самого Сталина).

Кое-какие коррективы в распределение обязанностей Сталин внёс в апреле 1930 года. По его инициативе Каганович тогда, сохранив за собой пост секретаря ЦК, возглавил также ещё и Московскую партийную организацию. А вот вопросы литературы к нему перешли лишь в декабре 1930 года – после перехода Молотова в правительство (чуть ранее ими вместо удалённого из ЦК стал заниматься переведённый в Москву из Украины ещё один секретарь ЦК – Павел Постышев).

Впрочем, поначалу все исходные документы по писателям готовили не Постышев с Кагановичем, а Культпроп ЦК, которым заведовал Алексей Стецкий, имевший в партаппарате репутацию интеллектуала. Каганович, видимо, только штамповал предложения Стецкого. Объяснялось это двумя причинами. Во-первых, Каганович и без литературы был сильно в ЦК загружен разными другими делами. Ведь он с конца 1930 года – после назначения Молотова председателем Совнаркома СССР – по сути исполнял обязанности второго секретаря ЦК ВКП(б), продолжая также руководить крупнейшей в стране Московской парторганизацией. А во-вторых, Каганович не имел хорошего художественного вкуса, плохо знал классику и не очень-то разбирался в текущем литературном процессе. Это впоследствии отметил заведующий отделом науки Московского комитета партии Арношт Кольман. Он вспоминал: «Из секретарей нашим отделом руководил Каганович, а потом Хрущёв, и поэтому я, имея возможность еженедельно докладывать им, ближе узнал их <…> Оба они перекипали жизнерадостностью и энергией, эти два таких разных человека, которых тем не менее сближало многое. Особенно у Кагановича была прямо сверхчеловеческая работоспособность. Оба восполняли (не всегда удачно) пробелы в своём образовании и общекультурном развитии интуицией, импровизацией, смекалкой, большим природным дарованием. Каганович был склонен к систематичности, даже к теоретизированию» (А.Кольман. Мы не должны были так жить. Н-Йорк, 1982. С. 192).

Кстати, не случайно Каганович одно время избегал в своих речах и записках упоминать имена каких-либо художников. Возможно, он боялся попасть впросак и поэтому предпочитал больше теоретизировать, нежели что-либо конкретизировать в области науки и культуры. Однако на шестнадцатом съезде партии чутьё ему изменило. Каганович не удержался и всё-таки нашёл жертву. На съезде он набросился на философа Алексея Лосева, назвав его за книгу «Диалектика мифа» реакционером и черносотенцем. Правда, спустя годы тот же Лосев получил некую защиту уже со стороны Сталина.

Начиная с конца 1930 года, Стецкий подробно информировал Кагановича о том, как партаппарат выполнял указания Сталина в деле сплочения писательских групп. Уже 11 января 1931 года он представил ему один из проектов постановления Политбюро по художественной литературе. Однако Кагановича концепция внесённого документа не устроила. Он предложил проект кардинально переделать.

Надо отметить, что большинство литературных групп мечтало сохранить свою самостоятельность. Мало кто из них поддерживал идею создания единого писательского колхоза. Но при этом все хотели от власти денег, разрешения на открытие новых издательств и журналов и содействия в получении жилья. Не случайно они предложили создать некую комиссию по организации помощи литераторам. Сталин поручил эту тему проработать Кагановичу. Но тот занял уклончивую позицию. Он вынес данный вопрос 26 ноября 1931 года на обсуждение Оргбюро ЦК, которое приняло следующее постановление: «Комиссии содействия писателям не создавать. Поручить тт. Енукидзе, Халатову, Авербаху, Гусеву и Самсонову конкретно определить, в чём необходима помощь писателям, и внести предложения
в Секретариат ЦК» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 186, л. 194).

Здесь интересна следующая деталь. В постановлении Оргбюро ЦК перечислены пять человек. Но из них только один имел прямое отношение к литературе – это литературный критик Леопольд Авербах (все остальные были  партийными, советскими и издательскими функционерами). А Авербах тогда руководил РАППом. Исходя из этого, в писательском сообществе начали склоняться к выводу, что в борьбе литературных группировок победу одержал РАПП. Во всяком случае, Авербах стал вести себя как главный писательский начальник. Этот критик в начале 1932 года практически прописался на Старой площади, доказывая в Культпропе ЦК, что если и надо проводить объединение писательских сил, то исключительно на базе РАППа. Кроме того, он требовал предоставить РАППу ряд преференций.

Под натиском Авербаха Политбюро ЦК путём опроса 8 марта 1932 года постановило: «Поручить рассмотрение вопросов РАППа комиссии в составе тт. Кагановича, Постышева и Стецкого» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 186, л. 195). После этого Авербах решил, что его линия окончательно победила. Оставалось дождаться письменного заключения созданной комиссии.

Однако комиссия, похоже, для решения вопроса о РАППе ни разу не собралась. Дело в том, что вскоре вспыхнули забастовки в Иваново-Вознесенском крае, и Сталин бросил Кагановича на подавление массовых протестов рабочих, а оставшийся на хозяйстве в ЦК Постышев не знал, что ему делать – то ли поддержать Авербаха, то ли подготовить какие-то новые документы по писателям.

Слева направо: Каганович, Сталин, Постышев, Ворошилов

 

Позже выяснилось, что за Кагановича и Постышева всё решил лично Сталин, который уже давно охладел и к РАППу, и к Авербаху. Вождь видел, какое раздражение и РАПП, и Авербах вызывали у многих именитых писателей. Другое дело, что он не хотел, чтобы все инициативы официально исходили именно от него. Напомню: официально главным куратором писательского сообщества Сталин ещё в конце 1930 года определил Кагановича. Поэтому Кагановичу и было суждено внести на рассмотрение ЦК все основополагающие документы в области культуры.

Всё решилось 23 апреля 1932 года. В тот день Политбюро, рассмотрев 21-й пункт повестки дня «Организационные вопросы в литературе и искусства», постановило: «Принять проект предложений, внесённый т. Кагановичем (см. приложение) и опубликовать в печати» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 186, л. 232).

Дальше началась реализация постановления в жизнь. Уже 7 мая 1932 года Оргбюро ЦК с участием Кагановича и некоторых других руководителей партии подробно рассмотрело план практических мероприятий по исполнению решения ЦК. Но не все остались довольны.

Пётр Павленко в те дни написал Кагановичу:

«Считаю совершенно необходимым сигнализировать Вам о настроениях писателей-попутчиков, объединяемых ВССП, после принятия ими на заседании состава Оргкомитета. Список был принят ими без возражений, но с заметной растерянностью. Причины этой растерянности выяснились позже в частных разговорах с основным ядром беспартийных писателей.

Прежде всего вызывает их удивление обстоятельство, что в составе Оргкомитета очень мало попутчиков и что нет таких авторитетных имён, как Огнев, М.Шагинян, Сельвинский, а по Ленинграду М.Козаков. Что из Ленинградских пролетарцев нет Лаврухина и Прокофьева (членов партии), удельный вес которых весьма велик среди беспартийных. Ленинградских попутчиков смущает наличие в составе Оргкомитета Чумандрина, допустившего, по своём возвращении из-за границы, ряд перегибов в работе с попутчиками.

Что касается остальных кандидатур списка, то для большинства попутчиков оказывается непонятным присутствие таких имён, как Ф.Березовский, писатель совершенно не авторитетный, слабый, общественно пассивный, литературные позиции которого никому никогда не были известны, так как он никогда не представлял никакого течения в литературе. Затем Бахметьев – по тем же соображениям – и отчасти П.Замойский.

И в то же время нет – Ив.Катаева, Шолохова, Гладкова, Афиногенова (коммунистов).

Из беспартийных пролетарцев называются имена поэта Луговского и одного из сильнейших писателей пролет-колхозного объединения Шухова.

В целом состав Оргкомитета представляется попутчикам недостаточно солидным для проведения труднейшей работы по слиянию литорганизаций и даже не работоспособным.

У меня есть опасения, что многие беспартийные, вошедшие в состав Оргкомитета, не будут работать в нём.

Задержка же с опубликованием списка вносит в настроения общей растерянности и недоумения ещё и элемент раздражения. Беспартийный писательский актив ожидал, что сумеет довести до ЦК свои предварительные соображения касательно организации Комитета.

Текст обращения писательских организаций по поводу создания Оргкомитета, предложенный нами для подписи беспартийному писательскому активу, был подписан механически, почти без внимания к тексту, а тов. Сейфуллина вовсе отказалась его подписать на том основании, что он не вырабатывался и не обсуждался самими писателями.

В связи с этим общие писательские настроения, ранее чрезвычайно бодрые и выявившие в основном правильное понимание решения ЦК от 23/IV, сейчас заметно падают, будучи дезориентированы обстановкой» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 186, лл. 248, 249).

Вопросы возникли также у других писателей. Правда, на открытый бунт решились лишь единицы, в частности, Александр Фадеев. В своём обращении к Кагановичу этот писатель 10 мая 1932 года отметил: «Тов. Кирпотин сообщил мне, что текст извещения от литературных организаций о ликвидации РАППа и о создании оргкомитета согласован с Вами. Как ни обидно мне писать Вам такое письмо, но я думаю, что в вопросах политических сугубо необходима правдивость в отношениях коммунистов к руководящим товарищам. Поэтому я должен сказать Вам, что текст этого извещения незаслуженно оскорбителен для меня, человека, уже не первый день состоящего в партии и служившего ей верой и правдой в самые трудные моменты революции. Ведь подписанием этого текста я в ряду других товарищей, должен признать, что по крайней мере 8 лет моей зрелой партийной жизни ушло не на то, чтобы бороться за социализм на литературном участке этой борьбы, ушло не на то, чтобы бороться за партию и её ЦК с классовым врагом, а на какую-то групповщину и кружковщину, в которой я должен в ряду других товарищей боровшихся со мной плечом к плечу, расписаться всенародно на посмешище всем врагам пролетарской литературы. Поэтому с большой горечью должен просить Вас о постановке этого текста обращения на ЦК, чтобы я мог видеть, что такова воля партии, которая для меня непреложна, в чём можете не сомневаться» (РАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 186, л. 260).

О демарше Фадеева Каганович тут же проинформировал лично Сталина. 11 мая 1932 года последовала реакция Политбюро. Оно решило: «Поручить комиссии в составе тт. Сталина, Кагановича, Стецкого и Гронского рассмотреть вопрос, связанный с заявлением тт. Фадеева, Киршона и Белла Иллеша и принять решение от имени Политбюро» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 186, л. 257).

В тот же день Стецкий доложил Сталину и Кагановичу: «Дело в том, что т.т. Фадеев, Киршон, Бела Иллеш и др. под режиссурой Авербаха начали борьбу против решения ЦК. Их выступления носят типичный фракционно-групповой характер. Спекулируя на своих литературных «именах», они занялись вымогательством, добиваясь от ЦК изменения решения о РАПП. Следует отметить, что все заявления по этому поводу следовали с группового совещания на квартире т. Авербаха. Следует отметить и то безобразное обстоятельство, что в это своё «движение» против ЦК тт. Авербах и др. вовлекают и беспартийных писателей. Шолохов (канд. партии) также отказался подписать документ. Сейфуллина сняла свою подпись с мотивировкой, что документ составлен не самими писателями» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 186, л. 267).

Чуть позже к Кагановичу несколько раз обращался ближайший сподвижник Авербаха – драматург Владимир Киршон. Он пытался вернуть на командные посты всех своих приятелей по РАППу. В конце мая 1932 года последовало уже его заявление Сталину и Кагановичу. Недовольный отстранением от дел Авербаха, Либединского, Сутырина и других своих друзей, Киршон писал: «Я считал, что таким массовым устранением отовсюду группы коммунистов-писателей, в течение нескольких лет отстаивавших, хотя и с ошибками, линию партии на литературном фронте, нельзя добиться консолидации коммунистов в едином союзе. Мне кажется, что это не консолидация, а ликвидация. Лазарь Моисеевич в беседе со мной сказал: «Мы хотим сохранить всех вас на литературном фронте». Постановление Президиума Оргкомитета идёт безусловно вразрез с этой установкой. В обстановке кампании, которую ведут против нас наши литературные противники, кричащие, что РАПП ликвидирована за ошибки рапповского руководства, полное отстранение нас от работы в редакциях литературных журналов не может не быть воспринято как нежелание нашего участия в проведении линии партии на литературном фронте». Однако ни Каганович, ни Сталин ни на какие уступки Киршону и Авербаху не пошли.

Позже Каганович, выступая на семнадцатом съезде партии, объясняя причины роспуска РАППа и создания единого Союза писателей, отметил: «Группа коммунистов-писателей, пользуясь организационным инструментом РАПП, неправильно использовала силу своего коммунистического влияния на литературном фронте и вместо объединения вокруг РАПП и привлечения широких писательских кадров эта рапповская группа товарищей тормозила, задерживала разворот творческих писательских сил. ЦК столкнулся в данном случае с неправильной политической линией ряда коммунистов-писателей на литературном фронте, причём эти товарищи располагали организационным аппаратом –
РАПП… И вот тогда был поставлен вопрос о ликвидации РАПП, о создании единого союза писателей. После этого организационного решения вопроса писательские сипы поднялись, развились, и дело в литературе улучшается».

Помимо писательских дел, в 1932 году Кагановичу пришлось решать также проблемы отдела печати Наркомата иностранных дел и ТАСС. 14 мая 1932 года наркоминдел М.Литвинов прислал ему записку
«К постановке информационной работы Отдела печати НКИД». В ней говорилось:

«В связи с вопросом о повышении качества иностранной информации, считаю нужным остановиться на следующих моментах работы Отдела Печати:

1. Основой международной информации советской печати должна являться информация ТАССа. Недостатки этой информации, вытекающие отчасти из устаревших инструкций, не могут быть возмещены информационной работой Отдела Печати НКИД. Информация этого Отдела Печати, извлекаемая из приходящих с запозданием иностранных газет и из информационных материалов бюро печати при полпредствах, неизбежно должна запаздывать и не может заменить информации телеграфной. Обеспечение полноты и своевременности тассовской информации поэтому должно оставаться основной задачей. Ближайшим дополнением к ней должны быть почтовая и телеграфная информация корреспондентов советских газет за границей, сеть которых должна быть соответственно расширена, но не обязательно за счёт командируемых из СССР для этой цели лиц; газеты могут назначать корреспондентами живущих за границей сотрудников сов. учреждений.

Важнейшим дополнением этой информации должно быть использование (там, где это целесообразно и не грозит раскрытием источника) информации, получаемой секретным путём. Умелое использование в печати некоторой части этой информации может играть не малую роль в нашей внешней политике. До сих пор спользование подобного материала допускалось лишь в самых редких случаях.

Бюллетень иностранной информации для печати, который выпускает время от времени Отдел Печати НКИД, может лишь дополнять информацию из вышеуказанных источников и ни в коей мере не должен рассматриваться как основной вид информации. Главной задачей бюллетеня являлось бы давать редакциям наших газет и ответственным работникам ориентировочную информацию по основным вопросам наших международных отношений.

Основным условием, для обеспечения регулярности и качества бюллетеня является обеспечение Отдела Печати кадрами для политической референтуры.
В Отделе Печати в настоящий момент имеется только два политреферента: по Германии и по Франции. Для имеющейся в виду работы необходимы, кроме того, референты: 1) по Америке, 2) по Англии, 3) по Италии,
4) по Испании и Южной Америке, 5) по Балканским странам, 6) по Скандинавским странам, 7) по Ближнему Востоку, 8) по Дальнему Востоку. Общее число референтов, таким образом, должно быть доведено до 10, но это трудно реализуемо за отсутствием подходящих работников со знанием иностранных языков.

Наряду с этим необходимо развитие работы бюро печати при полпредствах, для чего необходимо обеспечение бюро печати, как достаточными штатами, так и бюджетом.

2. Инспирирование и направление советской печати в вопросах наших международных отношений фактически идёт не из НКИД и даже без его ведома, что вряд ли может считаться нормальным. Были случаи, лично Вам известные, когда газетам предлагалось не считаться с указаниями НКИД.

3. Работа в направлении продвижения советской информации в иностранную печать, представляющая собой одну из основных функций Отдела Печати НКИД, наталкивается на затруднения, связанные, во-первых, с недостатком средств, отпущенных на эту работу, и прежде всего с недостатком валютных ассигнований и, во-вторых, на затруднения в получении как информации от ведомств, так и статей от ответственных работников. По обоим направлениям необходимо содействие со стороны ЦК.

По линии использования инкоров для проталкивания нашей информации за границу, Отдел Печати обращает внимание на то, что соответствующее постановление ПБ от 5 мая 1930 года в значительной части до настоящего времени не выполняется.

Из вышеизложенного само собой напрашиваются следующие предложения:

1. Поручить руководителю ТАССа, совместно с НКИД и другими заинтересованными органами, выработать и послать корреспондентам ТАССа за границей точные и детальные инструкции о желательном содержании и объёме тассовской информации.

2. Предложить ТАССу расширить сеть корреспондатуры за границей, назначив информаторов в менее важных пунктах из местных сотрудников советских учреждений или из местных жителей.

3. Предложить «Известиям» и «Правде» обзавестись в главнейших городах за границей специальными корреспондентами, которые посылали бы не только краткую телеграфную информацию, но и серьёзные корреспонденции с освещением событий и текущей жизни по почте. Эти корреспонденты также могут быть назначаемы из среды советских сотрудников за границей и из среды иностранцев.

4. Поручить комиссии из представителей ЦК ВКП(б), НКИД и других соответственных органов определять, какие из секретных, получаемых через эти органы, материалов могут быть использованы в печати.

5. Укрепить Отдел Печати НКИД новыми квалифицированными сотрудниками, знающими иностранные языки, для заполнения существующих и расширения штатов Отдела.

6. Увеличить валютные ассигнования по статье особых кредитов НКИД.

7. Инспирирование советской печати в вопросах внешней политики возложить на НКИД, который в свою очередь в нужных случаях получает указания от ЦК партии. На НКИД же возложить ответственность за использование
бюллетеней ТАССа, помеченных «не для печати».

8. Подтвердить наркомам необходимость всемерного исполнения постановления ПБ от 5 мая 1930 года в отношении снабжения информацией НКИД и по его указанию – иностранных корреспондентов.

Настоящая записка посылается Вам по предложению тов. Стецкого».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 3, лл. 35–38).

Записка Литвинова вызвала страшное недовольство у руководителя ТАСС Долецкого. Между несколькими информационными структурами возникла вражда. Кагановичу пришлось даже на какое-то время взять управление информпотоками на себя.

Но в ТАСС, чтобы провести нужные решения, Каганович мог и кулаком стукнуть по столу, и прикрикнуть, и пригрозить. И совсем другого подхода требовали писатели. А тут Каганович порой терялся. Он нередко ждал, а что скажет Сталин.

Вождь же если кем-то и чем-то оставался недоволен, то эмоций не жалел. Сохранилась часть его указаний Кагановичу по писателям. Так 29 сентября 1931 года он, узнав о появлении в «Известиях» дурацкого стихотворения Демьяна Бедного с изложением неверной позиции на маньчжурские события, сообщил Кагановичу: «Стихотворение Демьяна не читал и не собираюсь читать, так как уверен, что не стоит читать. Тоже фрукт: лезет в политику, а вихляет более всего именно в политике. Уверен, что он мог написать глупость про «Москву», – у него хватит на это наглости. Следовало бы привлечь к ответу, во-первых, редактора «Известий», во-вторых, Демьяна (и Литвинова). Почему бы в самом деле не привлечь их к ответу?»

Вновь к вопросу о Демьяне Бедном Сталин вернулся 7 июня 1932 года. «Удалось, наконец, прочесть пьесу Демьяна Бедного «Как 14 дивизия в рай шла» (см. «Новый Мир»). По-моему, пьеса вышла неважная, посредственная, грубоватая, отдаёт кабацким духом, изобилует трактирными остротами. Если она и имеет воспитательное значение, то скорее всего отрицательное. Мы ошиблись, приложив к этой плоской и нехудожественной штуке печать ПБ. Это нам урок. Впредь будем осторожны, в особенности – в отношении произведений Демьяна Бедного».

При этом Сталин в том же письме Кагановичу высоко оценил Шолохова. Он отметил: «2) В «Новом Мире» печатается новый роман Шолохова «Поднятая целина». Интересная штука! Видно, Шолохов изучил колхозное дело на Дону. У Шолохова, по-моему, большое художественное дарование. Кроме того, он – писатель глубоко добросовестный: пишет о вещах, хорошо известных ему. Не то, что «наш» вертлявый Бабель, который то и дело пишет о вещах, ему совершенно неизвестных (наприм[ер], «Конная армия»).»

Позже Сталин ополчился на Афиногенова. «В газетах пишут, – подчеркнул он 1 сентября 1933 года в письме Кагановичу, – что в предстоящем сезоне будет поставлена пьеса Афиногенова «Ложь». Этот номер не пройдёт. Просмотрите окончательную редакцию пьесы, и если она не подходит, – советую запретить к постановке. Пусть не думают Афиногенов и К, что они могут не считаться с партией».

При подготовке к первому съезду советских писателей верхушку партии очень волновало, какую позицию займёт Горький. Буревестник революции хотел работать над созданием нового творческого союза рука об руку с Леопольдом Авербахом, а власть ему подсунула другого функционера – Ивана Гронского. Увидев несовместимость двух фигур, Стецкий предложил подобрать Гронскому замену. Вопрос заключался в том, кого порекомендовать Горькому в помощники: именитого писателя, продвинуть, в частности, Фадеева или Ставского, или сделать ставку на какого-нибудь очередного партаппаратчика.

Сложившейся непростой ситуацией попытался воспользоваться Фадеев. 19 мая 1933 года писатель обратился лично к Кагановичу. Он написал: «Дорогой Лазарь Моисеевич! Я знаю о вашей исключительной занятости, но – через месяц писательский съезд, Гронский болен, и мне было бы исключительно трудно работать, не переговорив с вами хотя бы полчаса: о писательских настроениях о положении партийной фракции Оргкомитета, о состоянии руководства. Если нет возможности принять меня, разрешите мне хотя бы месяц до съезда посещать заседания Оргбюро ЦК, ибо трудно вести руководящую работу в литературе, стоя вне практической работы ЦК (Гронский как редактор «Известий», имел, я думаю, эту возможность» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 197. л. 12).

Но Фадеев ещё не отмылся от участия в погромных акциях РАППа. Именно поэтому Сталин предпочёл Гронского заменить в Оргкомитете Союза писателей на выпускника Института красной профессуры Павла Юдина.

Судя по всему, Кремль хотел, чтобы Юдин, войдя в доверие к Горькому, помирил два крыла в писательском сообществе – группировки Фадеева и Панфёрова. Но Горький отказал в доверии и Юдину. А тут ещё резко активизировался другой смутьян – Леопольд Авербах. Юдин растерялся. Докладывая 10 января 1934 года Сталину и Кагановичу о ходе подготовки к первому съезду советских писателей, он попросил секретарей ЦК ускорить рассмотрение подготовленного устав Союза писателей и разрешить создать при Оргкомитете Союза писателей Литфонд, а также одёрнуть совсем распоясавшихся Авербаха и Киршона.

Пока лидеры разных литературных группировок лаялись меж собой, чекисты начали потихоньку арестовывать и высылать подальше от Москвы литераторов с сомнительной, на их взгляд, репутацией и не имевших на тот момент большого общественного веса. В частности, под раздачу после доноса Алексея Стецкого попал Николай Эрдман. В писательских кругах сложилось мнение, что реабилитировать оказавшегося в беде драматурга мог, пожалуй, лишь один Каганович. Не случайно 17 октября 1933 года к нему обратился поэт Николай Асеев. «Уважаемый товарищ Каганович, – писал Асеев. – Мне стало известно, что по постановлению ОГПУ писатель Николай Эрдман высылается на три года в г. Енисейск (300 килом. от железной дороги). Я очень опасаюсь, что при его чрезвычайно неустойчивой психике, склонности к меланхолии и болезненной впечатлительности, высылка его в столь изолированный пункт может стать для него гибельной. Я очень прошу, если к тому представляется возможность изменить место высылки, направить его в один из пунктом нашего строительства, где бы он мог включиться в работу в оздоровляющей обстановке трудового коллектива. Я полагаю, что какова бы ни была его вина, мы все заинтересованы не в гибели этого высоко талантливого человека, а в том чтобы он, перестроившись, стал полезным работником советской культуры» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 287, л. 26). Однако Каганович спасать Эрдмана отказался.

Важно отметить: какое бы большое значение Каганович не придавал литературе, он не мог сутками напролёт заниматься одними писателями. Повторю, начиная с декабря 1930 года Каганович, по сути, ведал в неофициальном ранге второго секретаря ЦК всеми партийными делами. Это означало, что он реализовывал курс партии в области промышленности, отвечал за оргпартработу, формировал партаппарат, а также выполнял много других дел. Именно ему Сталин 13 ноября 1933 года поручил в своё отсутствие руководить важнейшим подразделением ЦК – секретным отделом, которое непосредственно обслуживало Политбюро.

Понятно, что успеть всё проконтролировать одному Кагановичу было сложно. А помогавшего ему Постышева Сталин ещё в начале 1933 года перебросил на усиление ЦК Компартии Украины в Харьков. В общем, весной 1934 года вождь решил пополнить секретариат ЦК ещё одним опытным функционером, вызвав из Нижнего Новгорода Андрея Жданова.

4 июня 1934 года Политбюро при распределении функций между секретарями ЦК постановило, что Каганович будет наблюдать за следующими отделами ЦК и направлениями:

«1) Оргбюро ЦК,

2) Промышленный отдел,

3) Транспортный отдел,

4) Комсомол,

5) Партконтроль».

За собой Сталин оставил культпроп ЦК, Особый сектор и Политбюро. Часть других вопросов он отвёл новому секретарю ЦК Жданову.

Но Сталин не имел возможности в ежедневном режиме осуществлять плотный контроль за делами Культпропа. Он намечал лишь общие направления работы Культпропа. Всё остальное вождь передал на откуп новому тандему Каганович – Жданов. Именно этот тандем ещё с весны 1934 года стал отвечать перед Сталиным за ход подготовки к первому съезду советских писателей.

14 августа 1934 года Каганович доложил Сталину: «Вчера мы, ознакомившись с докладом М.Горького к съезду писателей, пришли к заключению, что в таком виде доклад не подходит. Прежде всего – сама конструкция и расположение материала – 3/4, если не больше, занято общими историко-философскими рассуждениями, да и то неправильными. В качестве идеала выставляется первобытное общество, а капитализм на всех его стадиях изображается как реакционная сила, тормозившая развитие технику и культуры. Ясно, что такая позиция немарксистская. Советская литература почти не освещена, а ведь доклад-то называется «О советской литературе». Ввиду серьёзности наших изменений и опасности срыва доклада мы (я, Молотов, Ворошилов и т. Жданов) поехали к нему и после довольно длительной беседы он согласился внести поправки и изменения. Настроение у него, видимо, неважное. Например: заговорил о детях, что вот-де воспитание плохое, неравенство, вроде как разделение на бедняков и богатых, у одних одежда плохая, у других хорошая, нужно бы ввести одну форму и выдавать всем одинаковую одежду. Дело, конечно, не в том, что он заговорил о трудностях в этом отношении, а в том, с каким привкусом это говорилось. Мне эти разговоры напомнили т. Крупскую. Мне кажется, что Каменев играет не последнюю роль в формировании этих настроений Горького. О Варейкисе и Юдине он спокойно говорить не может, ругает их вовсю. Статья его, хотя и не напечатана, но гуляет по рукам и по словам Крючкова её уже читали человек 400. Мы сегодня обменивались мнениями и думаем, что лучше, внеся некоторые поправки, напечатать её, чем допустить её чтение как нелегальщину. Борьба группочек в связи со съездом развивается вовсю. Мы поручили т. Жданову собрать завтра партгруппу Оргкомитета и потребовать от них прекращения склок и провести съезд на соответствующем идейно-политическом уровне, а разговоры о руководстве отложить на конец съезда».

В ответ Сталин уже на следующий день дал Кагановичу ряд указаний по Горькому и некоторым другим писателям. Он, в частности, отметил: «Надо разъяснять всем литераторам коммунистам, что хозяином в литературе, как и в других областях, является только ЦК и что они обязаны подчиняться последнему беспрекословно. Уймите Киршона и других и скажите им, что не допустим ни общей, ни частичной реставрации РАПП».

Сам съезд писателей начал свою работу 17 августа. На следующий день Каганович доложил вождю: «Съезд писателей вчера открылся. Вступительная речь Горького, как вы уже знаете из газет, вышла у него хорошая. Доклад, конечно, не так, но на съезде настроение хорошее, бодрое. Партгруппу т. Жданов собирал и поставил перед ними вопрос о прекращении групповщины и попыток к реставрации рапповщины. Большинство отнеслось к этому хорошо, а остальные притихли. Надо полагать, что теперь съезд пройдёт на более высоком принципиальном уровне. Т. Жданов произнёс хорошую приветственную речь. На открытие съезда мы не пошли, но Горький просит, чтобы мы зашли к нему на днях для беседы с иностранными писателями, приехавшими на съезд, видимо, придётся сходить».

Но вскоре обнаружилось, что некоторые регионы оказались в хвосте событий. 25 августа 1934 года Сталин по этому поводу послал шифровку Кагановичу и Жданову. Реагируя на недовольство вождя, Каганович тут же послал телеграмму в обком немцев Поволжья, Якутию, Бурятию и Башкирию. «Ваши республики, – подчеркнул Каганович, – очень слабо представлены на всесоюзном съезде советских писателей. Делегаты не выступили и не сказали о литературной работе, о росте интеллигенции у вас. Между тем съезд писателей представляет очень важное дело, ибо он оформляет и укрепляет интеллигенцию СССР под флагом Советов, под флагом социализма. Это очень важно для нас, для дела социализма. Ваши республики оказались в хвосте событий и тем опозорили себя. ЦК ВКП(б) заключает, что вы не уделяете должного внимания культурному строительству, воспитанию своей интеллигенции. ЦК ВКП(б) требует от вас сообщения о конкретных и практических мерах в работе с интеллигенцией»
(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 197, л. 252).

Важный момент. Партийная верхушка даже в дни работы съезда долго не могла определиться с тем, кто будет комиссаром при Алексее Горьком. Оставлять Юдина было бессмысленно. Каганович и Жданов предложили Сталину на выбор пять кандидатур. Вождь остановился на Александре Щербакове.

Удивительно, но в подготовленной в 1943 году редакцией газеты «Гудок» подробной биографии Кагановича о роли этого деятеля в формировании политики партии в области литературы ни слова не оказалось. Там лишь было отмечено, что в 1933 году Каганович возглавил вновь созданный в ЦК ВКП(б) сельхозотдел и, кроме того, с 1933 по 1934 год он был председателем Центральной комиссии по проверке партийных рядов, а также указано, что в 1935 году его утвердили наркомом путей сообщения СССР, в 1937 году назначили наркомом тяжёлой промышленности, а в 1938 году сделали зампредом совнаркома.

Ничего не рассказал Каганович о своём участии в создании Союза писателей и в мемуарах. Во всяком случае в вышедшей в 2003 году под его именем книге «Памятные записки» на эту тем ничего не оказалось. Кое-что он поведал по этому вопросу лишь в 1986 году поэту Феликсу Чуеву. Чуев потом издал книгу «Так говорил Каганович», в которую включил главку «РАПП, Авербах». В этой главе был приведён следующий диалог поэта и бывшего партфункционера:

«– Писатели сейчас властям не нужны. Будет съезд писателей в октябре. Что он решит – распадётся Союз писателей или нет, никому не известно.

– Ваш Союз был создан в 1934 году.

– По инициативе Горького.

– Не по инициативе Горького, он создан по инициативе ЦК. Ведь была комиссия по РАППу, я был её председателем. Мы РАПП распатронили. Сколько ещё было рабочих писательских организаций, и РАПП командовал всем этим делом. ЦК пошёл на то, чтобы РАПП, так сказать, ликвидировать и принял решение о ликвидации РАППа.

Авербах был главным руководителем. Он был зять Ягоды, его сестра была женой Ягоды.

– А я об этом не знал.

– У него такая бритая голова была, – говорит Мая Лазаревна.

– Да, да, бритая голова. Маленький, невысокого росточка. Он был вожаком рапповцев. Авербах, Киршон, Кирпотин участвовал, правда, неактивно. Фадеев их поддерживал.

– Я слушал лекции Кирпотина на Высших литературных курсах.

– Собрали съезд, большой съезд. Горький доклад делал. Я был на этом съезде, участвовал. Сталин был в отпуске как раз. Я его информировал о ходе съезда. Стенограмма потом вышла. Видели её? Не найдёте теперь.

– Бухарин выступал.

– Бухарин, Радек. Съезд был в тридцать четвёртом году, это почти шестьдесят лет тому назад. Теперь
стоит вопрос о расколе?

– По республикам.

– А единого Союза не будет?

– Неизвестно. Как съезд решит.

– Православные имеют большую силу среди интеллигенции?

– И среди интеллигенции тоже. Люди потеряли веру. Была вера в коммунизм, вера в Сталина, вера в идеологию, которая побеждала. Сейчас этой веры нет, она подорвана, особенно, среди молодёжи. Нужна некая замена. И церковь вовремя ухватилась и бросилась в эту пустоту, в борьбу за души молодёжи.

– За души молодёжи, – повторяет Каганович.

– Да. Некоторым писателям это понравилось. Мы будем стоять у трона… Это Крупин сказал. Пушкин стоял у трона, но у какого трона? Тогда была монархия.

– Сейчас тоже хотели привезти какого-то наследника, – говорит дочь.

– Владимира Кирилловича. Нет. Крупин имел в виду Горбачёва, – говорю я.

– По-моему, церковь имеет сейчас очень большую силу, – замечает Каганович. – Судя по печати, по строительству, восстановлению монастырей… Скоро монахи появятся.

– Может быть, вы перегнули немножко в то время с церковью? Сейчас на это напирают.

– Очень они уж враждебны были. Очень враждебны.

– Вы уничтожили церкви, пожгли иконы.

– Перегнуть-то, конечно, перегнули. Много церквей уничтожили. Комсомольцы уничтожали. А теперь снова монастыри, монахи будут, монахини» (Ф.Чуев. Так говорил Каганович. М., 1992. С. 172–173).

У меня же сложилось стойкое впечатление, что Каганович по большому счёту в литературе так и не научился разбираться, а участие в создании Союза писателей для него было не душевной потребностью, а всего лишь исполнением поручения Сталина.

После убийства Кирова вождь решился на новые крупные перестановки в стране. 27 февраля 1935 года он провёл через Политбюро постановление об освобождении Кагановича от обязанностей председателя Комиссии партконтроля при ЦК и секретаря Московского обкома партии и о назначении своего соратника наркомом путей сообщения. Кто-то это решение воспринял как ослабление аппаратного веса Кагановича. Но это было не совсем так. Да, часть функций второго секретаря ЦК вождь тогда у Кагановича отобрал, передав их Андрееву. Но это не означало, что Каганович угодил в опалу. Просто вождь решил, что в данный момент его соратник мог больше пользы принести на другом участке работы. А чтобы никто не думал о понижении Кагановича, он 10 марта 1935 года распорядился принять ещё одно постановление Политбюро, в котором говорилось:

«е) Поручить т. Кагановичу наблюдение за работой Московской областной и городской парторганизацией с тем, однако, чтобы эта работа т. Кагановича не проходила в ущерб работе в НКПС.

ж) Разрешить т. Кагановичу обращаться как секретарю ЦК к обкомам и крайкомам за помощью и поддержкой по вопросам железнодорожного транспорта каждый раз, когда этого будет требовать обстановка».

А потом наступил пик репрессий. Никита Хрущёв позже вспоминал:
«В 1937 г., в пик репрессий, определяли эту политическую линию Сталин, Молотов, Ворошилов, а при них бегал подпевалой на цыпочках и крутил хвостом Каганович. Каганович не был таким, как Молотов, но хотел быть даже злее Молотова. Ближе к Сталину стоял Молотов. Хотя Каганович тоже был очень близкий к нему человек, и Сталин выставлял его за классовое чутьё, за классовую непримиримость к врагам как эталон решительного большевика. Мы-то хорошо знали, что это за «решительность». Ведь это тот человек, который даже слова не сказал в защиту своего брата Михаила, и Михаил покончил с собой, когда у него уже не оставалось выхода, а ему предъявили обвинение, что он немецкий агент и что Гитлер метит его в состав российского правительства. Просто бред! Что может быть нелепее: Гитлер намечает еврея Михаила Кагановича в правительство России?.. Лазарь Каганович не возвращался к трагедии своего брата, когда уже выяснилось, что произошла грубая ошибка. Ни Сталин, ни кто-либо другой иной не возвращались к этой истории. Просто был раньше Михаил Каганович нарком авиационной промышленности, и не стало его, так что вроде бы и не было. Это характерно для Лазаря Кагановича. Как же он лебезил, как подхалимничал перед Сталиным после данного случая, боясь за себя!».

Добавлю, что тучи тогда сгустились и над другим братом Лазаря Кагановича – Юлием. Сталин сначала Юлия возвысил, утвердив его в 1937 году первым секретарём Горьковского обкома партии, а потом резко понизил, отправив в наркомат внешней торговли (уже в 1947 году Юлий возглавил объединение «Международная книга»).

Естественно, травля Кремлём братьев сильно подорвала позиции самого Кагановича. Вдобавок Сталин в 1939 году вывел его ещё из секретарей ЦК партии. Каганович не понимал, в чём он провинился перед вождём. Он ведь так исправно служил Сталину.

Лично мне представляется, что вождь отодвинул его по двум причинам. Во-первых, Каганович, по его мнению, переусердствовал в организации партийных чисток. На нём оказалось слишком много крови. Он, похоже, стал уже компрометировать Сталина. Поэтому вождь решил его отдалить от себя. Но существовала ещё и вторая причина. Каганович к концу 30-х годов явно стал физически сдавать. Меж тем подросли «молодые волки», которые хотели побольше заполучить власти. Я имею в виду Жданова, Маленкова и Щербакова.

Вновь прорваться на самый верх возможность у Кагановича появилась вскоре после войны. Сталин в 1947 году в очередной раз доверил ему Украину. Однако никакого прорыва его выдвиженец не добился. Старая гвардия стала откровенно пробуксовывать. Она явно нуждалась в замене.

Добить Кагановича должна были идея насильственной депортации евреев. Своего рода прелюдией к этой акции должно было стать открытое письмо представителей еврейской общественности, осуждавшее сионизм и призывавшее к расправе над группой врачей-убийц. Организовать такое письмо в январе 1953 года Георгий Маленков от имели Сталина поручил новому секретарю ЦК КПСС Николаю Михайлову и главному редактору газеты «Правда» Дмитрию Шепилову, а историк Исаак Минц и член редколлегии «Правды» Яков Хавинсон должны были собрать подписи нужных людей, в том числе Кагановича. Но тут случился сбой. Историк Геннадий Костырченко выяснил: «Самый высокопоставленный член еврейской «группы поддержки» этой акции Каганович решительно отказался ставить автограф в общем списке, заявив Сталину, что он не еврейский общественный деятель, а член высшего руководства партии и государства, и потому должен быть обозначен отдельно. Коллизию эту разрешили просто, предоставив Кагановичу копию составленного письма, которую тот подписал как персональное обращение в «Правду» (Г.Костырченко. Тайная политика Сталина. Часть 2. М., 2015. С. 590).

Каганович надеялся вернуть себе лидирующие позиции после смерти Сталина. Но этому воспротивился Хрущёв. Не поэтому ли Каганович летом 1957 года поддержал Маленкова и Молотова и выступил за отстранение нового советского лидера от власти?! Однако добиться своего у него не вышло.

Хрущёв не простил Кагановичу измену и поспешил недавнего соратника отправить на Урал. Каганович болезненно переживал свою опалу и не раз просил высшее партийное руководство простить его. 25 июня 1958 года он написал Никите Хрущёву, Клименту Ворошилову и Анастасу Микояну:«Обращаюсь к Вам с убедительной просьбой поддержать моё ходатайство о переводе меня на пенсию. Мне нелегко это делать, но поверьте мне, что состояние моего здоровья требует этого.
У меня началось искривление позвоночника, двусторонний поясничный радикулит и обострённый ишиас. Я держусь сейчас тем, что принимаю по 5 раз в день обезболивающие лекарства, но это в свою очередь действует на сердце и нервы. Я имею в виду устроиться вне Москвы, в соответствующих климатических условиях центра или юга, в районе какого-либо лечебного центра. Прошу помочь мне в получении известного пенсионного обеспечения и, если возможно,в жилищно-бытовом устройстве» (РГАНИ, ф. 3, оп. 62, д. 85, л. 149).

15 октября 1958 года к Хрущёву обратилась уже жена Кагановича. Перечислив болячки мужа, она добавила: «Я тоже совсем стала больна и жить мне в этих климатических условиях [на Урале. – В.О.] невозможно. У меня диабет, сахарная болезнь, очень болят ноги.
Я должна всё время быть под наблюдением врачей и лечиться. Оставить одного сейчас Лазаря Моисеевича невозможно. Нам очень трудно жить отдельно. Нам уже по многу лет: Лазарю Моисеевичу 65 лет, мне 64 года. Убедительно прошу Вас ускорить решение вопроса, а то мы оба станем тяжёлыми инвалидами» (РГАНИ, ф. 3, оп. 62, д. 85, л. 152).

Наконец, в начале 1959 года Кагановичу назначили пенсию. Но какую? Старыми деньгами 1152 рубля в месяц. Это было форменным издевательством.

В конце 1960 года Каганович попросил у Хрущёва содействия в трудоустройстве. Но партийная верхушка ему отказала. В архиве на обращении Кагановича осталась помета: «Без протокола. Вопрос обсуждался на заседании Президиума ЦК КПСС 5 января 1961 г.» (РГАНИ, ф. 3, оп. 62, д. 85, л. 171).

Потом состоялся двадцать второй съезд партии. Выступая на нём, первый секретарь ЦК Компартии Украины Николай Подгорный заявил, что Каганович – большой мастер интриг и провокатор, дав понять, что никакой пощады тому ожидать не стоило. Полностью простили Кагановича уже при Константине Черненко.

Будучи на пенсии, Каганович внимательно следил за текущим политическим процессом. К литературе же он обращался лишь эпизодически, ценя в основном классовость, но не художественность. Сужу об этом по состоявшимся в 1986 году диалогам Кагановича с поэтом Феликсом Чуевым. Приведу из этих диалогов один фрагмент.

«– Но если уж быть критиком в поэзии, – замечает Каганович, – то можно кое-что посоветовать. Я считаю, что у нас очень мало поэзии о рабочем классе. О крестьянстве ещё есть, а о рабочем классе очень мало. То ли потому, что машина с романтикой мало вяжется, то ли потому, что просто недопёрло. Девятьсот пятый год. Героизм рабочего класса пятого года. У нас и прозы сильной нет на эту тему. Если строго говорить, то, кроме «Матери» Горького, ну, ещё…

– Кочетов, «Журбины»…

– «Журбины» о рабочем классе, да. Но его смазали сильно, Кочетова. И до сих пор не вспоминают, а, между тем, это единственный хороший роман о революционном рабочем классе.

– А я вам скажу, почему не вспоминают: он сталинист был.

– Я с ним познакомился у Охлопкова в театре, – говорит Каганович.

– Он с женой был, – добавляет Мая Лазаревна.

– Кое-что ещё есть, – говорит Каганович, – а между тем, до революции искали и всегда находили. Был писатель Бибик, не большевик, но социал-демократ. «К широкой дороге» – его сочинение. Популярный был писатель. Он плехановец, кажется, был. И мы его читали, рабочие ребята, большевики, хотя знали, что Бибик не большевик. И другие были ещё. У меня есть список, в библиотеке Ленина я взял – писатели о рабочей жизни. Сделали мне, когда я был у власти. Полный, я его весь прочитал. Много книг было, а сейчас у нас не пишут почему-то.

– Сейчас диктатура крестьянствующих писателей. Кулацкая идеология наружу выходит.

– Жалость к прежней романтике, деревенской.
Писатели с именами довольно увлеклись. Я бы лично боялся так формулировать, я, так сказать, более политик, а вы правильно сказали.

– Люди, которые пишут о рабочем классе, или не проявили себя, либо их смазали, как Кочетова.

– Очень плохо, – констатирует Каганович.

– Это отражает общее настроение.

– И даже если взять современную литературу о молодёжи, – во-первых, молодёжь молодёжи рознь, надо  дифференцированно брать, – говорит Лазарь Моисеевич. – У нас сто тридцать миллионов членов профсоюзов. Ленин, когда писал о рабочем классе, он дифференцировал: металлургов – отдельно, шахтёров – отдельно. И мы все так привыкли, что в каждой прослойке рабочего класса есть разные элементы, есть мелкобуржуазные элементы. Хоть он и рабочий, а всё-таки в нём нечто мелкобуржуазное.

Так вот, о молодёжи – больше всего пишут об элементах чужих. Рабочий класс мало освещается. А если освещают его, то всё-таки до психологии мало допирают. «Он пришёл, он ушёл, он взял, он принял. Они увиделись, понравились друг другу, пошли вместе туда-то и туда-то». Не добираются до психологии людей, в чём сила Толстого, Горького, Чехова. У них меньше действия, глаголов, чем психологического изыскания» (Ф.Чуев. Так говорил Каганович. М., 1992. С. 22–23).

Умер Каганович 25 июля 1991 года за своим рабочим столом. Его тело было кремировано на кладбище Донского монастыря.

 

Вячеслав ОГРЫЗКО