Нехватка «семидесятых, когда жизнь началась…»

№ 2016 / 30, 05.08.2016

Я не случайно залихватский бас покойной Наташи Медведевой призвал в заголовок. Книга «Надпись» – велика, и потому не может быть отрецензирована мелко, походя. Мне с этой книгой пришлось плацкартно прокатиться от Москвы до Томска, и может быть, это помогло. Сперва рождались в качестве отклика на чтение вроде бы знакомого по приёмам текста какие-то подзаголовки, как мера осознания: «Восемьсот страниц передовицы», «Требовательность к учителю»… Второй, скорее, был уже ключом к высказыванию отношения. Но о нём чуть позже.

Что подкупает ещё на уровне анонсов и выносов: Семидесятые. С самой большой буквы, толком не прозвучавшие. Да, их действительно ещё мало кто сумел выписать в романе так, чтобы вышло лучше, чем в кино, а ведь именно в кино эти годы наиболее репрезентативно, грубо говоря, и красуются поныне для нас – пёстро, зримо, местами гордо, местами весело. Их клёш, их бакенбард и хайр, не меняющие при этом комсомольского задора и коммунистического вектора развития общества, – мало кто сумел инкрустировать с должным искусством романиста. Время отнюдь не застоя, а бурного строительства новых заводов и городов, пора планомерного освоения Севера, Сибири, с одной стороны, но и неких малозаметных нам, рождённым там, в 1970-х – подвижек в Политбюро, говоря широко. Подвижек, скрытых за недвижностью, за незыблемостью «ленинского курса»…

Мы родились на пике развития СССР, в серёдке семидесятых – но мы же и вынуждены теперь заглядывать в них с новой (кстати, ленинской) оптикой, выискивая признаки начала конца, и действительно не умея отлепить обидного ярлыка «застой» от прекрасных БелАЗов, покоривших мир, от зелёных городов и новых микрорайонов столиц… Ярлык-то, понятно, вражеский, завзятый, идейно чужой – но что мы можем ему резко, даже пусть жестоко, но противопоставить, кроме своего отчаяния утерявших, глупо, дёшево, позорно – ТАКОЕ отечество?

…Знаете, где ощущаю я застой? В милом, талантливом, очаровательном растворении нашей киноинтеллигенции в иных временах и культурах – в фильмах-комедиях, таких, как «Соломенная шляпка» или «Трое в лодке, не считая собаки». Сколько там покоя и застоя! Кажется, уже коммунизм, ни войн на планете, ни голода. Безмятежность, благостность, защищённость разлиты в этой уникальной возможности так глубоко вглядеться именно из СССР в нюансы чужих культур и времён – и фальшевато, но мило поющий о национальных гвардейцах Наполеона Зиновий Гердт или о барышнях своих Андрей Миронов – это вот «слепок» тогдашней нашей советской интеллигенции. Разнеженной, избалованной, космополитичной – но платящей стране и миру достойный «откат» за почти вековое своё воспитание в парниковых условиях. Научились – потому и брались. А сейчас вы взгляните на экран… И пары фраз хватит, чтоб отвернуться. Фальшь, даже страх вживания в родную-то действительность. Непонимание, нежелание жить в «новой реальности», в «Бандитском петербурге» (специально с маленькой), когда утончённые юноши играют в серёдке 90-х прожжённых, ещё толком-то не прописавшихся в Истории, бандосов, тогда вот ощущаешь, как базис, как логика социального регресса волочёт – именно за эти волосы, голоса и морды – тащит общество куда-то на расправу. И кто ещё первичен в этом воспроизводстве «новых отношений», экран или улица…

Проханов пишет нам о временах, в которых жил, начиная с 1968-го. Пишет о деревенском семейном счастье, в портрете сына Коробейникова Васи, повторяющего «укоп-укоп», проглядывает Андрей Фефелов (эта, 4-я глава прекрасна), о строительстве мощного моста (старт романа, помпезный и лихой) через Обь. Воспроизводит как бы записи из блокнота – но тут-то и первый шлагбаум времени. Не получается. Курсив и петит сливаются. Аутентичности ноль. Речь не пускает – нет языка 1970-х. Как нет его (языка 1920-х) целостно и в «Обители» Прилепина, о чём не писал лишь лентяй (я) – точнее, есть, но с перескоками в 1980-90-е, с их «родоками», но нынче не о том песня. Неудержимо клокочущий, выплёскивающий и заливающий всё вокруг метафоризм Проханова на пространстве 800 страниц – это испытание. И дано пройти его только подготовленному читателю. Я вот сумел, но не факт, что и вы сумеете. А теперь придётся рассказать, почему сумел.

 

Рис. Веры Чёрной

 

Мы действительно в нулевых все толклись в предбаннике «Завтра». И, так или иначе, но проходили, причём не раз, через полы его шинели, кто со стишком, кто со статейкой, кто с кассеткой на рецензию, кто уже с рассказами или целыми полосами а ля «шаргуновости» или «Пульс Родины» (ну, была такая оппозиционная партия, чего там только не было). Из этих «мы» не все попали в новые реалисты, топ-менеджмент и шорт-листы. Кто-то попал в политзаключённые. И потому вправе теперь задавать вопрос – почему эту пропахшую порохом 1993-го шинель примеряют в Кремле? Впрочем – и это вопрос в совсем другом смысле, и его мы зададим под конец. Начиная с «Господина гексогена» мы – все немного его ученики. Мы восхитились писательскому вызову, брошенному так, вроде бы, открыто, власти. Но вот и здесь покопошилась конспирология – когда показывали некий фильмец о создании книги (кто оплатил и её издание, и её триумф на Нацбесте, деликатно умолчим – хотя это о покойнике сказало бы хорошо), то выяснилось, почему на обложке черепизИрован именно Ленин, хотя в замысле был не он. Художник признался: «У того, кого я должен был нарисовать, много неиспользованных возможностей». Я запомнил фразу и трусливо-интеллигентский анфас щетинистого товарища за компом. В той степени отваги, какая отведена каждому – создавался коллективный продукт, но был он тогда, скорее, взрывоопасен, а потому прекрасен. Потому и бабочки, это набоковское эпигонство – вписывались, прощались, и прочие околичности. Ждали главного. Революция откладывалась…

Роман, смею предположить, итоговый и автобиографический вполне. В нём автор хоть и прячется под очередным неуклюженьким псведонимом, но ноги-то в ванной рассматривает, как в «Гексогене», но описывает-то повсюду именно себя. Кстати, выдуманные фамилии у него вполне «классичны» – столь же «изящны», как Балконский у Толстого. Тут вот Бобин, Малеев, Ардатов – в общем, есть участки прозы, где метафоризм отдыхает, и это хорошо. Хотя, вру – воспалённый метафоризм-то как раз вырисовывает «розовый изнутри хоботок» и побулькивающий вроде кальяна голос Привакова так, что по-настоящему, как именно чтение только и веселит, смешно. Вроде бы пространство прожитых событий – пред Прохановым, тут и Пражская весна, и грядущая Олимпиада, и где-то там, изъясняясь на своём, как верно подметил Миша Бойко, постсоветском и потому постмодернистском языке, ходит и глядит Коробейников… И ведь видит всё, как вчера! Но наружу выдаёт в перекодированном виде. Генеральная беда в том, что высказать, описать увиденное без йогобогомути (это не я хульствую, это – Джойс) автор ныне не в состоянии. Не просто ревизия – ревербАлия, пересказ какой-то, почти перевод, безумствующая церковная реверберация, так сказать, корёжит советскую действительность. И не важно, что мистицизм и церковь – такие же враги, как научный коммунизм и РПЦ. Власть слова и метафоры тут организует «бракосочетание небес и ада» на каждой странице.

Повсюду Бог, с самой большой буквы. Не «Слава КПСС» и не пафос мирного созидания материального плацдарма для будущего всего мира – те самые Семидесятые, с их где-то нежной и застенчивой, а где-то и брутальной аутентичностью завластвовавшегося рабочего класса и его сестрой-убийцей бюрократией – а какие-то богомолки и богомольцы. Не случайно, что глядя на Маяковку – Коробейников не видит чётко там написанное над кинотеатром «Москва» – «Коммунизм это молодость мира и его возводить молодым» (логично, из Маяковского), а почему-то «Москва – город коммунистического труда» (отродясь там такого не было). Подобную лажу мы прощали разве что Голливуду – но ему было можно налепить на Большой театр в «Айседоре» кривой транспарант «Знание – сила», он так долго перекодировывал нашу реальность нам же, что и в 1990-х не переставал эдак шутить. А тут-то что мешало? Такая кафедральная путаница – не случайна. Все, как один автор-герой, оказываются богоискателями – разве что его страсть Елена о боге не толкует. А вот советский архитектор Шмелёв, проектировщик городов будущего, даже в измене жены усматривает библейские мотивы. Но роман-то не назидание и не богоискание, вот что важно – это всё же роман-зеркало, отчаянно пытающееся отразить не только прожитое, но и просеянное через сито последующих ревизий. Вследствие этого и Ардатов, и Бобин и Стремжинский, заместитель главреда Литгазеты Чаковского (его портрет дан бегло и точно – сигарный дым находим и у Изюмова в недавних мемуарах) – выражаются не на советском языке, а на прохановском. Тут опять нужна перекодировка – то есть некая, наверное, компьютерная программа, обнаруживающая на материале передовиц «Завтра» некий вирус злоупотребления метафорами, и затем просто отсеивающая лишние слова (преимущественно из поповского лексикона), словно те «дворники» на стёклах красного «Москвича» Коробейникова в районе площади Восстания. И вот если этакое «сито» изобретут креативные умы в ABBYY и оно проскачет по полям, где писал репортажи Коробейников – мне кажется, 1970-е кристально предстанут перед нами. «Шёл я верхом, шёл я низом, строил мост в социализм, не достроил и устал и уселся у моста» – вот тогда будет верный эпиграф к первой части книги «Мост» (Маяковский).

И даже насквозь «снятый» у Булгакова (причём именно в тех местах, где и был подлинный «домик мастера», а точнее дом Маргариты Смирновой, за которой безуспешно ухлёстывал Булгаков) в районе строящегося спорткомплекса «Олимпийского» одноэтажный «агент старой Москвы» – предстанет в реальной цементной, а не шашлычно-винной дымке строительства надвигающегося 1980-го. Но такое ощущение, что и испытываемая к любовнице «благодарность за каждый миг» по пути от Новослободской за театр Дурова (поблизости от ЛитРоссии и ЛитГазеты грешил), и повсеместный (в минуты «грехопадения» тоже) Бог – это диалог. Молодого писателя, лексикон которого был ближе к лозунгам над крышами – и нынешнего, снабжающего хоругвями тех, кто прежние сбросил. Это вполне кинематографический закадровый такой «голос Гендольфа», как бы манипулирующий молодыми членами марионеток на экране. Здесь бы раздаться голосу Градского из тех самых 70-х: «как молоды мы были!», но язык взбешённого метафоризма чужд диалогичности. Все герои говорят одноязЫко, теми самыми передовицами – монолог жены на страницу это норма. Порой и абзацев не надо делать меж речью автора и героев, лексикон неистребимо одинаков, драматургии – ноль. Впрочем, есть просветы.

Родное и больное – где рождаются и едкие рефлексии и точнейшие ретроспективные самокопания всего поколения, – описывается с аппетитом. ЦДЛ, его пирующие подвалы и чердаки, его официозные с трибуны «нравственные искания» как метаморфоза соцреализма в литературе, «антресольное» соитие попутчиков в позе собаки, происходящее над этим залом, а внизу уже подгрызают фундамент «империи» диссиденты. Тут тоже, конечно, «захлёст провидчества» – явно глава 5-я писалась после 2014-го и Евромайдана, ведь украинский поэт сыплет пророчествами и даже языком именно этого периода. Впрочем, портреты там даются легко, быстро, метко. Наболело! Ироничные отпечатки недосягаемых в тот момент для автора величин – того же Всеволода Кочетова,– даются прекрасно. Высок, кривоног, высокомерен… А вот с Юлианом Семёновым вышло гораздо смешнее. Сам он выглядит гораздо старше, чем был на тот момент: ретушь позднего взгляда. И его тогдашний, феноменально похожий на вокал артиста Демьяненко (в свою очередь стабильно озвучивавшего Баниониса), голос – остался в сторонке, а зря. Однако было взято, – и тут не всякий просечёт «кодовые переходы внутренней речи», – нечто более важное, чем голос. Воспоминание Юлиана перепрыгнуло в голову синтетического персонажа Саблина. Сидение на коленях у Сталина. Вот об заклад бьюсь – именно такая последовательность родила целый абзац и сцену «у моря», откуда явилась в красных туфельках обольстительница богоискателя Елена. Благодаря ей секс в романе не только супружеский и не только с участием ангела, а вполне воландовский, в особнячке с камином (правда, тут припомнилась и «Зависть богов» Меньшова, но так, мигом). Кстати, прохановская эротика стала менее тяжеловесна, чем в «Гексогене» и более многогранна, нежели в «Красно-коричневом», например, – а то за негритянские сосцы, помню, очень критиковали мэтра анархо-фрейдисты. Тут чувство безмерности в описании чувственности – уместно…

Но где в каждом созерцательном, проходном предложении поселяются альфа и омега – и никак одна другой не хочет места уступать, словно эта фраза вообще последняя в романе, – там, братцы, вам будет тяжело. Однако кое-какая награда вас ждёт.

Глава 37-я, парад 7 ноября, на котором звучал прохановский текст (какой именно – тоже злая искривляющая оптика не даёт понять, а ведь цитата была бы уместна и ценна). Влюблённость в Красную площадь и в Красную Армию тут плещет всеми красками иконописца. Вот эту пляску святого Витта почему-то не хочется останавливать, потому что за лишними бредовыми аналогиями, за сравнениями полотен с лицами членов Политбюро с иконами, а революции с религией – всё-таки есть радостная правда созерцания. Ликование и единение с Эпохой – хоть, две трети пляшущих слов я бы выкинул. Но главное – есть. Я даже процитирую, но с собственной обрезкой очередного «ангельского хвоста»: «…сквозь миры и галактики летела к земле неистовая красная буря. И всё повторялось. Мчались, сверкая саблями, неукротимые конные армии. Отплывали по морю печальные пароходы. Окружённые смоляными стропилами, вставали стены плотин. Шли трактора, взрывая плугами пашню. Загорались стеклянные лампы в тусклых промозглых избах. Шарили в букварях заскорузлые пальцы крестьян. Пламенели знамёнами улицы городов и посёлков. Летел через полюс серебряный молодой самолёт. Мчались танки, врываясь в окопы японцев. В заволжской степи колыхался дым Сталинграда. Над берлинским расколотым куполом трепетал флаг Победы. Летела к орбите сияющая ракета Гагарина. Ледоколы с атомной топкой выпаривали океанские льды».

Что это, как не признание первичности Прогресса? Не абстрактного, а советского, в котором социалистический базис дарует логику развития целому веку, включая нас, уроженцев 70-х? Включая и нашу непримиримую, назло и в укор всем отступникам классовую борьбу, упрямо ведущую отринутые от власти народы к новому союзу республик свободных?

Но именно в такой последовательности события Эпохи опровергают, отторгают всё, что случилось потом, в 1990-х. Это антипрогресс, регресс и сползание назад в землянки – всего-то через осознанную смену типа общественных отношений. Сперва, ещё обустроенные той самой совцивилизацией, господа решили свернуть в капитализм, а затем явились и слои мерзости пониже, феодальные и даже рабовладельческие. Этого – мы свидетели, и он свидетель. И он – духовный наставник золотящейся вершинки этого процесса, что чудовищно. Ведь как раз тут нужен не синтез, а анализ, размежевание и точные дефиниции дать процессам, не занимаясь над ними камланиями ради воскрешения некоего Феникса. Потому его роман «Губернатор» я дочитал лишь до фразы про «насущное русское дело – полнить русским газом китайские лёгкие» (не знаю, какую тут иронию метафорист упрятал, но вышло-то более чем глупо – причём случайный гость и давний мой товарищ по партии подтвердил моё негодование аналогичным отношением к роману). Сырьевая экономика, как и правящий класс в целом, её прямое порождение – не имеет никаких оправданий, хоть они всеми знамёнами Победы прикройся. Как и не имеет ничего общего красное с белым – их «примирение и согласие», предложенное Ельциным, а реализованное-то Коробейниковым, невозможно. Опасно и позорно.

Кстати, если «Губернатор» с обложкой работы внуков, имеет чёткий триколор – как знак читателю, то красная звезда на «Надписи» – знамение благое, и читать именно её я взялся всё же не зря.

Ведь и ему, «Коробейникову», всё это – неуютно. То, во что превратился СССР. И прекрасен он лишь в моменты ярости, например, со штыком защищая «ЛР» в сводной армии «последнего призыва». Но кривая оптика не даёт увидеть выхода из воронки деградации и распада. «Русский мир» – один из островков, бессильных сцепить прежние молекулы. Лишь иновариант того, с чахоточными щеками украинского поэта из дубового зала ЦДЛ, что проступил фреской из 2014-го в кругу диссиды, когда альманах «Метрополь» верстался… «Русский мир» – написано возле трафаретного земного шарика на цистернах, которые за окном моего плацкарта едут из Сибири, вливать в чужие желудки индустрий необходимые ферменты… Да и сам Коробейников, порою прозревая устами своих героев (тут – устами неприятного ему Исакова), прекрасно определяет грядущий провал из СССР в Россию, которую потеряли:

«Эти архаические философы воспевают соху, икону, умиляются виду старой избы и баньки. Зовут туда, откуда мы, деревенские люди, вырвались к вершинам науки и техники, пересели с клячи на сверхзвуковой самолёт, шагнули из курной избы в хрустальные залы атомных станций. Это самое реакционное, опасное направление, которое обозначилось в современно культуре, и мы его подавим во что бы то ни стало!»

Не подавили, и зря. Но Проханов этому внутренне рад: «не убий»… Что ж, путь прошлого на горючем будущего недолог. Вот оно, перед нами, во всём великолепии колчаковских и власовских грёз: советская нефть и газ бегут по трубопроводам, словно по колчаковским концессиям за границу, деревни чахнут втрое быстрее, чем в СССР, вместо подмосковных пахотных полей под Загорском, где расположена идиллия 4-й главы, – бревенчатые виллы мелких приватизаторов, республики грызут друг друга, и выхода в рамках всестороннего метафоризма – нет. Надо сконцентрироваться. Иногда верные вектора мелькают, но калейдоскоп Проханова сложно остановить.

Впрочем, он не диктор Красной площади, а dichter или даже, если мы перешли на немецкий – gottsdunker, бого-говорящий, дословно. Таким считает себя – ну, и коль скоро вместо идеологии строителей социализма у нас сейчас именно реставрационная, избяная, то… Всё логично, и жаловаться не на что.«Восторга не тая, перстом благословляя» (Е.Летов) построили, точнее – перестроили из «Бурана» в храм то, что так и не взлетело. Ведь философия техники не постигнута тем, кто восхищался её внешностью (я там, как Ленин, почиркал на полях книги – но кому это читать, кроме искушённых и иссушённых?) – техника ведь лишь средство саморазвития и самопознания советского народа была, пока умел быть советским и шёл к коммунизму.

Он видел распад государства рабочих и крестьян, но сделал из этого вывод в духе времени – фразу, ставшую оправданием отката: «идеологии меняются, государство остаётся». Полное отрицание ленинской безжалостной эпитафии царизму и капитализму – «Государства и революции». «Государство и реставрация» – вот какую впору писать теперь книгу…

Ведь государство должно восторжествовать! Любой ценой – и любое…

 

Дмитрий ЧЁРНЫЙ