Евгений МИЛЮТИН. Хищные дурсли века

№ 2016 / 35, 14.10.2016

Как их только не называли: одномерные люди, одинокая толпа или даже средний класс…

 

Ваша реальность работает с обновлениями. Это может занять некоторое время.

Ваше сознание перезагрузится несколько раз.

Знаете, почему Дурсли были такими злыми? Этому есть рациональное объяснение. Всё потому, что они слишком долго находились рядом с Гарри Поттером.

Как вы помните, именно Поттера тот, кого нельзя называть, сделал своим последним крестражем (англ. Horcrux). Известно, что совершив убийство, и разорвав свою душу, которой нет спасения – это важно! – тёмный маг помещает её ужасные остатки в неодушевлённые или одушевлённые предметы, которые в результате такого заклятия становятся чрезвычайно злыми предметами и дурно влияют на окружающих. Свой страшный крест Дурсли несли 11 лет – неудивительно, что они возненавидели Гарри, хотя и не могли объяснить себе причину такого к нему отношения.

Дурсли не были сильны в науках, но испытывали перед ними неосознанный страх – и это, кстати, нормальная реакция человеческой психики на научное знание, отмеченная не только в книгах мадам Роулинг. И не только с присущей этим произведениям тонкой иронией.

Тем, наверно, и отличается хороший писатель от своих читателей, что читатель что прочитал, о том потом и говорит. А литератор знает больше того, о чём написал. Джоан Роулинг – отдадим ей должное, писатель просто замечательный.

О страхе перед ненормальностью знания писал серьёзный немецкий философ Георг Гегель. Не знали? Возможно, Роулинг тоже не читала Гегеля, но она поместила серьёзность этого страха в несерьёзную книгу о волшебниках.

Стихия науки – согласно Гегелю – для сознания есть некая потусторонняя даль, где оно уже не располагает собой.

– Вот чего черти выдумают! – восклицал Дурсль первой версии, оказавшись впервые в городе, уже начинавшем жить по правилам науки.

По правилам науки полагалось демонстрировать дамские панталоны в людных местах.

По своим природным качествам Дурсль был не дурее прочих фермеров. Его удивление перед волшебством сложного процента в суде можно объяснить только недополученным школьным образованием.

Но это было уже не смешно.

Ещё одним источником страха и ненависти, безусловно, стали достижения медицины. Таскаясь по просторам трещавших по швам империй, дурсли то в одном, то в другом гиблом месте натыкались на санитарные кордоны. Очевидно, что люди мёрли как мухи именно из-за докторов.

Рассказывает русский физиолог Иван Павлов, академик:

– Недавно я прочитал в газетах, что, когда солдаты возвращались с турецкого фронта, из-за опасности разноса чумы хотели устроить карантин. Но солдаты на это не согласились и прямо говорили: «Плевать нам на этот карантин, всё это буржуазные выдумки». Или другой случай. Как-то, несколько недель тому назад, в самый разгар большевистской власти мою прислугу посетил её брат, матрос, конечно, социалист до мозга костей. Всё зло, как и полагается, он видел в буржуях, причём под буржуями разумелись все, кроме матросов, солдат. Когда ему заметили, что едва ли вы сможете обойтись без буржуев, например, появится холера, что вы станете делать без докторов? – он торжественно ответил, что всё это пустяки. «Ведь это уже давно известно, что холеру напускают сами доктора».

До эпохи «великих потрясений» Дурсли и Поттеры почти не имели шансов встретиться за одним столом. Думаете, стала бы семья Шариковых 11 лет терпеть в своём доме юного ботана Преображенского?

Отдавать свои кровные на клистирные трубки, – прости Господи! Разумеется, приёмные родители не стали бы говорить Преображенскому, что он не Шариков.

– Дадличек, сынуля!

Неверно профессоришки батяню моего, Полиграф Полиграфыча, в книжке вывели. Ох, неверно!

Мне Дадли Полиграфыч Шариков-Преображенский представляется в образе преуспевающего владельца мехового салона, вовремя свалившего из «этой страны». Проживает он, должно быть, где-то в американском пригороде, так как именно в пригородных посёлках в 1960-90-е годы в США, а затем и в Великобритании сформировался гибридный психологический тип Дурслей-Поттеров.

Неправильно называть этих людей просто «средним классом», так как эта характеристика ни о чём не говорит. Это не поттеры, забывшие алгебру, и не дурсли, её в какой-то мере освоившие. Это действительно новый тип, вобравший в себя всё худшее из обоих соприкоснувшихся миров. Умный дурак, вникший в частность, не зная целого. Химера Модерна – квалифицированный специалист.

На языке американской политики – «пригородный избиратель».

Итак, Тисовая улица в пригороде Лондона. В действительности – не улица, и не в Лондоне, но не будем придираться к деталям. Важно, что наши Дурсли поселились там очень давно. Однако не всегда Тисовая улица была уютным местом.

«…грязный переулок, расположенный позади огромных верфей, которые тянутся по северному берегу реки, на восток от Лондонского моста. Притон, который я разыскивал, оказался в подвале между какой-то грязной лавкой и кабаком; в эту чёрную дыру, как в пещеру, вели крутые ступени. Посередине этих ступеней образовались выбоины – такое множество пьяных ног спускалось и поднималось по ним», – так описывает пригород Лондона Артур Конан-Дойл в одном из рассказов о похождениях Шерлока Холмса и доктора Ватсона.

Ватсон оставляет уютный кабинет и отправляется в опасный район, чтобы помочь брату своего покойного знакомого – профессора богословия. У великих писателей и детали великие. В конце XIX века встречу человека из мира Поттера с миром Дурслей если и можно было объяснить, то лишь каким-то тёмным волшебством. И это, конечно, трагедия. Или это способ предотвратить трагедию, проявление благородства, напрасно приписываемого науке.

Многие литераторы привыкли изображать учёных в образах добрых волшебников. Но так ли это на самом деле? Не выдают ли они желаемое за действительное?

Социальные последствия научного волшебства редко бывают добрыми. Откуда взялось это «множество пьяных ног» в рассказе Конан-Дойла? Не из тех ли краёв, где «овцы съели людей», как говорили об этом люди. А литераторы и учёные говорят об успехах Аграрной революции, берущей начало в опытах селекции овец.

Предлагаю взять паузу и послушать мудреца, родившегося в глубинке, ещё не испорченной гением науки. Просёлок Мартина Хайдеггера «от ворот дворцового парка ведёт в Энрид. Старые липы смотрят вослед ему через стены парка, будь то в пасхальные дни, когда дорога светлой нитью бежит мимо покрывающихся свежей зеленью ив и пробуждающихся лугов, будь то ближе к Рождеству, когда в метель она пропадает из виду за первым же холмом. От распятия, стоящего в поле, она сворачивает к лесу. Близ опушки она привечает высокий дуб, под которым стоит грубо сколоченная скамья.

Бывало, на этой скамье лежало сочинение того или иного великого мыслителя, которого пытался разгадать неловкий юный ум. Когда загадки теснили друг друга и не было выхода из тупика, тогда на подмогу приходил идущий полем просёлок. Ибо он безмолвно направляет стопы идущего извилистой тропой через всю ширь небогатого края.

И до сих пор мысль, обращаясь к прежним сочинениям или предаваясь собственным опытам, случается, вернётся на те пути, которые просёлок пролагает через луга и поля. Просёлок столь же близок шагам мыслящего, что и шагам поселянина, ранним утром идущего на покос.

С годами дуб, стоявший у дороги, всё чаще уводит к воспоминаниям детских игр и первых попыток выбора. Порой в глубине леса под ударами топора падал дуб, и тогда отец, не мешкая, пускался в путь напрямик через чащобу и через залитые солнцем поляны, чтобы заполучить для своей мастерской причитающийся ему штер древесины. Тут он не торопясь возился в перерывах, какие оставляла ему служба при башенных часах и колоколах – и у тех и у других своё особое отношение к времени, к временному.

Грёзы странствий ещё скрывались в том едва ли замечавшемся сиянии, какое покрывало тогда всё окружающее. Глаза и руки матери были всему границей и пределом. И путешествиям-забавам ещё ничего не было ведомо о тех странствиях и блужданиях, когда человек оставляет в недосягаемой дали позади себя любые берега. Меж тем твёрдость и запах дуба начинали внятнее твердить о медлительности и постепенности, с которой растёт дерево. Сам же дуб говорил о том, что единственно на таком росте зиждется всё долговечное и плодотворное, о том, что расти означает – раскрываться навстречу широте небес, а вместе, корениться в непроглядной темени земли.

И дуб продолжает по-прежнему говорить это просёлку, который, не ведая сомнений в своём пути, проходит мимо него. Всё, что обитает вокруг просёлка, он собирает в свои закрома… погружаются ли в сумерки вечера альпийские вершины высоко над лесами, поднимается ли в небеса, навстречу летнему утру, жаворонок, дует ли со стороны родной деревни матери порывистый восточный ветер, тащит ли на плечах дровосек, возвращаясь к ночи домой, вязанку хвороста, медленно ли бредёт, переваливаясь, подвода, гружённая снопами, собирают ли дети первые колокольчики на меже луга или же туманы целые дни тяжкими клубами перекатываются под нивами – всегда, везде, и отовсюду в воздухе над дорогой слышится зов – утешение и увещевание, в котором звучит всё то же самое».

Разве не ясно, что Дурсли некогда жили в Хогвартсе?

Они не были магами, но служили магам – при башенных часах и колоколах. Ведь кто-то же должен этим заниматься!

Они бродили по тем прекрасным просёлкам, впитывая зов – утешение и увещевание, в котором всегда звучало то же самое. Возможно, иногда заглядывали в одну из магических книг, где сказано, как должно поступать человеку – сказано то же самое, о чём твердили просёлок и дуб, и башенные часы, и жаворонки, и колокольный звон – о непостижимой простоте, которая вдруг входит в человека, и вызревает и цветёт в нём долго.

А потом маги предали Дурслей.

Теперь там шахта, тёмная яма в земле, где копошатся тела, а вокруг притоны, где стонут в забытьи, из-под земли и под землю спешат бесчисленные поколения пьяных ног. Разделение труда, норма прибыли, техника безопасности, красный уголок, пивная «автопоилка», телевидение, генерирующее виртуальную реальность взамен прежней, настоящей – новая улучшенная и чрезвычайно злая магия.

Или, в сущности, её антипод. Наука – страсть, но холодная, утверждал Гегель. Возможно, наилучшее понимание науки даёт образ Кая, предавшего Герду, чтобы сложить из ледышек слово «вечность» и получить коньки – материальное вознаграждение. А как же просёлок и розы? Ну, это не то. Не достижение науки.

Или послушаем русского физиолога Ивана Павлова, академика:

«[Ум учёного] – это ум до некоторой степени оранжерейный, работающий в особой обстановке. Он выбирает маленький уголочек действительности, ставит её в чрезвычайные условия, подходит к ней с выработанными заранее методами, мало того, этот ум обращается к действительности, когда она уже систематизирована и работает вне жизненной необходимости, вне страстей и т.д. Значит, в целом это работа облегчённая и особенная, работа далеко идущая от работы того ума, который
действует в жизни».

В науке всегда была эта аналитическая потребность заглянуть глубоко в маленький кусочек действительности, поместить его в оранжерею, разобрать на части. Беда в мир науки пришла тогда, когда её аналитическую сторону стали считать наукой вообще, собственно наукой, как будто не было другой, магической стороны науки, прежде даже господствовавшей в университетской среде, науки прислушивавшейся к невидимым логическим связям, образующим гармонию мира и человека.

Предательство состояло в отбрасывании этой духовной магии, в расщеплении научной души на оранжерейные опыты, имевшие целью появление вещей, и помещение интереса науки в эти вещи – своего рода, крестражи, не имевшие прежде бытия в этом мире – возможно, и так уже достаточно благоустроенном для человека. Точно мы этого не знаем, и уже не узнаем, так как мир Просёлка исчез прежде, чем он мог быть замечен средствами аналитической науки. И прежде, чем его успели понять, или дорасти до него, науки духовные – философия и математика.

«Если человек не подчинился ладу звона, исходящего от дороги, он напрасно тщится наладить порядок на земном шаре, планомерно рассчитывая его», – наука не вняла этому предостережению своего баварского волшебника.

Возлюбив оранжерейные или, точнее, фабричные опыты, но утратив духовные связи с гармонией мира, учёное сообщество в какой-то момент разменяло медленно
вызревавшее в нём сокровище на лотерейные билеты.

«Так человек рассеивается и лишается путей. Когда человек рассеивается, односложность простоты начинает казаться ему однообразной. Однообразие утомляет. Простота упорхнула. Её сокровенная сила иссякла. Однако те немногие – они останутся. Питаясь кроткой мощью просёлочной дороги, они перестоят гигантские силы атомной энергии, искусно рассчитанные человеком и обратившиеся в узы, сковавшие его собственную деятельность».

Возможно, Хайдеггер окажется прав. Пока его прогноз оправдался лишь в части появления детских книг Джоан Роулинг – в которых, перебивая шум и грохот машин, неожиданно явственно слышен тихий зов просёлка. Неожиданностью оказалось и то, что «просёлочная» литература захватила умы целого поколения. Но мир ещё не принадлежит этому поколению, и мы не знаем, каким окажется его собственное послание миру.

Поколению читателей Роулинг предстоит справляться с довольно злым наследием.

Власть – так распорядилась история – ускользнула из рук магов-предателей, и оказалась в руках выживших Дурслей. Иного и быть не могло в условиях, когда университет и государство, по сути, утратили право учить тому, как должно поступать человеку. Бездушное господство Дурсля, занявшего нишу Главного Покупателя магических предметов, вокруг капризов которого вращаются и политика и науки Запада, едва ли можно счесть хорошей новостью. Удовлетворение эгоистических желаний – такова главная идея дурслевой современности. От крестьянской солидарности не осталось и следа – очевидное влияние холодного затворничества злых магов. Из того же источника дурслям досталось сытое высокомерие, прекрасно отражённое в одном из телевизионных интервью, освещавших предвыборную президентскую кампанию 1993 года в США: «Я понятия не имею, какой процент из моих налогов идёт на помощь нуждающимся. Но даже если это крохотный процент, это всё равно слишком много». Наконец, утрата прежнего чувства гармоничной простоты порождает неутолимое желание жить «другой жизнью» – этот характерный каприз избалованного ребёнка. Всё это в совокупности на политическом языке стало называться «новым индивидуализмом», культовым трендом мировоззрения 1990-х.

Представьте носителей этих идей в роли преподавателей и студентов – и вы получите реальную картину происходящего в любом американском или российском университете. Самые первые читатели книг о Гарри Поттере – их самые недавние выпускники. И они не любят свои университеты. Это не их мир. Несомненно, они построят другой, когда придёт их время.

Надеюсь, что когда это время придёт, настоятельный зов просёлка пробудит в этих людях вольнолюбие, отвратит их от потребности работать, лишь бы работать, потворствуя ненужному или ничтожному. Это и будет их визитом в Энрид-Хогвартс.

 

Евгений МИЛЮТИН