ДУХ И ТРИ БУКВЫ ЗАКОНА ИСКУССТВА «В ЗАКОНЕ». Ещё кое-что о современной культуре

№ 2016 / 36, 20.10.2016

Вынужденно – предыдущая заметка написана к случаю (см. № 33 за нынешний год) – не было уделено внимания основной проблеме: а, собственно, почему технический прогресс, развитие производства, идут наперерез искусству, противоречат его бытию. Разве пластиковая бутылка до того отвратительна или вредна, что её следует придать анафеме?

Нет, разумеется, нет. Она практична, технологична, дешева. Вот только что по красоте своей и обстоятельности уступает бутылке стеклянной. В ней отсутствует изыск, её удел – прагматика быта, а назначение – беспредельно облегчить существование потребителя. Была бы возможность, все усилия свелись бы к нулю. И легка до того, что не ощущается как предмет (массу и объём даёт содержимое), и мало прихотлива (чего беречь этот пластик, берегут, опять-таки, содержимое), и безразлична к тому, что в неё нальют или поместят (бутылка из стекла отвергает такой безличный универсализм, её производят под конкретную жидкость, и стоимость её возрастает пропорционально стоимости налитого, им, содержимым, кстати, формируются, кроме прочего, и объём, и конфигурация).

 

Пластик беспамятен: выбросить и забыть. Тут-то и средостение между искусством и технологиями. Технологии стремятся к упрощению (побочный синоним лёгкости) всех процессов, искусство же есть усилие, повторяемое, многократное. Усилие, посредством которого создают предмет или объект, если это музыка, например, усилие, с помощью которого поддерживают существование объекта или предмета. Художник годами учится накладывать краски, потом настойчиво создаёт композицию на холсте, доске, подходящей и трудной фактуре. Картина закончена, а труд созидания длится – картину вставляют в раму, находят ей место для обозрения, придёт срок – чистят, реставрируют. Музыкальный объект требует исполнения, нового вложения сил, дирижёра ли, оркестрантов.

Бутылки из стекла коллекционируют потому, что они сами по себе – произведение ремесла, предмет. Но укажите того барахольщика, который собирает для коллекции пластиковые бутылки. Их копят лишь в качестве вторсырья. И свойства материала тогда проявляются полной мерой. Сколько надо скопить этих ёмкостей, наполненных пустотой, чтобы они хоть немного весили? И цена им, раздавленным, сваленным кипами, даже не грош. Потому что ценятся либо материал, либо работа. Пустота идёт бесплатно, она без труда даётся и без сожаления отвергается.

Формы того, что считают теперь актуальным искусством, учёбы не требуют и не нуждаются в художественной школе, процесс их создания однократен. Соберёмся, возьмёмся за руки, господа, и назовём это флешмобом, хэппенингом, как-нибудь там ещё.

Бог ты мой, да кому бы пришло в голову хэппенингом назвать бесконечную очередь? За хлебом, когда выдавали его по карточкам до и после войны, за водкой, когда продавали её на талоны, и затомившиеся в ожидании, иззябшие, ноги отстоявшие и руки оттянувшие сумками, люди костерили «горбатого», озабоченного, как водится, чужой нравственностью, чужим здоровьем, чужим досугом. Недаром череп его мечен каиновой печатью. С такой без заминки пускают в ад. Пропуск на предъявителя.

Или, скажем, баня советских времён. Уж куда там какому флешмобу, когда всё-таки достоялся, купил билет, отыскал место в предбаннике, и разделся, и шайку достал, – голые телеса, клубы влажного душного пара, скользкий в мыльных натёках пол.

Возьмёмся за руки, что-нибудь символизируя. Очень сытые люди, которым нечем заняться, придумали жалкий этот жанр. Они ровным счётом ничего не умеют, но хотят славы ли, ощущения, что по-своему и они творят.

И не надо спорить, дескать, формы у искусства бывают разные, и всем ли следует размахивать кистью. Не надо декларативно утверждать, что заниматься искусством способны все.

Представление либеральное, политкорректное и лживое насквозь. Тезис «у нас тоже искусство» сродни тезису «параолимпиада тоже спорт». Стоит ли обольщаться и обольщать, честно и кривя душой обманывать, чтобы понять качественную разницу. Если тоже, то почему не принять участие в общих соревнованиях? А если условия и возможности не равны, то разговоры о тоже бессмысленны. Это не жестокость – реальность, основанная на жизненном многообразии, увы, оборачивающемся, бывает, куда как нет, и несправедливостью.

Но что это за усреднение во имя усреднённого же гуманизма? Скорее, возможность для увещания, приманки душ, а то и прямого воздействия: человек – это звучит гордо, а кто сомневается, тот не человек. И ведь человеки, те, которые не гордо звучат или отмалчиваются, различны. И самое трудное – осмыслить своё отличие, прочувствовать его, превратив из слабости в силу.

Кто видел фильм Цуй Харка «Клинок», наверное, помнит, как человек с покалеченной рукой, в отчаянии самозащиты, пробует научиться владеть обломком меча, привязанным к верёвке, и после стараний, безмерной усталости, вырабатывает свой, только ему свойственный, боевой стиль, основанный на возможностях и данности собственного тела (лента имеет и второе название – «Дао»).

Так рождается искусство, которое одновременно – и процесс труда, и предмет, объект. Когда берут не умением, а числом – иное. Теперешние флешмобы и хэппенинги, без крупицы эстетического труда, вдруг напоминают стихи поэта, агитатора, горлана и главаря-самоназначенца:

А если

в партию

сгрудились малые –

сдайся, враг,

замри

и ляг!

Тут и политкорректность, и усреднённый гуманизм, и торжествующая демагогия хамоватого большинства, возможная, когда отсутствуют целеустремлённый труд, старание. Между тем, куда этим акциям против флешмобов и хэппенингов тоталитарного государства: парадов, ходынок, смертной давки на высочайших похоронах, лагерей уничтожения. А горы очков, ботинок, отобранных перед уничтожением владельцев этих вещей, чем не реди-мейд, было бы намерение представить этот ужас искусством. Да, если вдуматься, и представляют: музеи на месте концлагерей – скорее, разновидность кунсткамеры, нежели вехи памяти. Те, кто отбирал эти вещи, являлись прагматиками, отобранное должно было служить по назначению, те, кто выдумывал агитационно-зрелищные формы этих мемориалов, были из той же когорты, что и современные акционисты, творцы хэппенингов и флешмобов.

Впрочем, что до телесных форм, разве кто-то возражает против телесных форм искусства, которые, может быть, старше форм манипулятивных, связанных с материалом и обработкой материала. Акробат делает сальто, балансирует на одной руке. Смотришь программу «Cirque du Soleil», кажется, закончится представление, вернёшься домой и пройдёшь колесом, выжмешь стойку на руках. Наивные мечтания. Здесь школа построже школы живописной, усилий, каждодневных и ежечасных, вложено столько, что предметом искусства и произведением стало тело акробата.

Некоторым счастливцам много даётся от природы, но приумножается это многое стараниями и тренировкой. Великий жонглёр и наездник Николай Ольховиков, работавший на лошадиной спине без панно, гений и только. И чтобы очередной раз в том утвердиться, он работал на репетициях и в программах.

Современное искусство труд подменяет концепцией, усилие демагогической болтовнёй, тож велеречивая интерпретация тяп-ляп сработанного, однократного и одноразового артефакта. Да вот хотя бы Пётр Павленский, художественный борец с тоталитаризмом посредством зашивания рта, отрезания мочки собственного уха и прибивания мошонки ржавым гвоздём к исторической брусчатке главной площади страны. Гвоздь и посиневшая мошонка, эти атрибуты «бедного искусства», арте повера, возводящего, согласно энциклопедии, объекты «из простых предметов обыденной жизни, подобранных на свалках отбросов и принадлежавших, как правило, к обиходу мало обеспеченных слоёв населения», явлены от безысходности. Вредитель собственных членов учился монументальной живописи. Но чтобы прославиться в этом жанре, следует быть Сикейросом, Пикассо, Дейнекой. Огромные плоскости, месяцы тяжкого труда, центнеры краски, нанесённой так, чтобы надёжно легла. И отсутствие какой-либо гарантии, что известность заглянет на огонёк.

И тогда, в отчаянии, творец берёт иголку и зашивает рот. И тоскливо молчит, дожидаясь, когда же наконец можно будет распороть кривую штопку и пояснить столпившимся западным журналистам, что акт был предпринят в поддержку группы «Pussy Riot». Без объяснения смысл его действий будет решительно непонятен, а эстетическую ценность, то есть возможность самоценного бытия, акт этот имел бы, если б автор заштопал крест-накрест эти самые пуськи шаловливые.

Однако интересней иное – выбор форм борьбы с тоталитарным засильем. Вот, хотя бы, действо на Красной площади. Всем и вся понятно, что камень гвоздём не пробить. Это труд для подвижника, схимника, давшего обет. Но именно труда, усилий и чураются акционисты. Им бы работать, чтобы не работать. И тут вспоминается древний способ: зэк снимал штаны и прибивал гвоздём мошонку к полу, чтобы не идти на развод. Это и не больно, что на губах, что на мошонке есть места не чувствительные.

Ну не странно ли: ходатаи новых художественных форм, противопоставляя себя формам одряхлевшим, заимствуют эти новые формы у тоталитарного государства, с которым борются? Заимствуют в виде жалком, разжижённом. Да вот то же членовредительство. Один удар сапога опера, и акционист взлетает свечкой, и с хрустом отдирается от барачного пола то, что к нему было прибито. Это и деконструкция, и театр жестокости по Антонену Арто, и кинетическое искусство. Только успевай интерпретировать на лету.

 

Арк. ГОНДВАФЕЛЬ

пос. ЧЕРНОГОЛОВКА,

Московская обл.