В ЧУДО-СЛОВЕ СПРЯТАН КЛЮЧ

№ 2016 / 46, 29.12.2016

В последние месяцы этого года около имени А.Т. Твардовского сошлись две знаменательные даты – сорокапятилетие со дня смерти поэта и восемьдесят пятый день рождения его старшей дочери Валентины Александровны. В ознаменование этих дат мы и встретились возле самого задушевного памятника Смоленска: публицист Пётр Привалов, поэт Владимир Макаренков и прозаик Олег Ермаков.

Справа налево – Привалов, Макаренков, Ермаков

 

Ермаков: – Пётр, среди нас, да, наверное, этот круг можно и расширить, ты самый продвинутый знаток творчества и жизни Твардовского, тебе и первое слово. Вот уже много лет ты вместе с другими энтузиастами проводишь Твардовские чтения в эти декабрьские дни. Как и когда пробился этот родник в духовной жизни нашего города?

Привалов: – Первые Твардовские чтения прошли одиннадцать лет назад… А началось всё так. Валентина Александровна в сентябре 2005 года нас «разбудила»…

Е.: – Так и хочется сказать: как Герцен декабристов, но известно, что в истории всё было наоборот, тем не менее, вы-то и стали «декабристами», чтения проходят всегда в декабре.

П.: – Ну, в некотором роде – да. Так вот, Валентина Александровна приехала, я бы сказал, материализовалась из туманного книжного далека… Она привезла недавно вышедшую книгу военных дневников и писем отца «Я в свою ходил атаку». И до меня вдруг дошло, что это не просто доктор наук, а «действительный член» семьи. Название книги предложила младшая дочь Твардовского Ольга Александровна. И вот и у нас, на «малой родине», в областной библиотеке состоялась презентация. Книги этой в Смоленске в продаже не было. А я не только знал о ней, но и имел на руках с автографом Валентины Александровны. Дочери Твардовского заметили и оценили мои очерки в журнале «Смоленск», в июне началась наша переписка. Но подлинным началом всего, переворотом сознания – от «журналистики» в план личностный, в план некоего человеческого, гражданского долга – была для меня вот эта презентация первого сентября.

Е.: – День начала первой мировой.

П.: – Да. И я вдруг увидел, что значит «любить». Именно когда Валентина Александровна поправила выступавших, что это не их с Ольгой книга, что они только «публикаторы». Настолько это слово резало слух и не подходило к страстно защищавшей отца женщине. Настолько сама книга утверждала другое. Своей необычной откровенностью, особой заботливостью и продуманностью композиции, увлекательными комментариями и дорогими сердцу фотографиями. Эта книга о невиданно страшной войне ощутимо переполнялась любовью. Любовь буквально сочилась из писем «Мане» и ответных, на фронт, от неё и дочки… То есть вот этой семидесятичетырехлетней женщины, которая стоит сейчас перед нами, – так остро ощутилась вдруг некая личная причастность к тому, что было Книгой, той «большой историей», которая всегда где-то и когда-то.

1936 год, Твардовский с дочерью Валей

 

Е.: – Такие моменты особенно ценны, они сродни прозрениям. Ведь мы в потоке времени и не ощущаем по-настоящему его, «история» для нас – умозрительное, книжное понятие. И лишь в редчайшие моменты судьба дарит какие-то мгновения, подобные вспышке метеора в небе: это и есть время, история. Одно дело с детства слышать о Твардовском, а тут узреть плоть от плоти, как говорится.

П.: – Народу в небольшой литературной гостиной было битком. Многие выступали. И дружно обличали «власть», которая травила и, в конце концов, убила А.Т., отобрав его «детище» – «Новый мир». Валентина Александровна неожиданно возразила: «Мы говорим об А.Т.: «власть убила». Нет. Он ещё в шестьдесят пятом году пишет, что придётся уйти из журнала. Давно это знал. Его потрясла реакция, вернее, отсутствие её в обществе. Для Твардовского дело было важно. Создать такой журнал, ввести в литературу новые силы. Вот что было важно. И что же? Эти силы стали тут же сотрудничать с новой редколлегией. Что тут? Они сделали эту акцию – разгром «Нового мира» – тихой, незаметной. …Власть очень зависит от общества, от общественной реакции, и давайте это помнить».

Макаренков: – Тут мне вспоминается одно письмо А.Т. военной поры, жене, в котором он говорит: не дай бог написать вещь, которая не встретит препон, лучше уж менять профессию. Это насчёт трудностей с хождением в народ «Тёркина». Так вот, в этой реплике Валентины Александровны и слышна порода. Казалось бы, презентация идёт себе плавненько. Во всём виновата власть? Можно бы и не отреагировать, власть-то теперь можно на словах и пнуть, не посадят, но оказывается, правда глубже и намного серьёзнее, и высказать её – быть достойной дочерью русского поэта.

Е.: – Ну, да, а кто писал все эти доносы тех кромешных лет? Сосед, коллега по работе, а часто – собрат по вдохновению.

П.: – Казалось бы, что такого особенного сказала нам дочь Твардовского, которой на момент смерти отца было сорок лет? А сказала она то, чего здесь, и не только здесь, никто не говорил. Меж тем выступали люди не случайные – остепенённые, те, кто в теме давно, кто ссылался на воспоминания ближайших соратников. Позже я только в опубликованных черновиках Фёдора Абрамова подобное нашёл. Семидесятилетие Твардовского – первый юбилей без него. Была соответствующая официальная часть в Москве, и вот собрались писатели, близкие люди на даче Твардовских в Пахре – традиционное застолье. Первым выступил Троепольский, потом Залыгин, а потом уж он, Абрамов. И пишет три дня спустя, что «неспокойно выступал, орал, кричал, бе­сился, обличал». Выступление Абрамова, по его словам, было упрёк всем: интеллигенции, народу и, конечно же, сидящим за столом. Что за деликатная пошла интеллигенция? Не пригласили: зал Чайковского, где проходила торжественная часть, был полупустой?.. Да почему же не ворвались силой? А народ, наш читатель? На чер­ном рынке скупает Твардовского втридорога, а тут не пришёл на вечер? Почему? Что же, в конце концов, происходит с Россией? Оче­редные гримасы, парадоксы, очередной урок на тему «Умом Россию не понять…»? Это почти дословно я привожу. Это Фёдор Абрамов.

Е.: – А, кажется, что сам всем и говоришь, нам в том числе.

П.: – Но не поддержал его никто. Дружно обвинили в непонимании, неуважении и проч. В итоге Абрамов вышел, ни с кем не попрощавшись, глотая таблетки. И вот он мучается, анализирует с пером в руке. Дескать, «выступил неплохо», но были «промахи»: не выбирал выражения и задел «зажравшуюся интеллигенцию», «потревожил их сытость». Кричал… А я понимаю, почему он кричал. Потому что остальные были слишком спокойны, потому что они не мучились проклятыми «почему». И дальше он говорит, что Твардовского просто хотят украсть у народа. Он кричит, а его не слышат. И так же Твардовского не услышали. Что поделаешь: обстоятельства, власть… А на самом деле – наше малодушие. Мы здесь, в Смоленске, сами убедились в справедливости слов Валентины Александровны, когда собрались сначала втроём с заместителем председателя Смоленского народного собора Валерием Атрощенковым и профессором Виктором Васильевичем Ильиным, а потом и пошире Общественный совет созвали и решили, не дожидаясь команды сверху, проводить ежегодно Твардовские чтения в Дни памяти поэта двадцатого – двадцать первого декабря. У нас ничего не было: ни денег, ни помещения, – но имя Твардовского открыло тогда все двери. Воистину «власть очень зависит от общества, от общественной реакции». И давайте это помнить.

Е.: – А почему Чтения решили проводить не с восемнадцатого декабря? Со дня смерти?

П.: – Восемнадцатого ездили в Москву на его могилу.

Е.: – И с тех пор уже одиннадцать лет проходят Чтения?

П.: – Да, и на них приезжает Валентина Александровна, приезжала Ольга Александровна. Неизменным участником был Андрей Михайлович Турков. Увы, скончавшийся… Самая свежая и больная утрата! Прервалась некая живая тёплая нить к классику Твардовскому. Андрей Михайлович был для нас хранителем духа того времени, когда творил и отстаивал «Новый мир» Александр Трифонович и его соратники. Мы гордились тем, что он считал и называл нас друзьями. Точно так же, доверительно и дружески, относился к самому Андрею Михайловичу Твардовский. Не год и не два, а долгих двадцать лет поддерживались их отношения – и, судя по письмам, ни разу А.Т. не пришлось пожалеть и раскаяться в своём дружеском доверии. Андрей Михайлович очень много сделал для установления и повышения статуса наших Чтений. И у нас, в Смоленске, и в столице, где его слово, его поддержка имели совершенно особый вес и значение. Он был ведущим, ещё и наш профессор Ильин, затем писательница Кайдаш-Лакшина. Последний раз мы разговаривали с Андреем Михайловичем по телефону двадцать восьмого августа – я поздравлял его с днём рождения. Естественно поинтересовался самочувствием. Бодрым голосом Андрей Михайлович сообщил, что хорошее, даже «не знает уже, что и думать». Я порадовался его улыбчивой бодрости и обнадёжился, что нынче опять встретимся на Чтениях. Трудно смириться, что не увидимся уже никогда.

Е.: – Итогом каждых Чтений была книга его материалов?

П.: – Да, здесь мы неизменно сотрудничаем с издательством «Маджента» и его директором Еленой Мининой. Но наше дело не сводится только к изданию. Тут важен повод, а потом и результат. Ну, а повод – некий животворный дух поэзии Твардовского. Мы стараемся, по мере сил, соответствовать ему, точнее, той требовательности, что в нём содержится.

Е.: – И это есть и в личности дочерей А.Т.?

П.: – Да! Они точно требовательны. Но и скромны. «Мы с сестрой – лишь публикаторы», – говорит Валентина Александровна. Два тома Рабочих тетрадей А.Т. шестидесятых годов общим объёмом почти тысяча триста страниц убористого текста. А «довесок» к тысяче – «почти триста» страниц – занимают комментарии и именной указатель, подготовленные Валентиной и Ольгой Твардовскими. При первом прочтении «Дневника», ещё по кусочкам в журнале «Знамя», собранным и подаренным мне дочерями А.Т., поймал себя на том, что комментарии читаю «оптом»: так увлекался, что забывал своевременно возвращаться к тексту. Массу нового, любопытнейшего материала из недоступных архивов, в том числе их собственной памяти, давали мне именно «публикаторы». И представить нельзя, сколько усилий и нервов потребовали от сестёр одни только эти публикации в «Знамени», растянувшиеся на шесть лет и воспринимавшиеся новомодной разухабистой критикой, мягко говоря, неоднозначно.

Е.: – Читал предисловие военных писем А.Т., выпущенных дочерями в прошлом году, испытывая настоящее удовольствие от ясности слога, а ещё и от той простой мысли, что тут можно всему верить. Комментарии, составленные ими же, мне показались неким кратким курсом по истории тех военных лет. Признаюсь, была мысль взять интервью у Валентины Александровны в связи с этими датами, послужившими отправной точкой для нашего разговора. Но…

П.: – Валентина Александровна не хочет ничего о себе рассказывать. Приходится довольствоваться тем, что найдёшь в интернете. Мол, доктор исторических наук, окончила МГУ, автор книг «Достоевский в общественной жизни России», «Русские и Карл Маркс: выбор или судьба?» и других. Работала в институте российской истории РАН. И продолжает напряжённую деятельность по сохранению наследия отца.

Е.: – А влияет ли феномен Твардовского на современных поэтов?

М.: – Как и любой советский школьник со стихами Твардовского я впервые встретился на уроках литературы. И, конечно же, это была поэма «Василий Тёркин». Тогда задавали на дом учить отрывки из поэмы. И я выучил «Переправа, переправа…», хотя в поэме нравилось уже тогда почти всё. Язык поэмы настолько образен, что в голове сами возникали картины, как будто смотришь кино. Но более всего меня поразило стихотворение «Я убит подо Ржевом». Стихи пронзили впечатлительную ребячью душу насквозь своей огненной, суровой правдой. Это было непривычно, потому что об ужасах войны, о правде о войне мы тогда почти ничего не знали. Впервые о цифре двадцать пять миллионов, а сегодня говорят о двадцати семи миллионах погибших в войну советских граждан, я услышал от обыкновенного слесаря, ветерана войны, на трикотажной фабрике, куда меня с другом устроила на летних каникулах на подработку моя мама. И вот мысль пришла о двадцати шести миллионах таких же голосов, которые слышны в стихотворении «Я убит подо Ржевом»… Пусть и не все погибали так, как герой этого стихотворения, но суть ясна…

Е.: – Этот голос пробирает до печёнок: ни петлички, ни лычки, ничего не осталось от бойца, а голос – вот, нам позволяет его слышать гений поэтический.

М.: – Уже в восьмидесятых годах один мой знакомый, интересующийся литературой, дал мне на чтение аккуратно подшитую в красную обложку от большой общей тетради перепечатанную на машинке поэму «Тёркин на том свете». Поэма окончательно перевернула моё сознание. Именно тогда я полно осознал, что Твардовский – поэт народной правды. Именно «Тёркин на том свете» в совокупности с поэмой Михаила Исаковского «Сказка о правде» дали мне внутренний толчок к написанию поэмы «Таборная гора», в сюжет которой легла жуткая народная правда о приватизации девяностых годов прошлого века.

Е.: – А эта тетрадь в красной обложке как раз и подтверждает слова Абрамова, которые приводил Пётр, о том, что Твардовского скупает народ на чёрном рынке. А спектакль по твоей поэме вызывает горькие раздумья. Строфами ты воскрешаешь свою маму, вызываешь её из небытия, там действительно есть перекличка с мотивами Твардовского: и о смерти, и о любви к матери.

М.: – «Памяти матери», например:

Прощаемся мы с матерями

Задолго до крайнего срока –

Ещё в нашей юности ранней,

Ещё у родного порога…

Е.: – Особенно хорош «Водогребщик»:

«Ты откуда эту песню, / Мать, на старость запасла?»

М: О! Само по себе это лирическое стихотворение – народная песня. Я всякий раз удивлялся глубине чувства поэта, которое личным переживанием слилось с народной судьбой, стало национальным чувством – песней. У смоленского композитора Николая Писаренко написана оратория на цикл стихов о матери, а песню «Водогребщик» народная артистка СССР Людмила Зыкина, услышав в Смоленске, сразу же включила в свой репертуар.

Е.: – Слышал ораторию, производит сильное впечатление.

М.: – Мне очень близка его «Страна Муравия». На мой взгляд, до сих пор в нашей поэзии нет поэм, которые могли бы продолжить разговор в эпическом жанре о главном русском вопросе – земле. Фактически ныне многие констатируют смерть традиционного русского крестьянства. Поэмы об этом у нас пока нет. В последние годы много писалось и говорилось о поэме Николая Мельникова «Русский крест». Но я не могу поставить эту поэму в один уровень с поэмой «Страна Муравия». Не стану сравнивать художественный уровень поэм, для этого требуется особый разговор, скажу лишь о самом главном – о жизненной правде поэм. «Страна Муравия», как народная сказка, стоит на крепких крестьянских ногах, и самое главное – призывает к очевидному практическому действию, претворению сказки в быль. Хотя и ведётся в ней речь о колхозах, кулаках, и Сталин там с трубочкой и с блокнотиком на коне объезжает «свои владения». По этому поводу у меня есть своё мнение и в отношении раскулачивания, и коллективизации, и Сталина на белом коне. Но я не могу обвинить Твардовского в неправде. Тогда было такое время, и он писал так, как думал, и иного пути тогда у деревни не было. И подтверждение искренности поэта – поэма «По праву памяти». В «Русском кресте» же современная деревня возрождается не благодаря решению болевого вопроса о земле, а благодаря лишь возрождению в деревне храма. Ныне не обсуждаемый даже писателями вопрос русской истории –
о земле в поэме Мельникова вообще не поднят. Как мне думается, русская литература ждёт прихода нового Твардовского.

Е.: – Но это невозможно. Нового Твардовского уже не будет. И нам надо благодарить судьбу, что тот, единственный, Твардовский родился здесь, на смоленской земле.

М.: – И об этом у меня есть строфы такие: «За печатью тёмных туч / В не просчитанных широтах / В чудо-слове спрятан ключ / От замка на тех воротах. // Разгадать его секрет / Суждено великой горстке, / Приходящей раз в сто лет. / Был причислен к ней Твардовский».

 

Материал подготовил Олег ЕРМАКОВ

 

г. СМОЛЕНСК