ВОЗНЁСШИЙ ЧУВАШСКУЮ ПОЭЗИЮ НА МИРОВОЙ УРОВЕНЬ. Геннадий Айги – поэт протеста

№ 2017 / 6, 17.02.2017

В конце 1957 года на Литинститут ополчился первый секретарь Советского райкома партии Москвы Почерников. По его мнению, в это высшее учебное заведение проникли различные ревизионисты, которые стали насаждать преподавательскому коллективу и студентам аполитичность. Высокопоставленный партийный функционер обвинил в идеологической неустойчивости трёх заведующих кафедр – Новицкого, Тамару Мотылёву и Валерия Кирпотина, а также Исбаха, Михаила Светлова, Илью Сельвинского, Евгения Суркова и нескольких других руководителей творческих семинаров. Досталось и некоторым студентам. Первый секретарь райкома партии выразил неудовольствие, в частности, студенческими произведениями Арбузовой, Беллы Ахмадулиной, Юнны Мориц, Юрия Панкратова, Михаила Рощина и Ивана Харабарова.Другое дело, что с выводами Советского райкома партии не согласился тогдашний директор Литинститута Серёгин, пожаловавшийся на проверяющих в отдел культуры ЦК КПСС, и уже в марте 1958 года по просьбе руководителей этого отдела Поликарпова и Рюрикова три секретаря ЦК – Екатерина Фурцева, Отто Куусинен и Пётр Поспелов предложили Почерникову градус критики в отношении творческого вуза и его преподавателей и студентов существенно снизить. Однако Почерников успел добиться главного: он успел вселить в немалую часть коллектива Литинститута страх. И одной из первых жертв повышенной бдительности партийных комиссаров стал пятикурсник из Чувашии Геннадий Лисин, который иногда подписывал свои стихи псевдонимом Айги.

В Литинституте Лисин впервые появился летом 1953 года. Порекомендовал его в этот вуз народный поэт Чувашии Педер Хузангай. «До последнего времени, – отметил 22 июля 1953 года в своём отзыве классик чувашской литературы, – у него [у Лисина] маловато было национального колорита. Источниками переживаний лирического героя Геннадия, видимо, являлись газеты и журналы, а не живая действительность» (РГАЛИ,
ф. 632, оп. 1, д. 1846, л. 99-а). Всё изменило, по мнению Хузангая, стихотворение «Моим друзьям – вирьяльцам». «В образной форме, – подчеркнул мастер, – даётся единство двух чувашских наречий – анатри и вирьял, искусственно разделяемых в своё время местными националистами; а на деле эти диалекты легли оба в основу единого литературного языка, продолжающего в наше время этот своеобразный синтез».

Свою роль при поступлении Лисина в Литинститут сыграл и отзыв Сарры Бабенышевой, которая из присланных чувашским автором на конкурс стихов отметила посвящения Сталину. «Молодой поэт, – писала Бабенышева, – сумел найти новый поворот темы, найти для передачи этого всеобщего чувства любви – новые слова» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1846, л. 98).

В институте Лисин занимался в семинаре у Михаила Светлова. Но очень скоро он выделился там стихами не о Сталине, а возрождением некоей сентиментальности и следованием духу ещё не реабилитированных обэриутов. Причём поначалу молодой чувашский автор приносил на семинар даже не стихи, а подстрочники. Кое-что тогда перевели Ахмадулина, Евтушенко и Рождественский. Но потом Светлов решил, что подстрочники его студента – по сути, готовые стихи.

Весной 1958 года Лисин собрался вынести на защиту рукопись своей книги стихов «Завязь» (точнее, подстрочные переводы этой книги), которую открывал эпиграф из Поля Элюара:

Город отдыхает ныне вечером…

На площади Бастилии прощаемся:

«Неужели пойдёшь задачки решать?»

Мальчиков влечёт независимость,

Мы искали её,

Когда были вместе.

Свою книгу «Завязь» Лисин писал в течение 1957–58 годов то в Мытищах, то в подмосковном Переделкине, где тогда находилось общежитие Литинститута. В ней не было ничего антисоветского. Другое дело, она была необычна по форме, что очень напугало одного из преподавателей кафедры творчества Валерия Дементьева. С юности привыкший рифмовать обыденную прозу, этот критик, плохо знавший литературы Запада, но всегда державший нос по ветру, поднял тревогу: не формалист ли Лисин. По его настоянию диплом чувашского студента 12 марта 1958 года был вынесен на обсуждение комитета комсомола Литинститута. Я приведу фрагмент из стенограммы этого обсуждения.

Председатель (им был начинающий прозаик Вячеслав Марченко):

«Кто хочет выступить?

В.Семернин: Лисин со своим выдуманным одиночеством стал ещё плохим человеком. Это очень плохой друг, плохой человек. Он себя не уважает, он ползает в ногах у девушки…

Воробьёв: …Я мало знаком с творчеством Лисина… Кто-то заикнулся насчёт талантливости Лисина. Талантливость в наши дни – относительная вещь… Он очень плохой комсомолец, ему не место в комсомоле…

В.Дементьев: …Подстрочник у него очень хорошо выполнен. Это меня насторожило. Здесь сочетаются эротические мотивы с «тяжёлым растягиванием тела» и т.д. … Судя по отдельным отрывкам, он талантлив, но эта талантливость, кроме вреда, ничего не даёт…

В.Фирсов: Бесспорно, что Лисин талантлив. Бенедиктов был талантливым, но погиб на формальной стороне своего творчества… Беспочвенные стихи. Если там есть, что можно ощутить, то это ощущение омерзительно. Всюду у него мясо в стихах. На добрую партию людоедов хватит…»

На заседании комитета комсомола выступили также В.Савельев, А.Власенко, М.Светлов, Н.Сергованцев и В.Журавлёв. Большинство проголосовало за исключение Лисина из комсомола. В решении комитета комсомола было сказано: «За написание враждебной книги стихов, подрывающей основы метода социалистического реализма».

Уточню: стенограмма обсуждения диплома выплыла лишь в начале 1990 года, причём совершенно случайно. В Литинституте решили подчистить архив и многие бумаги подготовили к сожжению во дворике вуза. Но любопытные студенты успели какие-то документы вытащить из огня и передали их в редакцию журнала «Огонёк».

Журналисты показали спасённую стенограмму герою скандала, который уже носил фамилию не Лисин, а Айги. Поэт сделал следующее примечание: «В стенограмме я фигурирую как «Лисин», – это было тогда моей «паспортной» фамилией (она в начале 30-х годов, во время общей «паспортизации» была присвоена моему отцу; толпа тогда издевательски кричала: «Дайте ему какую-нибудь лисью фамилию!») Мой род, начиная с далёких прадедовских времён, был известен только под именем Айги. Эту истинную фамилию я официально восстановил в 1969 году – Геннадий Айги» («Огонёк». 1990. № 12).

Добавлю: фамилией Айги чувашский поэт стал подписывать некоторые свои произведения ещё в институте. Он и первый вариант своего диплома – книгу «Завязь» представил за подписью Лисин (Айги).

После собрания Лисин решил срочно представить на кафедру второй вариант диплома: рукопись другой своей книги – сборник стихов «Именем отцов», которая была написана во время учёбы на первом и втором курсах. Он надеялся тем самым оградить себя от обвинений в формализме. Но уловка не удалась.

Изучив два варианта диплома молодого чувашского поэта, Дементьев в своём отзыве 17 марта 1958 года отметил: «В общем-то это работа одного и того же человека, но человека, в последнее время сделавшего невообразимый «вольт» в своих поэтических начинаниях. Каковы причины этого «вольта», кто повлиял на Лисина в его беспомощных блужданиях – я гадать не буду. Будем говорить о том, что есть. А есть подстрочники, производящие странное, удручающее впечатление. Г.Лисин старательно рвёт со всем, что связывает его с родиной, с родной землёй, со своими земляками. Он преднамеренно погружается в поток бессвязных восклицаний из выпущенных замысловатых сравнений» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1845, л. 87).

Особенно взбесила Дементьева тяга студента к прошлому, архаика. Он не понимал, что тянуло поэта в заброшенный окраинный дом. Критика просто до глубины души возмутили строки Лисина (Айги), в которых автор говорил о тех ассоциациях, которые должен вызвать у него этот дом.

…в глубине высоких церковных окон,

первые мои представления

о таинстве освещаемости крыш,

видные над верхушками деревьев соседнего сада

в такой прозрачности и бестелесности,

как в глубине стереоскопической трубы.

Заканчивая свой разбор, Дементьев подытожил: «Я советую Г.Лисину поехать к себе на родину, посмотреть и самому испытать, как трудно достаётся народу хлеб, сколько трудов положено для того, чтобы он, Лисин, имел возможность заниматься литературой, поэзией, живописью. Презирать людей, считать их только безымянными пошлыми «вешками» на чьей-то дороге – не достойно не только молодого советского литератора, но и человека вообще. Я бы воздержался от присуждения Г.Лисину дипломированного звания «литературный работник» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1845, л. 89).

Ещё более категорично о творчестве Айги высказался известный комсомольский стихоплёт Александр Жаров. Прочитав рукопись книги «Завязь», он заявил: «Мне кажется, что студент Айги вместе с дипломом взялся защищать право на существование у нас поэзии, не имеющей ничего общего с советской литературой» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1845, л. 90).

Жаров был возмущён: «Айги свою «Завязь» писал в основном в 1957 году, который, как известно, был годом 40-летия Великого Октября». Он недоумевал: почему молодой поэт ни строчки не посвятил этому событию, а соскользнул на какие-то непонятные ему темы. «Все его [Айги. – В.О.] стихи, – утверждал Жаров, – это своеобразные вести из замысловатых глубин его, авторской индивидуалистической поэзии» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1845, л. 90).

Единственным, кто на кафедре творчества письменно рискнул вступиться за Лисина (Айги), пусть и с некоторыми оговорками, был Михаил Светлов. Известный поэт не спорил с тем, что Лисин начал мудрить, убегать от действительности. Он признал: «Этот очень талантливый мальчик вдруг начал вертеться вокруг своей оси. А когда вертишься вокруг себя, что ты можешь увидеть? Одно головокружение». Но вместе с тем Светлов призывал своих коллег по кафедре «за сумбуром разглядеть мечущийся молодой талант». «А то, что Геннадий Лисин очень талантлив, – заявил Светлов, – для меня не представляет никакого сомнения. И не надо пугаться и, главное, не надо пугать. Молодёжь будет всегда метаться. Надо поэта тихо и осторожно (так, чтобы он подумал, будто он это совершает добровольно) выводить на настоящую правильную дорогу» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1845, л. 94).

В своём отзыве Светлов сообщил, что не так давно Лисин принёс ему свои новые стихи и что он, если б было у него время, непременно бы их перевёл. А в конце поэт выдал свой прогноз: «Повторю – его [Лисина] круговерть пройдёт, и он станет любимым поэтом не только чувашского народа. Я абсолютно верю в него».

Тем не менее кто-то с кафедры на титуле диплома Лисина (Айги) карандашом написал: «Работа не принята к защите».

Добавлю, что пока кафедра спорила, что делать с Айги, другой молодой бунтарь – Роберт Рождественский представил в институт девять страниц переведённого им из «Завязи» фрагмента. Но этот перевод также не впечатлил ни сверхбдительного Дементьева, ни очень осторожного Жарова.

А через полгода началась травля Бориса Пастернака. Это возмутило немалую часть Литинститута. Тогдашняя жена поэта – прозаик Ирина Ракша уже в 2008 году рассказывала, как, узнав о гонениях на Пастернака, она, Айги, Михаил Рощин, Рим Ахмедов «помчались в Переделкино и лезли к нему на дачу через забор, по пояс в снегу, с букетиком промёрзших хризантем, купленных у Киевского вокзала на студенческие гроши… Дверь открыла невзрачная, старая, строгая женщина. Сперва перепуганная, недоумённая. Оказалось – жена. Узнав, что мы юные литераторы, сразу заулыбалась, озарилась, помолодела и впустила нас – промёрзших, голодных и от стеснения чуть-чуть нахальных – в дом. Не до конца тогда ещё понимающих – к кому мы пришли. Я, румяная от мороза, протянула цветы. Хозяйка была так тронута, что повлажнели глаза, и оттого, не сказав ни слова, скорее ушла в дом, оставив нас раздеваться в передней. Видно, цветы ему понесла. Он спустился со второго этажа по скрипучей лестнице. Голос был хрипловатый, густой. Извинялся, что приболел, что в пижаме. Она была тёмно-зелёного цвета в полоску. И шарф замотан на шее. Почему-то запомнились его слова: «Да, да. Скоро пленум – меня будут вешать». Я не поняла, какой именно пленум. Союза писателей или компартии. И почему именно – вешать. Но переспрашивать не посмела. Потом он поил нас душистым кофе с печеньем. Жена принесла и ушла. А мы уселись за стол. Очень хотелось есть, и мы незаметно слопали всё печенье. В комнате вкусно пахло настоящим горячим кофе и холодными хризантемами. Юный, малорослый и талантливый Гена Айги (Лисин) – лохматый чувашский поэт – громко давил сахар в стакане и, размешивая, звенел на всю комнату серебряной ложечкой. По дороге сюда мы договорились – ничего ему не читать. Но Гена всё же не выдержал. Встал и, бубня и грассируя (он сильно картавил), держась за спинку стула, читал нараспев свои стихи. (Потом мы его за это ругали: только время извёл)» («Литгазета». 2008. № 47).

Вновь на защиту Айги вышел весной 1959 года. Во второй раз он в качестве диплома представил большую подборку стихов на чувашском языке и подстрочники двух новых циклов: «Музыка на всю жизнь» и «Шаймурзинские стихи». И на этот раз оценки преподавателей кардинально поменялись. Поэтические искания Айги поддержали как старые рецензенты Жаров и Дементьев, так и новые оппоненты. «Лисину, – подчеркнул Жаров, – удалось преодолеть чуждые влияния, излечить душевный надлом, проявлявшийся в недавних, печально-известных в нашем институте стихах» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1846, л. 58).

Ему вторил Дементьев: мол, молодой поэт проделал серьёзную духовную эволюцию.

Лишь В.Журавлёв не удержался от упрёка: мол, до конца от патриархальщины Айги так и не избавился. Он отметил: «И вот эта тяга к романтизации «ветхости и изношенности» в новых стихах Лисина ещё сохранилась» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1846, л. 57).

Оставалось непонятным: что же произошло всего лишь за один год. Трудно было поверить в то, что поэт, шедший сначала одной дорогой, смог за считанные месяцы круто изменить не только почерк, но и взгляды. Не зря один из преподавателей Александр Коваленков, известный своим неприятием авангарда, язвительно отметил в своём отзыве: «У Лисина были серьёзные ошибки творческого и идеологического порядка. Диплом не даёт полного представления, как он их преодолевал» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1846, л. 60). Правда, позже Коваленков высказал догадку: мол, Лисин взялся за перевод на чувашский язык «Василия Тёркина», и работа с русской классикой, по его мнению, будто бы помогла поэту избавиться от вредных течений. Но это было не совсем так.

Как оказалось, Лисин ничего не преодолевал. Он остался верен себе. Расчёт был на то, что оригиналы на чувашском языке всё равно никто на кафедре не поймёт, а подстрочники сознательно пришлось упростить, чтобы ни один комиссар не смог отыскать какую-либо безыдейность.

На руку Лисину (Айги) сработал и конфликт между руководством Союза советских писателей и директором Литинститута, обострившийся после исключения из Союза писателей Пастернака. Обе стороны считали себя святее Папы Римского и под предлогом борьбы за идейную чистоту насаждали друг другу свои порядки. Это надоело кураторам института из ЦК КПСС. Заведующий отделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов выступил за примирение всех участников конфликта и на этой волне разрешил простить большую группу студентов, которая ранее была уличена или в аполитичности, или в поддержке опального Пастернака.

Итоги второй защиты диплома Айги подвёл председатель государственной экзаменационной комиссии Всеволод Иванов. 3 апреля 1959 года известный мастер написал: «Рецензенты смутно говорят о каких-то ошибках Лисина в прошлом и что ошибки эти Лисин исправил. Я не заметил каких-либо ошибок в представленных стихах Лисина» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1846, л. 59).

Однако на этом проблемы для Лисина (Айги) не закончились. Поэт ещё долго не мог определиться с тем, как ему быть дальше: продолжать писать по-чувашски или полностью перейти на русский язык. Пастернак считал, что поэту следовало бы сочинять стихи на русском языке. Но в этом случае возникал другой вопрос: как быть с чувашскими корнями. Поэт окреп в мысли, что какие-то вещи стоило подписывать именем деда по материнской линии, который стал последним в его родной деревне чувашским жрецом, – Айги.

Потом появились проблемы с работой и печатанием. Лишь в 1961 году ему удалось устроиться на должность научного сотрудника в музей Маяковского. Спустя семь лет поэту разрешили в Чебоксарах издать в его переводах на чувашский язык антологию французской поэзии. А первую книгу собственных стихов на русском языке он смог выпустить только в 1975 году, но не на родине, а за рубежом – в Кёльне.

 

Вячеслав ОГРЫЗКО