Альтист Данилов, или 20 лет в Литературном институте (Часть 1)

№ 2023 / 22, 09.06.2023, автор: Самид АГАЕВ

Самид Сахидович Агаев родился в 1957 году в г. Ленкорань (Азербайджан), с 1978 года живёт в Москве. В 1991 году закончил Московский Автомеханический институт. Работал слесарем, сварщиком, шофёром, мастером автосервиса, инженером, председателем кооператива, директором производственного предприятия. В 1999 году закончил Литературный институт им. А.М. Горького. Прозаик – учился в семинаре профессора Владимира Орлова. После окончания института работал ассистентом в семинаре С.Н. Есина, двадцать лет преподавал в Литературном институте на кафедре литмастерства. Член Союза Писателей России (с 1996 года). Лауреат премии В.Катаева и премии Правительства Москвы.

---

 

Тому чёрта искать не надо,

кто его за спиной носит.

 

Стамбул заливало дождём так, словно это был не южный город, а какой-нибудь Макондо, где по уверениям Маркеса дождь способен идти несколько лет кряду. Он шёл с короткими перерывами все пять дней, что мы провели там. Перед тем как погрузиться в автомобили, мы получили от Варламова конверты с командировочными. В моём было пятьсот лир. Я сказал Есину о том, что впервые оказался за границей за казённый счёт, он усмехнулся и ответил, что у него это сто первая поездка.

Выехав с территории аэропорта, мы сразу попали в автомобильную пробку, и потеряли в ней столько времени, что пришлось ехать на открытие конференции, не заезжая в отель, чем дамы были очень недовольны, им нужно было переодеться в другие наряды, привёзенные специально для мероприятия. В фойе дворца культуры нас ждал фуршет – оливки, орешки, сладости, бутерброды и отличное турецкое вино.

Для того, кто не знаком с турецкими порядками скажу, что это был знак исключительного уважения к гостям, поскольку в общественных местах вино нигде не подают. Вообще в этой мусульманской стране вино стоит дорого, а хорошее вино очень дорого. Я интересовался причиной у продавцов, и мне сказали, что на алкоголь правительство устанавливает высокий акциз, чтобы меньше пили, поскольку вино запрещено исламом. Такого лицемерия я не приемлю. Уж коли досточтимый пророк запретил вино, так введите сухой закон, как в Эмиратах, а тут – пожалуйста, пейте, но при этом пополняя казну султаната. Вино, кстати турки особо не жалуют, в основном разговляются пивом под покровом ночи, а любители выпить как следует предпочитают ракию, точно наш русский мужик, который водку ни на что не променяет.

Сделав несколько глотков отменного вина, я почувствовал душевный подъём и прилив благодарности к человеку, организовавшему эту поездку и включившему меня в состав делегации, предложил выпить за ректора. За столиком нас было трое, я, Есин и жена Варламова, сам он где-то задержался, иначе Есин не посмел бы сказать следующее.

– Самид, не прогибайся ты так перед ректором, – выдал он в присутствии жены ректора, поставив в неловкое положение меня и её. От этой грубости я опешил. Хамство 80-летнего старика, упивающегося своей безнаказанностью, как на него реагировать? Поймал недоуменный взгляд жены Варламова. Мы оба молчали. Выждав из приличия несколько минут, она переместилась к другому столику.

– Сергей Николаевич, что это было? – спросил я.

– Ну, – неопредёленно ответил Есин, нимало не смущаясь.

Я был последний человек в институте, кого можно было упрекнуть в угодничестве перед начальством. Есин прекрасно знал об этом. Ему, полагаю, досадно было слышать здравицу в честь ректора и не быть им, за тринадцать лет ректорства начальственная маска приросла к лицу, и сейчас он отреагировал соответственно своей натуре.

Хамство ему было свойственно, это странно сочеталось в его, казалось бы, тонкой артистической натуре. Он любил провоцировать, испытывать терпение людей. Он нахамил мне в первые же дни учёбы. Мы стояли на большой перемене во дворе. Я, Вася и, кажется, Олег Лебедев. Мимо шёл Есин, остановился возле нас, что-то сказал, затем, увидев у меня на шее золотую цепочку, заметил – «Во цепь, прямо, как у моей собаки».

Пока я переваривал эту сомнительную шутку, он пошёл дальше. Я догнал его и спросил, носит ли его собака золотые цепи. Он сразу всё понял и извинился, говоря, что не хотел меня задеть, просто неудачно пошутил.

– Теперь будете шутить до скончания века.

Он, не понимая, насторожился.

– Это цитата, – сказал я.

Кивнул, похлопал меня по плечу и пошёл. Инцидент был исчерпан, но он меня запомнил. Как великий и ужасный Гудвин, Есин был труслив и одновременно хамоват, то есть вёл себя бестактно до тех пор, пока не получал отпор, после этого начинал вибрировать. Я был свидетелем того, как его в его собственном кабинете отчитывала маленькая пожилая женщина, которая прочитала о себе в его дневниках, что-то нелицеприятное.

– Как вы смеете так писать обо мне! – гневно восклицала она.

– Ну я так вижу, Мариэтта Омаровна, – виновато оправдывался Есин.

Прогибаться перед начальством он сам был горазд; может, поэтому не стерпел, заподозрив конкурента. Когда нужно было переизбирать очередного ректора, а Тарасов уже не проходил по возрасту (ему до семидесяти оставалось год или того менее, и мы на кафедре обсуждали возможные кандидатуры), то Есин всё равно предлагал выдвигать Тарасова. Он говорил, что один четырёхлетний срок, – это мало для того, чтобы человек освоился на должности. Я предложил выдвинуть Орлова. Есин тут же обвинил меня в популизме, ярлыки он вешал с лёгкостью. Олеся Николаева со свойственной ей манерностью, растягивая слова, сказала, что прекрасным ректором может быть Варламов. Это был первый звоночек, меморандум о намереньях определённой группы влияния. Есин быстро сказал, что Варламов откажется.

– Он сейчас на семинаре, – выдала справку Баранова.

– Но надо позвать его и спросить, – настаивала матушка.

– Я сам схожу и спрошу у него, – вдруг вызвался Есин.

Это было очень странно. Заведующий кафедрой оставил собрание, словно некого было послать, ту же Баранову или другую неопрятную девицу с нашей кафедры, не помню, как её звали, ушёл и вернулся с отказом Варламова. Не уверен, что он вообще дошёл до него.

Ещё помнится, когда он пригласил на свой семинар Прилепина, набравшего к тому времени административный вес. Так он минут сорок стоял во дворе, чтобы встретить машину с опаздывающим политруком и проводить его в аудиторию. Ни знаменитый Лимонов, ни ещё более знаменитый, дважды лауреат Государственной премии СССР и России, Герой Соцтруда Распутин такой чести от него не удостаивались. Я был ещё ассистентом, мы сидели в кабинете перед началом семинара. Заглянул мальчик секретарь, и доложил, что приехал Распутин.

– Пусть заходит, – разрешил Есин.

 

В Турцию мы приехали на дни русской литературы. Компания подобралась большая и довольно разношёрстная. Литературный институт представляли: новоиспеченный ректор Варламов; бывший ректор, а ныне завкафедрой литературного мастерства Есин; православная поэтесса Олеся Николаева, вместе с мужем протоиреем Вигилянским, тем самым, что засветился в скандале с часами патриарха Кирилла Гундяева, когда дорогущие часы стёрли, а тень от них нет (тень, знай своё место), и в результате лишился своей должности; ну и я – доцент кафедры литературного мастерства, удостоившийся приглашения из-за знания турецкого языка. Есин вообще-то продавливал в поездку Толкачёва, это было при мне в разговоре с Варламовым, потом забыв об этом, сказал мне, что мог бы взять Толкачёва, но для пользы дела решил рекомендовать меня, и я должен это ценить. Я не стал его конфузить, тем более что это было невозможно, кожа у него была тефлоновая. Кочеткова как-то назвала его при всех на фуршете после дипломной защиты интриганом, он даже бровью не повёл. Если бы поездка зависела от него, в Турцию вместо меня поехал был кто угодно, но не я. Как-то он сказал, что в Германии планируется мероприятие, связанное с мусульманской литературой, и я непременно должен поехать, как автор мусульманского романа. В итоге в Германию поехали все кроме меня, но я испортил ему удовольствие, даже не поинтересовавшись причиной, по которой меня не взяли. Не дождавшись вопроса, Есин сам завёл со мной разговор и сказал, что не получилось взять меня. То же было с поездкой во Францию, тогда он предложил мне оплатить свои билеты и проживание, я отказался.

В делегацию также входили академик Куделин – арабист, директор ИМЛИ; неизвестная дородная дама из главка, куда же без чиновников; Юрий Поляков с женой; и невысокая, но высокомерная женщина.

– Вы не знаете меня? – недоуменно спросила она, когда на следующий день мы пешком, по случаю перекрытия улицы Истиглал, тащились в русско-турецкий культурный центр.

– Нет, – ответил я.

– Я Елена Шубина, у меня своя редакция в составе АСТ, – гордо сказала она.

– Очень приятно, а я Самид Агаев, полагаю, что меня вы тоже не знаете.

– Ну почему же, – возразила она, – я слышала о вас.

– Скажите, – пользуясь случаем, спросил я, – почему ваши редакторы возвращают мои романы, не читая?

– Почему вы так решили?

– Потому что отказ я получаю буквально на второй день, невозможно так быстро прочитать триста страниц текста.

– Ну, при желании… у меня работают профессионалы.

– При желании конечно, я сам когда-то в школе прочитал «Похитителей бриллиантов» за ночь, поскольку мне дали эту книгу всего на один день. Но я не думаю, что в вашем издательстве редактора поступают именно так. И, коль скоро зашёл разговор о рукописях, могу ли я вам прислать новый роман.

– Сейчас не надо, мы завалены материалами.

– Ну ещё бы, я вам сочувствую.

Она подозрительно глянула на меня и сказала:

– Через год не раньше.

Я хотел с ней поговорить попозже, когда ещё судьба сведёт меня с мэтром издательского дела, но не успел, у неё что-то стряслось в Москве, и она улетела раньше времени. Никогда и ничего нельзя откладывать на завтра. Я выждал год и послал ей роман, но она не удостоила меня ответом. Шубина издавала Варламова, Сенчина, Шаргунова и иже с ними. Качество издаваемых Шубиной романов было сомнительным, но их печатали, на них писали заказные рецензии, им присуждали премии. Единственное что она делала хорошо – это раскручивала авторов. Они все гарантированно получали премии. Все эти букеры и прочие большие книги ангажированы и представляют междусобойчики. Так мне сказал Виктор Липатов, главный редактор «Юности». Подтвердил Есин. Когда я посетовал на то, что, сколько бы я ни участвовал в конкурсах, всё безрезультатно, он сказал мне.

– Успокойся и оставь надежды, московская литературная мафия тебя не пропустит. У них есть своя очередь на получение премий.

Он ещё упомянул виноватую во всём нацию. Слова его подтвердил Юрий Поляков, когда мы ужинали в ресторане стамбульского отеля. Он рассказал, как ему позвонил Григорьев, бывший глава «Вагриуса», и попросил его, члена жюри «Большая книга», отдать свой голос за Прилепина в пику либералам, которые хотят вручить премию Алексиевич. Впоследствии она получила Нобелевскую премию по литературе. Наверное, это был божий промысел, господь осерчал.

Шубину сопровождала Гузель Яхина, автор будущего бестселлера про Зулейху. Был ещё молодой вертлявый человек, чьё лицо сразу показалось мне знакомым. Потом я вспомнил, что видел его по телевизору в различных политических шоу. Фамилия его была Шаргунов. Как только мы садились в минивэн, чтобы ехать на конференцию, он заводил бодягу про Украину, про негодяя Портникова, что вызывало неудовольствие Куделина и не только. Состав делегации вызвал моё недоумение – мужья, жены. С нами была жена Варламова, ни на одном заседании конференции она не была замечена. Можно было объяснить присутствие Олеси Николаевой, как преподавателя нашего института, но почему с мужем. Да потому что они дружили с Варламовым. Шаргунов, ах да он же тоже из их тусовки. Не поездка, а междусобойчик. Ректор вывез дружков проветриться в Турции.

Итак, Стамбул. Основные впечатления: непрекращающийся дождь, автомобильные пробки и конференция, то есть бесконечные заседания и речи, речи, речи. Происходило действие в русско-турецком культурном центре. Размещался он в пятиэтажном отделанном мрамором новом здании, которое содержалось на благотворительные взносы турецкого бизнеса. Помыслить подобное уважение к турецкой культуре в России вряд ли возможно.

На конференции в основном народ нёс околесицу, а я смотрел на них с завистью. Каким надо было обладать самомнением, чтобы, не готовясь к докладу, открывать рот и нести всё, что в голову придёт, перемежая совершеннейшую ахинею литературными штампами. Но турецкая сторона принимала всё за чистую монету, естественно – трудности перевода. Языковой барьер очень серьёзная вещь, я знавал английского бизнесмена, аристократа, который был женат на нашей русской хабалке, ему было невдомёк, что они не пара, её косноязычие он списывал на плохой английский. По существу, дела говорили лишь два человека, академик Куделин и я. Директор ИМЛИ поразил аудиторию тем, что сыпал цитатами на арабском языке.

Мой же доклад наиболее точно соответствовал тематике конференции и назывался «Диффузия языковых культур – Россия и Турция». Я начал со слов – «Согласно русской историографии, турки вышли с берегов Енисея, то есть из современной России». На этом я мог бы и закончить свой доклад, поскольку тема доклада была исчерпана первой же фразой, однако формат доклада предполагал ещё какую-то информацию, и я продолжил.

 

Я рассказал о том, что, взявшись за эту тему, понял, что название доклада должно было быть другим, нужно говорить не о взаимопроникновении культур, а о взаимоотталкивании. То есть, в нашем случае можно было говорить об обратном процессе – разделении двух языков, или лучше сказать – выделении одного из языков из общего лона протоязыка, во всяком случае в географическом смысле этого слова, поскольку академик Бартольд утверждал, что русские когда-то были нормандцами и говорили на шведском языке, но русский князь при этом носил титул каган. Турки в 6-8 веках принадлежали к народу огуз или токуз огуз. И разделялись на несколько народностей – телеси, тардуши, тюрчеши, карлуки, уйгуры и киргизы. В 11 веке владения турок-огузов доходили до Иртыша, но русские называли тюрков печенегами. Также в русских летописях встречается слово тюрки, для обозначения огузов. Половцами называли обитателей южнорусских степей – кипчаков, которые тоже тюрки. А в Европе слово тюрки употреблялось для обозначения народа Сельджукской и впоследствии Османской империи, вышедшего из того же народа огуз, что и орхонские тюрки.

Якутский и чувашский языки можно отнести к наречиям турецкого языка. Сам якутский язык принадлежит народу, ушедшему на север и не принимавшему участия в общей турецкой истории. А чувашский язык сохранился в бассейне Волги в местности, куда переселялись турки из Средней Азии. Исторические факты говорят о том, что чувашский язык представляет собой более раннюю стадию развития турецкого языка. На этой стадии находился и язык хуннов, которые принесли этот язык далеко на запад, остатки его имеются во всех языках, имеющихся на пути движения хуннов до венгерского языка включительно.

Когда современные турецкие обитатели местности по верхнему Енисею, прежнего Минусинска, после революции получили национальную автономию, в которой прежде не было необходимости, то минусинская интеллигенция извлекла из китайских источников слово «хакас», зная, что так раньше китайцы называли народ, живший в этой местности. Так, что Хакасия заселена тюрками. В древности их называли кыргызами, но с современными киргизами их пути разошлись ещё в 8-9 веках.

Древнейшим памятником турецкого языка считаются древнетюркские рунические орхонские надписи 8 века, открытые во второй половине 19 века, в бассейне реки Орхон в Монголии. Эти надписи принадлежат первому народу, назвавшему себя турками, выступившему в 6 веке и подчинившему себе все степи от границ Китая, от Персии до Византии. Турецкое происхождение этого народа было установлено ещё до разбора этих надписей. Орхонские надписи говорят о продолжавшемся полвека с 630 по 680 годы подчинении восточных турок китайскому правительству и восстановлении независимости под властью новых ханов. В отличие от иранцев турки не были покорены арабами. Поначалу турки торговали с индийскими купцами, но постепенно индийцев вытеснили иранцы. Буддизм Согдианы (это место между современным Узбекистаном и Таджикистаном) был вытеснен зороастризмом. А после нашествия арабов – исламом. В эпоху мусульманства влияние Персии на Среднюю Азию было значительным. Иранские наречия Средней Азии были постепенно вытеснены литературным персидским языком. Единственным соперником персидского языка был турецкий. И борьба эта была для персов неудачной. С началом ислама начались два процесса, которые длятся до сих пор. Постепенное вытеснение персидского языка турецким. Это происходит по сей день и в самой Персии, если в одной деревне живут персы и турки, общим языком становится турецкий. Известен факт, говорящий о поглощении турецким языком других языков. Так полковник царской армии Кулебякин в своей аналитической записке из Ирана, отметил, что везде, где соприкасается турецкий язык с другими, вскоре все начинают говорить по-турецки.

Главный памятник манихейской литературы покаянная молитва – «Хуастанифт» написан на турецком языке, чистотой языка превосходящий все известные памятники турецкой письменности. Манихейство, как и буддизм, рассчитывало на широкое распространение у широких масс. Поэтому тексты писались так, чтобы быть доступным для простого народа. Близость этих религий свидетельствует о взаимном влиянии, поэтому трудно решить, чья религия распространилась среди турок раньше. Будду обозначали турецким словом Бурхан. И манихеи заимствовали его для обозначения своих святых. Влияние религиозной пропаганды буддизма, христианства и манихейства нашло отражение в переводных и оригинальных произведениях, написанных на турецком языке. Интересно, что главные успехи манихейства и христианства относятся к периоду, когда в Западной Азии установилось политическое господство ислама. Это свидетельство того, что ислам никогда не был религией индивидуального миссионерства. И никогда не навязывался военной силой.

Джизья – подать на отправление своей религии, широко практиковалась в то время успехи ислама среди турок начались только во время господства в Средней Азии государства Саманидов. До этого в арабской географии 10 века турок описывали, как народ чуждый исламу. Нашествию русских на бассейн Волги предшествовало наступление хазар на восточных славян. Из русских летописей известно, что несколько славянских народов платили дань хазарам. В 9 веке русскими было образовано государство, которое нанесло удар хазарскому могуществу. Столкновение между ними стало неизбежным, когда русские направили свои набеги вниз по Волге к Каспийскому морю. Арабский историк Масуди рассказывает о набеге русских, совершенном с разрешения хазар между 910 и 915 гг., которым русские обещали отдать часть добычи. Хазарский каган разрешил своим подданным напасть на них, и на обратном пути почти все русские были перебиты. Во время второго набега между 943-944 гг. был разграблен главный город Кавказа, ныне Азербайджана – Барда. Третий поход Святослава в 965 году был направлен уже против хазарского царства, которое было завоёвано, но затем русские ушли из каганата. Этот момент был решающий. Если бы Святослав остался в Итиле, то русские неминуемо подчинились бы влиянию мусульманской культуры и, возможно, были бы сейчас не православными, а правоверными. Святослав ушёл, чтобы помочь византийскому императору в борьбе против болгар дунайских. Наступление русских вниз по Волге происходило медленно, только в 8 веке незадолго до монгольского нашествия русские дошли до впадения Оки в Волгу и основали здесь Нижний Новгород. Монгольский элемент в Золотой Орде не был значителен, так как прекратилась связь с Монголией и установилось преобладание турецкого языка. Что касается печенегов, то они прошли через Хазарию и основались в Южной России. Об их набегах на Русь и борьбе с ними русских князей говорится довольно много в русских летописях.

В русском и турецком языках на удивление много одинаковых слов, имеющих одно или близкое значение. Вот несколько примеров общих слов:

Karga (карга) – старая карга, ворона

Basta (баста) – баста- , хватит

Durak (дурак) – остановка

Kosk (кошк) – киоск

Sapka (шапка) – шапка

Tasimak (ташимак) – тащить

Vermek (вермек) – вернуть

Baska (башка) – голова, баш, башлыг – головной платок.

Ocak (оджаг) – очаг

Тузлук (тузлук) – рассол

Saslik – шашлык, шишлык, верченое от слова шиш, то есть вертел.

Sofer – шофер

Keyf – кайф

Saray – дворец

Tahta – тахта

Kirdik – порвать (кирдык)

Qolbasan – колбаса произошла от слов гол (рука) и басан (наполнять).

Yer – яр

Zemin – земной (почва)

К сожалению, сейчас тюркский литературный язык, как впрочем и русский, замусорен новоязом и иностранными словами. Молодые люди в Турции тебя порой просто не понимают, когда ты спрашиваешь, где есть бербер, то есть парикмахер, надо сказать – куафор (фр.). В сочинении автора 8 века Абу-л-Фараджа, написанном на сирийском языке, описана свадьба сельджукского султана Тогрул-бека с дочерью халифа. Описан танец, где садились и вставали – пляска вприсядку позаимствована в России у турок.

 

Со стороны турок никакой реакции на мой доклад не последовало, опять же трудности перевода. Моим коллегам доклад скорее не понравился, причины я домысливать не буду. В фильме Меньшова «Ширли-мырли» Кроликов, узнав, что он еврей – потрясён. Возможно, русскому православному писателю невыносима мысль о том, что русский и турецкий народы могут иметь общие корни. Полякова вовсе не оказалось в списке докладчиков, составленном Варламовым, и он, обидевшись, ушёл с конференции. То есть чиновник от литературы не включил в список докладчиков знаменитого писателя и драматурга, чьи пьесы идут по всей России.

Шаргунов так просто встревал в любой разговор и беззастенчиво сыпал штампами. Вообще он был довольно приятным молодым человеком, он всегда говорил правильные слова, ратовал за справедливость, был защитником простого народа, но злые языки называли его – Шаркунов, за умение переобуваться в воздухе, он всё время менял политическую ориентацию, этот парень резал подмётки на ходу. Он напоминал мне поздних комсомольцев, которые вступали в организацию из карьерных соображений, и надо признать, что сумел сделать головокружительную карьеру. Хлебал со всех мисок и либеральных, и патриотических, и националистических. «НБП» Лимонова, «Яблоко» Явлинского, «Родина» Рогозина, «Справедливая Россия» Миронова, да им просто несть числа этим партиям, где он пометил территорию. Публично отрёкся от отца священника, затем был ярым демократом и либералом, но впоследствии переметнулся к сторонникам русского мира. Критик Александр Кузьменков сказал о нём: «Наш пострел везде поспел: был помощником депутата у коммунистки Астраханкиной и яблочника Щекочихина, вступал в НБП (по слухам), «Родину» и «Справедливую Россию» (определённо), умел поладить и с либералом Яшиным*, и с имперцем Прохановым. И сам себе отпустил грех всеядности».

И всегда очень удачно женился, эдакий мопассановский милый друг. Первой его женой была дочь писателя Козлова, главреда журнала «Роман-газета», внучка Эмилии Проскурниной, заведующей отделом прозы журнала «Юность». Эти обстоятельства, вероятно, открыли ему дорогу к публикациям, в частности, в «Новом мире». Когда-то там печатали Солженицына, а теперь дошли до Шаргунова, скоро до мышей дойдут.

Затем он женился на дочери Толстого, помощника президента по культуре, дальнего родственника великого писателя. Но это было уже после турецкой конференции, так сказать, забегая вперёд. Опять цитирую Кузьменкова. «Шаргунов дважды выходил замуж за высокопоставленных дочек. Его первый тесть Юрий Козлов командовал пресс-службой Совета Федерации. Его второй тесть – Владимир Толстой, действующий советник президента по культуре и искусству». Новое родство открыло перед ним зияющие высоты, он стал депутатом Государственной Думы, правда, почему-то от коммунистов, хотя в симпатиях к ним не был замечен.

Просто перечисляю факты. Вероятность того, что всё это счастливые совпадения, мала, но всё же она есть. На его новое положение злые языки откликнулись новым прозвищем, теперь его именовали – придворный графоман, то есть он рос даже в их глазах.

Я несколько раз пытался его читать, но дальше 2-3 страниц не продвинулся. Эмилия Алексеевна говорила мне, что у прозы есть только один критерий, – интересно или нет, вторя при этом Монтеню, который утверждал, что, если читатель заставляет себя читать текст, значит автор потерпел неудачу.

После поездки в Турцию прошел слух, что Варламов берёт его мастером на нашу кафедру. Но Шаргунов был уже депутатом, и, узнав, что надо регулярно проводить занятия, благоразумно отказался. Был ещё один неблаговидный эпизод, когда Толстой пытался продавить своего зятя на председательство в Союзе писателей России, но старая гвардия оказала сопротивление, и ему пришлось довольствоваться местом помощника председателя. Ах Лев Николаевич, дорогой граф, ум, честь и совесть русскаго народа, – ведомо ли вам то, чем занимаются ваши потомки? Граф, чьи правнуки босые тоже редко видят мясо. Поэт ошибся, его правнуки лопают от пуза. В утешение его сделали главредом журнала «Юность» взамен поэта Дударева, который вскоре после этого умер. Совпадение? И, … вдруг вспомнилось, что Шаргунов был единственным, кто на моих глазах во время прощания с Есиным в ЦДЛ запечатлел поцелуй на его хладном челе. За двадцать с лишком лет я ни разу не видел Шаргунова в нашем институте, не помню какой-то его близкой дружбы с Есиным, хотя обращался он к нему по имени – Серёжа! Меня это всегда коробило. Однако я уделил неокомсомольцу слишком много внимания, двинемся дальше.

В последний день по просьбе турецкой стороны небеса сделали для нас исключение, и дождь прекратился. Нам устроили роскошную экскурсию по старому городу с посещением Айя-Софьи и мечети султана Сулеймана. В соборе святой Софии я подошёл к семейной чете Вигилянских и попросил расшифровать надпись на иконе, привлёкшей моё внимание. Они дружно принялись вслух гадать, что значат сии греческие буковки. Я не собирался экзаменовать их, так получилось. Если человек священник, предполагается, что он должен уметь читать иконы. Но ни гугу и ни бельмеса. В конечном итоге, я сам разобрал текст и сказал им о своём прочтении, они дружно закивали, соглашаясь.

Потом нас угостили обедом в старом городе Султанахмет. Затем мы посетили Египетский рынок. Народ разошёлся по торговым лавкам, а я вывел Есина (чуть не написал Есенина) на набережную Босфора, никогда я не был на Босфоре, и пока мы гуляли, я рассказывал ему о том, как крестоносцы захватили Константинополь и разграбили церкви единоверцев.

Экскурсию венчала прогулка на яхте по Босфору. Когда мы стояли на пристани и чего-то ждали, появилась группа из двух женщин и одного стилиста. До этого до нас периодически доносились слова – Катя толстая, Катя толстая. И я гадал, что это за толстая Катя. Оказалось, что мы ждали их, и пресловутая Катя – это то ли дочь, то ли жена помощника президента по культуре Толстого. Когда мы наконец отплыли, Варламов с компанией, включающей всех Толстых, стилиста, Олесю Николаеву с мужем и Шаргунова поднялись на верхнюю палубу и стали пить шампанское. Я, Поляков с женой, Есин и академик при этом сидели на нижней палубе и слышали всё, что происходило наверху, но Варламову не пришло в голову пригласить нас из вежливости, как подобает джентльмену, или на худой конец хотя бы прислать вниз бутылку шампанского, как подобает гусару. Собственно, всё равно никто из нас пить бы не стал. Я в силу слабого вестибулярного аппарата – яхту покачивало, Есин и академик в силу возраста, а Поляков вообще был в контрах с Варламовым, после того, как не обнаружил себя в списке докладчиков. И было в этом поведении Варламова что-то невыносимо плебейское, ибо в русской традиции не принято так себя вести, из соображений этикета, ведь мы были одной компанией. Я красноречиво взглянул на Есина и, указывая наверх, укоризненно покачал головой, он махнул рукой: мол, плюнь и не обращай внимания. К плебейству Варламова я ещё вернусь, однако предисловие затянулось…

 

* * *

Итак, – альтист Данилов! Он же Владимир Викторович Орлов, ныне покойный, да простит и примет его Господь после его многолетних заигрываний с демонами, именуемый в дальнейшем – Мастер. Роста невысокого, седая, круглая, коротко стриженая голова и всегда гладко выбритое лицо. За те двадцать лет, что я водил с ним знакомство, он совершенно не изменился. В моей памяти он остался таким же, каким я его увидел в первый день нашей встречи.

Однажды в Дрездене какой-то зевака в шутку спросил у кучера Сен-Жермена, верно ли, что его господину пятая сотня лет? Кучер серьёзно ответил: «Точно не знаю, но за те сто тридцать лет, что я служу ему, его светлость ничуть не изменились…

Я услышал о нём впервые в 1986 году, когда пришёл в журнал «Юность» узнать судьбу своей статьи о таксистах. Редактор отдела публицистики, это была Ксения Авдеева, говоря со мной, почему-то никак не могла поверить, что автор именно я, это было одновременно и забавно, и оскорбительно. Уж не знаю, что вызвало её недоверие, моя молодость или национальность. У меня в руках был экземпляр «Альтиста Данилова», я всегда читал в транспорте. Она что-то сказала об этом романе, сослалась, поэтому фамилия писателя отложилась в моей памяти, обычно я не запоминал авторов, о чём сейчас жалею, детская привычка. Иной раз раскрою книгу, начинаю читать и вспоминаю, прямо как дантист, который узнаёт пациента, заглянув ему в рот – больной откройте рот, ах это вы Иван Иванович.

К одежде у Мастера было полное пренебрежение, вечный серо-голубой свитер крупной вязки и джинсовая куртка. Я никогда не видел его в костюме или того хлеще в галстуке. Мы встречались с ним раз в полгода, сессия длилась месяц, три или четыре семинара в зависимости от календаря. Он входил в аудиторию, клал на стол сумку с рукописями, садился, снимал наручные часы, устанавливал перед собой, металлический браслет при этом служил контрфорсом, и молчал. Просто сидел и молчал, хмуро поглядывая на нас. Это могло длиться сколь угодно долго, как-то раз мы засекли время, молчание длилось сорок минут.

Так обычно проходил первый семинар семестра, поскольку ещё никто никого не читал, и обсуждать было нечего. Когда молчать становилось вовсе неприличным, а говорить всё равно было не о чем, он часто обращался ко мне со словами.

– Самид, давайте тему для разговора.

Он знал, что я изрядно начитан и что у меня к его мнению неуёмный интерес. Я спрашивал, к примеру, что он думает о романе «Литума в Андах» Марио Варгаса Льосы. После этого мы продолжали с ним разговор вдвоём, поскольку остальные за редким исключением в лице, пожалуй, Васи Логинова, понятия не имели, о чём и о ком идёт речь. Рома Перельштейн, один из любимчиков Мастера, после одной такой беседы спросил у меня, где я достаю все эти новые романы.

– Везде, – ответил я ему.

В 1994 году я цитировал Милорада Павича, которого в нашем институте ещё мало кто знал. Семинары являли собой обсуждение написанных нами рассказов. Интернет и электронная почта ещё находились в зачаточном состоянии. Распечатывали текст в нескольких экземплярах, читали, передавая друг другу, и затем по очереди высказывали своё мнение, кто во что горазд. Последним говорил Орлов, подводя итог. Мнение своё не навязывал, напротив всячески подчёркивал его субъективность, часто повторял, – я согласен с имяреком. При этом был строг в суждениях. Из замечаний помню:

– Здесь есть повтор.

– Как повтор? Здесь совсем другой сюжет.

– Опять таксист главный герой.

– Ладно, поменяем герою профессию.

Более дерзкий студент из последующего семинара, возразил ему:

– У вас у самого повторы с вашими демонами.

Я вспоминал замечание Мастера, когда прочитывал очередное произведение понравившегося мне автора. К примеру, Мишель Уэльбек. Роман «Элементарные частицы», несмотря на порнографическую фактуру, произвёл на меня впечатление, хотя и тягостное. Я стал читать «Платформу», а там опять снова-здорово – секс как движущая тема произведения. Скучно, девицы. Или Майкл Каннингем, «Дом у обочины», тяжелейшая книга, ввергающая читателя в тоску; «шведская» семья из двух мужчин нетрадиционной ориентации и одной лесбиянки. От одного из них рожает ребёнка, один из мужчин заболевает СПИДом. Мать, чтобы спасти ребёнка, бросает их обоих. В общем, всё запущено, даже хуже, чем в фильме Альмодовара «Все о моей матери», где монашка беременна от больного наркомана. Начинаю читать его следующую книгу под названием «Часы», а там опять лесбиянка и больной СПИДом бывший любовник. Да что ж это такое! Дочитывать не стал. Вот повторы так повторы.

Мастер был принципиален, в некоторых вещах до абсурда. Я как-то подошёл к нему с просьбой подписать купленную книгу, он внимательно её осмотрел и отказался из-за того, что у него возникли разногласия с этим издательством.

Мастер обладал колоссальной эрудицией и, что не менее важно, – отличной памятью. Я не знал в своей жизни более образованного литератора, чем Владимир Викторович. Я назвал его литератором, потому что он сам так говорил о себе, считал, что называться писателем нескромно.

Хорошо, приводя в пример писателя или его роман, сразу же вспомнить имя, название; обычно вспоминаешь, когда уже момент упущен, как это часто бывает у меня.

Во время большой перемены, он вставал, вешал через голову свою сумку и уходил. Возвращался уже добродушным и начинал шутить с нами, подкалывать. Потом мы выяснили, что он пил пиво на перемене. Прямо как в рассказе Довлатова, когда редактор до обеда была зла, а после обеда, после опохмела, само добродушие. У нас был большой семинар, возраст от 18 до 38. Орлов часто, не жалея нашего самолюбия, говорил, что многим из нас повезло. Иногда даже на кого-то показывая пальцем.

Мы видим, что блондин играет хорошо, а брюнет играет плохо. И никакие лекции не изменят этого соотношения сил.

 

1994 год был провальным для института в плане набора, поэтому брали всех подряд, даже тех, кто в обычные годы даже конкурс не смог пройти. К счастью, мне он этого не сказал, а то бы ушёл, у меня тонкие организмы.

На семинары мы ходили, как на праздник. Творческие натуры, наконец-то обретшие общество себе подобных. За полчаса, а то и ранее, мы уже собирались во дворе в ожидании Мастера. Он появлялся, хмуро кивал и шествовал в аудиторию, а мы за ним, как цыплята.

Нас, великовозрастных, было несколько человек. Старшим был Вася. Я панибратски называю его Васей, но он был никакой не Вася а Василий Анатольевич Логинов – профессор МГУ, доктор запредельных наук, что-то связанное с биофизикой и космической медициной. Вот с какими умниками я водил в ту пору дружбу. Это был глыба, матёрый человечище, стопроцентный славянин. Эдакий русский богатырь, высокий, плечистый, красивый, он носил бородку. Когда мы несколько часов сидели в ожидании последнего экзамена-собеседования, девушки устроили кастинг или рейтинг присутствующих особей мужеска пола, так Вася оказался на первом месте. Об этом мне в последствии рассказала одна из наших девиц.

На собеседовании на вопрос ректора, зачем ему, доктору наук, понадобился литинститут, он ответил, что в своей отрасли добился всего, чего мог, и теперь хочет попробовать себя в литературе. Это был прекрасный ответ, я так не смог. Когда мне, после того, как засомневались в моей приверженности к выбранной профессии, предложили назвать любимых писателей, я, человек, прочитавший половину библиотечного фонда Дома офицеров Ленкоранского гарнизона, не смог выдавить из себя ни одной фамилии, кроме приевшихся всем Набокова и Довлатова.

Женя Константинов, среднего роста, коренастый мужчина 36 лет от роду, с рыжеватыми усиками на круглом лице. Многодетный отец, инкассатор, добродушный с виду человек, но маньяк и убийца (в своих произведениях), в тихом омут сами знаете. Женя писал триллеры и ужастики (это одно и то же). Его герои умирали разными смертями; помню, особенно меня впечатлили рыбы-убийцы, мстящие рыбакам за несвежую наживку (про наживку – шутка). В конечном итоге его творчество сыграло с ним злую шутку. Он провалился в лесу в заброшенный колодец, переломал себе ребра, пролежал там сутки или больше, пока его не нашли. Совершенно точно известно, что написанное писателем может материализоваться, и этому есть объяснение, потому что писатель описывает то, что может произойти. Оно и происходит с большой долей вероятности. Женька нас приохотил к охоте. Мы с Васей обзавелись ружьями и стали ближе к Тургеневу, а Вася впоследствии ещё и пописывал охотничьи этюды.

 

 

Макс Борисов, питерский еврей, очкарик, коренастый, приземистый, у него была такая странная осанка – казалось, он врастал в землю, как былинный богатырь. Страдания еврейского народа были его пунктиком, в любом разговоре он поднимал эту тему. Рассказ, с которым он поступал в институт, назывался «После Брони», про еврейскую эмиграцию, мы его обсуждали одним из первых. Как-то раз у меня на даче перед вечерней зорькой, когда мы сидели и пили водку, он в очередной раз завёл эту шарманку. Я не выдержал и сказал ему:

– Уймись Макс, ты уже надоел, ты еврей, а я азербайджанец, давай сравним, кого больше не любит русский народ, вас или нас?

Макс почему-то обиделся и собрался уходить, насилу успокоили. С ним я ещё встречался в Питере, когда приехал туда по своим делам. Дело было поздней осенью. Он пришёл ко мне в гостиницу, собирался показать Эрмитаж. Мы вышли на Невский, дошли до первой пельменной, это был полуподвал, взяли водки и засели там на полдня. Когда вышли, он пошёл домой нетвёрдой походкой, а я вернулся в гостиницу. И так продолжалось несколько дней, он заходил за мной, мы шли по Невскому с благими намереньями, пока не встречали новую забегаловку. До Эрмитажа мы так и не дошли.

Все говорят – Кремль, Кремль, ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел.

Потом он зазвал меня в гости, где пытался продать мне какое-то антикварное кольцо, уверяя, что это хорошее вложение денег.

Повалявшись ещё немного в пыли, он вдруг стряхнул с себя всю скорбь, пошёл домой в каморку и сказал жене: «Эльза, жизнь моя, солдаты глупы, а Натан твой мудрый!».

Он жил в коммуналке, в комнате принадлежащей его подруге, полноватой даме на излёте молодости.

 

 

Мы четверо быстро сошлись, я, Макс, Вася и Женя. Правда, мы так же быстро раздружились. Всё-таки писателям дружба противопоказана, вернее не получается дружить, переписываться ещё куда ни шло. Но до этого ездили на охоту, ходили в бани. Как-то я купил пятилитровый бочонок Хайнекена. Уже в бане выяснилось, что к бочонку положен ещё специальный крантик, сволочь продавец крантик заныкал, нам пришлось затыкать дырку пальцем, потому что оттуда бил фонтанчик, и пить без остановки, пока не опорожнили весь бочонок.

На каждом курсе мы писали так называемые круговые работы под общим названием. Каждый предлагал слово, а потом путём голосования выбиралось одно. На первом курсе был задан детектив, в названии фигурировало слово – мухомор, не знаю, кто его предложил. Половина семинара использовала в сюжете галлюциногенные свойства этого гриба. Рома Перельштейн заимствовал сюжет у Саши Горячевой, девушки из параллельной группы. Об этом мне впоследствии рассказала сама Саша. Она отплатила ему тем, что использовала название моей повести «Роман нелюбящих», назвав так свою статью. Прямо по хрестоматийному рассказу Акутагавы «Ворота Расёмон».

Некий слуга пережидал дождь под воротами Расёмон.

Уволенный слуга, увидев, как старуха чистит карманы мертвецов, понимает, что, оказывается, так можно, и в свою очередь грабит старуху. Возможно, Саша решила, что вся семья должна ответить, в нашем случае семинар, как говорится – месть до седьмого колена. Все наши записные стилисты были горазды расписывать словесные эскапады, но воображением обделены.

Был ещё в нашем семинаре ражий и рыжий детина по фамилии Иванушкин, несмотря на фамилию, обличием стопроцентный варяг. Он как-то быстро ушёл.

Учиться в этом институте было одно удовольствие. Я легко мог закончить его с красным дипломом, если бы ходил на лекции. Но лекции я посещал изредка, курсовые большей частью списывал с архивных работ, как-то сдал преподавателю обе работы – и свою, и донора. Он вернул мне обе без единого упрёка, всё-таки мы были ровесники, это был доцент Федякин. На экзаменах я скромно полагался на эрудицию. Как-то сдавал экзамен преподавателю Кара-Бутенко. Вопрос в билете был – «Китай глазами европейских писателей». Я не был ни на одной его лекции, но проблема была не в этом. Я назвал трёх писателей, одним из них был Моэм с романом «Узорный покров» (это про Китай, если кто не в курсе) и получил тройку, потому что не назвал ни одного из тех, о ком он рассказывал на лекциях. Он был пристрастен этот Кара-Бутенко. К слову сказать, Кривцун, ведущий психологию творчества, исключительно вредный для писателей предмет, принимал экзамен только по своей книге, и эту книгу надо было купить в книжной лавке нашего института. Хорошо ещё чек не требовал. Здесь присутствовали элемент наживы и конфликт интересов.

На кафедре новейшей русской литературы должность заведующего занимал Смирнов, специалист по Бунину. Если, отвечая на вопрос, ты не знал, в каком году был написан конкретный рассказ – о, как же он гневался! Это был очень остроумный человек. Как-то на собрании он сел в третьем или четвёртом ряду, а председательствующий Есин с трибуны спросил, почему он не садится в первый ряд.

– Боюсь ослепнуть, – ответил Смирнов.

На госэкзамене по литературе мне попался Лермонтов, и я заявил, что вся эта история с Азаматом, Казбичем и Беллой – чушь собачья, хоть и красиво написанная, выдумки Лермонтова, поскольку ни один горец не променяет сестру на лошадь, не покроет себя позором. Стояновский, принимавший экзамен, смотрел на меня с ужасом.

На курсе (не в семинаре) меня считали блатным, хотя я был, что называется, с улицы, таким же, как все. За спиной шушукались. На госэкзамене по истории, когда я подошёл к столику и потянул билет, услышал шёпот – выбирает, выбирает. Но я не выбирал, взял первый попавшийся. История была моим любимым предметом после литературы, к тому же надарил Кочетковой столько подарков за годы обучения, что всё равно получил бы пятёрку.

 

 

После вручения дипломов, когда все были пьяны, Вася с Максом ни с того ни с сего подрались в кафе «Капакабана», что было на углу Большой Бронной и Богословского переулка.

Неожиданно между Масуди и Никоном Севастом сверкнула молния страшной ненависти, которую до сих пор обе стороны не замечали или тщательно скрывали.

Меня там не было, потому что я не пришёл на вручение дипломов. Бюрократ Стояновский отказался выдать мне диплом из-за того, что оригинала моего предыдущего диплома не оказалось в личном деле (а может, мстил за Лермонтова). А я перед этим специально зашёл в деканат и спросил у методистки, всё ли в порядке у меня с документами. Как выяснилось – нет. Я так осерчал, что ушёл с торжественного мероприятия.

Почему они подрались, никто не мог объяснить. Впрочем, у меня есть догадки на этот счёт, но я их оставлю при себе. Как говорили в эпоху развитого социализма – у меня есть своё мнение, но я с ним не согласен. Впрочем, ладно – скажу. Макс получил красный диплом, а Василий Анатольевич, доктор наук и прочая, и прочая – нет. Какой бы ни была формальная причина, но дело было именно в этом. Кстати говоря, когда на дипломной защите высокая комиссия удалилась выносить приговор на кафедру, там произошёл спор. Мудрёную повесть Логинова оценили в четвёрку, у меня за отрывок из романа была безоговорочная пятёрка. Тогда Мастер заявил – или обоим пять, или обоим четыре. И продавил-таки своим авторитетом. Об этом мне рассказал сам Орлов, нимало не смущаясь. Он сказал:

– Поймите, Самид, я не мог поступить по-другому, иначе ребята вас бы возненавидели.

Какая была связь, я не понял, но расспрашивать не стал. Вася был его любимчиком. Так благодаря мне Вася получил пять за диплом. Но должен сказать, что Вася заслуживал высокой оценки, как никто другой, ему просто не повезло с оппонентами.

Макс женился на маминой подруге, той? с которой он меня принимал в питерской коммуналке, распродал папино наследство, сшил костюм с отливом и укатил в Ялту, нет не в Ялту, в Сочи, в местечко пода названием Лазаревское. Там он купил дом, который превратил в пансионат, вступил в армянское общество, поскольку кругом все были армяне, и стал именоваться Максимом. Потом он неожиданно умер.

Из престарелых студиозусов в нашей группе был ещё Филиппов Сергей. В одном его рассказе два парня на берегу реки уговорили две бутылки коньяка. Я не поверил в реальность, но он отверг сомнения: мол, легко. Как-то он сдал Мастеру рассказ, который оказался замаскированным «Станционным смотрителем». Это поняли все, кроме меня, я всегда отличался крайней наивностью, всё принял за чистую монету, мне и в голову не могло прийти, что можно так халтурить. Сейчас литературное воровство в порядке вещей, называется – ремейком. Дальше всех пошёл Том Стоппард, построивший своё творчество на фундаменте такого титана, как Шекспир. Впрочем, последний сюжет «Ромео и Джульеты» тоже взял у Артура Брука, тот в свою очередь у Луиджи де Порто. Есин всё время говорил студентам – вы пишите, а мы будем у вас подворовывать. В роли смотрителя вместо отца выступала мать героини, а главный герой, увёзший дочурку, был ФСБэшником.

Ещё один взрослый дядя – Жуков, пролетарий умственного труда, он ходил с чемоданчиком типа «дипломат», носил дымчатые оптические очки. Работал, где придётся – в основном подёнщиком. На момент нашего знакомства, клал плитку на Новослободской. Константинов попросил меня взять его на работу. Я, зная, что так делать нельзя (уже были проблемы со знакомыми, друзьями, с которыми пришлось расстаться врагами), всё же взял его и очень скоро пожалел об этом. Двое рабочих в цеху, Жуков просит учебный отпуск, хотя я его предупреждал, что предприятие маленькое, каждый человек на счету и все только по возможности. Отпустил его скрепя сердце, кляня себя на все лады. По закону подлости, через день-два второй работяга запил и не вышел на работу. Я звоню в деканат, прошу, чтобы передали Жукову мою просьбу срочно явиться на работу. Жуков мою просьбу игнорирует, тогда я звоню в приёмную комиссию и прошу Надю Годенко передать Жукову, что если он не приедет, то будет уволен. А сам иду в цех, переодеваюсь и становлюсь к станку. Дождавшись его, еду в институт, поскольку у меня тоже сессия. На лестнице встречаю ребят с нашего курса. Они устраивают мне обструкцию – мол, почему вы не даёте учиться Жукову. Хочется добавить – Ваньке Жукову.

Я удивился такой постановке вопроса, пытался объяснить технологию производственного процесса, законы рынка, цитировал «Капитал» Маркса, но они горазды были только в высоких материях, тогда я послал их и ушёл непонятым. Полищучка, известная сплетница, потом передала мне в лицах всё, что было после моего звонка. Оказывается, Жуков вышел на середину аудитории, это было во время большой перемены, и стал вопить, что он де жаждет знаний, а я, проклятый капиталист, не даю ему учиться. После сессии я его уволил и стал, естественно, заклятым врагом. Потом Жуков переметнулся к баркашовцам, стал писать для них тексты и прокламации. Впоследствии я ещё раз наступил на эти грабли, взял на работу племянника Кочетковой, алкаша и наркомана, кончилось всё точно так же. И если читатель решит, что после этого я поумнел, то он ошибается: я ещё взял на работу мужа своего главного бухгалтера, тот напился на работе, запорол продукцию и ушёл, бросив мне ключи от цеха на стол. Когда я уволил его за нарушение трудовой дисциплины, главбух в отместку накатала на меня анонимку в налоговую полицию, приложив к ней неучтённые накладные. За тысячу долларов инспектор отдал мне и накладные, и саму анонимку, по которой я сразу вычислил автора.

Уж коли я упомянул Полищук, то и о ней пару слов. Ирина была смуглой, склонной к полноте. Мне всегда казалось, что в чертах её лица было что-то монгольское, хотя фамилия Полищук украинского происхождения. Присутствовал южнорусский говорок. Она приехала в Москву из Таганрога, по этому поводу Орлов всегда отпускал шуточки. Чехов, как известно, родился в Таганроге. Она всегда была со всеми приветлива, улыбчива, меня так всегда осыпала комплиментами. Как-то в телефонном разговоре я сказал, что читаю Иосифа Флавия, двухтомник которого недавно приобрёл. Это было во время работы над романом «Седьмой Совершенный». «Ой, я бы тоже купила, – сказала Полищук, – вот как только накоплю денег». Они только переехали в Москву, жили на съёмной квартире на Переяславке. Жалость тут же схватила меня за горло, и я при следующей встрече подарил ей своего Иосифа Флавия.

Как-то мы с Женькой на моём Saab-9000 поехали в Серебряный Бор, навестить славную пару Светы Славной и Олейникова Виталика. Полищучка села нам на хвост, она была вместе дочкой. Мы выпили на троих две бутылки шампанского на берегу Москва-реки, потом пошли искать Виталика со Светой. Нашли в зелёном деревянном доме, это был санаторий Большого театра. Потом мы с Женькой искупались в свинцовой Москва-реке. Были бы трезвые, ни за что не стали. Ещё она гостила у меня на даче с мужем и ребёнком. Опять же не могу вспомнить с какой стати я вдруг её пригласил, да ещё с мужем, уж не такие были мы друзья. Шашлыки, баня, пиво, раки. После, при каждом случае вспоминала, – ах, как я их хорошо принимал, ах, какое было правильное мясо!

Когда мы встретились на организованной ею вечеринке по случаю 20-й годовщины окончания института, на её визитке было написано Ордынская-Полищук (то есть чутьё меня не обмануло) – писатель, журналист, драматург, сценарист, дальше не помню, может даже композитор. Теперь у Полищук уже был свой загородный дом, она много про него мне рассказывала, а я всё ждал приглашения, алаверды, как говорится, думая, как бы повежливее отказаться. Тащиться за 100 с лишним вёрст не хотелось, но приглашения не последовало. Сама встреча была тягостным мероприятием, собранием состарившихся в пустых надеждах неудачников, себя я тоже причисляю к ним. Кто-то из поэтов предложил почитать вслух стихи, прозаики дружно воспротивились.

Теперь она была православной писательницей, хотя раньше, судя по рассказам, тяготела к оккультизму, как говорится, изменилась вместе с линией партии, сейчас окучивает мощи Романовых. Последняя изданная книга называется «Святая царская семья». Комментарии к ней лучше не читать. Какой-то остряк назвал подобную беллетристику – коммерческим освоением могил, правда в контексте книг Басинского и Быкова*, взявшихся за жизнеописания великих русских писателей. Конъюнктура ещё понятна в начале писательской деятельности – хочется, чтобы заметили, как ещё обратить на себя внимание молодому писателю, – но заканчивать ею – моветон. Я послал ей отрывок из романа «Дороги хаджа», эпизод, где монах Фома, скрываясь от крестоносцев в храме Гроба Господня, попадает на тайную вечерю, на которой апостолы ведут беседу. Мне было интересно её мнение прозелита. Так она вовсе отказалась говорить на эту тему. Как говорил Ленин: «Обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения». Добавлю, что воцерковлённые проявляют большую рьяность в вопросах веры, чем обычные христиане.

Кончилась наша дружбы следующим образом. Я дал ей прочитать свой новый роман. Мы договорились встретиться в Мак-кафе на Пушкинской. Она опаздывала, а когда появилась, заказала себе чай и пирожное, хотя ей давно надо было бы уже ограничивать себя в сдобах. Спросила, почему я ничего не беру. Ответил, что не хочу, не вдаваясь в подробности, не хотел говорить, что кофе в Макдональде мне не по вкусу, не желал показаться снобом. Мы поговорили по душам, затем я отправился домой, а она в институт навестить Кочеткову. На следующий день мне позвонила бывшая коллега и сказала: мол, сидела у Зойки, когда пришла Полищук и рассказала о том, что Самид на встрече выпускников отказался выпить за здоровье Зои Михайловны и вообще так обнищал, что ему не на что купить кофе. То есть Ирина поступила как профессиональный стукач, поговорила со мной по душам, а потом заложила. Тайны дома узнать норовят… Когда я спросил у неё, не сразу, зачем так поступила, она вместо того, чтобы извиниться, отшутиться, оскорбилась самим фактом упрёка, изобразила праведный гнев: мол, во-первых, это была не я, на вечеринке было много людей, любой мог об этом донести, и вообче, какие ко мне претензии. Столь разительным было превращение дружелюбной и приветливой однокашницы в провинциальную хабалку, что я опешил. Как заметил в подобном случае О’Генри – «Душа этого человека проглянула на минуту, как выглядывает иногда лицо злодея из окна почтенного буржуазного дома».

На курсе в соседнем семинаре учился ещё один «старик», поп-расстрига Николай Толстиков. После того, как меня обсудили на дипломной защите, я вышел во двор глотнуть свежего воздуха. Там стоял Толстиков. Я спросил, почему он игнорирует мероприятие, он пренебрежительно махнул рукой и сказал, что ему там делать нечего. Позже я увидел его на застолье, которое наш семинар устроил после защиты. Ренегат выпивал и закусывал за милую душу. Он мне ещё запомнился тем, что написал рассказ, где местные на танцах намяли бока кавказцам. Сам я его не читал, сужу по высказываниям оппонентов. Отметился Жуков, он сказал: «Я рад слышать, что в провинции разобрались с нерусскими, осталось теперь в Москве это сделать».

Олег Лебедев, долговязый меланхоличный парень, он работал в какой-то газете. Написал исторический опус о белогвардейцах. За всё время нашего знакомства он позвонил мне два раза, первый – когда ему понадобился телефон Орлова, второй – когда попросил деньги в долг.

Дмитрий – Митя Цинёв. Он так подписывался под рассказами. Мастер как-то сделал ему замечание: мол, что это за умаление себя. Это был тощий, высокий диабетик, кололся инсулином, где придётся. Как-то его забрали менты, поскольку он вколол себе дозу прямо в метро. Блюстители порядка решили, что поймали наркомана. Когда нам задали исполнить детективный жанр, он написал рассказ о разборках между шпаной и рокерами. До сих пор помню, как противоборствующие стороны на стрелке перед решающей дракой вступают в высоколобый философский спор с использованием мудрёных цитат.

– Так в жизни не бывает, – сказал я Мите, но он только улыбнулся. К несчастью Митя, как и Макс, рано умер.

Самая яркая пара нашего семинара – Виталик Олейников и Света Славная. Военный лётчик и балерина Большого театра. Один из них не проходил по сумме баллов, так они поставили условие – или их берут обоих в институт, или никого. Как ни странно, но прокатило, их взяли. Наверное, это был единственный случай подобного шантажа в истории высшего образования. И оба они не закончили институт.

Ну и наконец Люда Кочмарек. Знойная брюнетка, красавица, она была актрисой, но повредила спину на репетиции, поэтому пошла в Литературный. Орлов не мог простить ей того, что она предъявила справку об инвалидности не сразу, а после того, как не набрала положенного числа баллов, считал, что она заняла чужое место. Собственно, он был прав, поскольку Люда потом ушла во ВГИК и стала сценаристом.

Если кого-то не упомянул, то без умысла, пишу о тех, кто всплывает в памяти, кто ярче запечатлён в коре. Мы все были графоманы, не считая, пожалуй, трёх человек – Васи Логинова, Вадима Санкина и Оли Митиной. Эти трое писали профессионально. Про Васю Орлов говорил, что он пишет готовые тексты, их даже не надо править. Как-то Вася принёс рассказ про школьника, влюблённого в свою учительницу. Когда мальчик вырос, он стал бизнесменом, купил роскошный американский автомобиль и приехал в школу навестить учительницу. Когда лимузин въехал в школьный двор, он взорвался. Но это не было покушением, просто на автомобильном заводе сборщица по имени Джейн уронила в цилиндр заколку, всё это время заколка путешествовала по недрам мотора и, наконец, что-то там переклинила и автомобиль взорвался. Рассказ понравился всем кроме меня. Я как автослесарь, работавший на конвейере по сборке автомобилей, разбиравший и собиравший моторы своими руками и между прочим имеющий диплом инженера-механика по автомобилям и тракторам, заявил, что это невозможно. Стенки цилиндров автомобильного двигателя имеют микронные зазоры, и если даже допустить, что в мотор упала шпилька или заколка, то она заклинила бы мотор моментально. Но Мастер грудью стал на его защиту и сказал, что это допустимая условность художественного произведения. Вася был прекрасный стилист и очень любил выписывать всякие словесные кренделя, в этом же рассказе ворона полчаса ковыряется то ли в замёрзшей луже, то ли в кишках раздавленной машиной кошки. Но выстраивать сюжетные линии не было его сильной стороной.

Женька напротив синтаксисом не блистал, но на выдумку был горазд. Они вдвоём написали несколько хороших рассказа. Один был опубликован в «Юности», это был отличный рассказ про то, как инкассаторы, вкусив свежих булочек (кондитер уронил в тесто порошок из мухоморов), попали в параллельную реальность, то есть внутрь долларовой бумажки. (Надо бы перечитать). Не без удовольствия вставляю в своё сочинение отрывок из рукописи Васи о его появлении в Литературном институте. Надеюсь, он не подаст на меня в суд из-за нарушения авторских прав. А, впрочем, пусть подаёт, с удовольствием встречусь с ним хотя бы в суде, поскольку он стал нелюдим и общаться не желает.

 

«Исповедь семинариста»

…Во дворе Литературного института было тихо и безлюдно. Где-то рядом шумели троллейбусы, сигналили автомобили, а здесь было патриархально спокойно. Лишь ветер лениво шевелил кроны деревьев, и пахло Макдональдсом.

Куда идти, что надо делать? И, главное, зачем вообще сюда пришёл? Эти вопросы лениво шевелились в голове, пока я шагал по выщербленному асфальту и влажной рукой шуршал приглашением в кармане.

У одного из корпусов во дворе Литинститута спиной ко мне стоял человек. Больше вокруг никого не было. Незнакомец внимательно читал что-то на застеклённом, пыльном стенде. Он был одет в изящное светло-коричневое пальто.

Я подошёл ближе. «Ха, незнакомец в чесучовом пальто. Или не в чесуче? Надо будет почитать, какая она, чесуча? Похож на ангела-привратника в пальто. Вот сейчас изящным движением скинет пальто, а там два лебединых крыла. И взмахнёт ими, и взлетит, и растворится в пасмурном небе, а два пёрышка с его крыл будут ещё долго кружить в воздухе, впитывая прогорклый запах вчерашних гамбургеров».

Добрый день!

– Здравствуйте, – приветливо ответил незнакомец, повернувшись ко мне.

«Странно, не улетел. А лицо-то симпатичное. Правильные черты. Ухожен, гладко выбрит. Характерный нос. Трагические, внимательные глаза. Наверное, он пользуется успехом у женщин. Пахнет дорогим одеколоном. В нём есть что-то восточное».

– Скажите, а как узнать об условиях приёма?

– Сначала посмотрите в списках тех, кто прошёл творческий конкурс.

«Чесучовый» ангел-привратник не исчез, как ожидалось, а простёр длань в сторону и показал на стенд.

– Меня зовут Самид Агаев, а вас?

Я представился с надеждой, что такой фамилии нет в списках. Но, увы!

– А, есть такой. Номер двадцать три, – голос Самида потеплел, – поздравляю! Мы с вами коллеги. Теперь вам надо пройти к Зое. Вон туда.

И он показал мне дверь в приёмную комиссию. Дверь распахнулась, и вышел человек, очень похожий на дьяка. Борода, длинные волосы, тёмные одежды. Пахнуло портвейном.

– Николай Толстиков, – густым басом, сильно окая, сказал «дьяк», протягивая руку, – из Тотьмы, что под Вологдой.

– Логинов, – совершенно обалдев, я машинально пожал мозолистую, мужицкую руку.

– Про наши места ещё Пётр, посмотрев карту, сказал, что, мол, туда не поеду, то тьма и мрак, – родной для меня ещё с институтской скамьи запах портвейна упорно пробивался сквозь басовые рулады, – так и назвали городок Тотьма. И там тьма, и здесь, в Москве, тож тьма. Меж тем, мою повесть Василий Белов хвалил неоднократно.

И гордо взмахнув бородой, Николай размашисто зашагал по направлению к Бронной. «Ого! Сначала ангел в чесучовом, потом слегка пьяный, почти чёрный, монах, с ходу помянувший имя классика советской литературы. А может вся эта мистика неспроста? Здесь комфортно, тепло и сыро, пахнет родным портвейном и дорогим одеколоном… Хотя, куда ты, Вася, с суконным рылом в калашный ряд?». И с этой мыслью я переступил порог Литинститута…

 

В. Логинов.

 

 

 

Последний раз я видел его на сороковинах Орлова. В разговоре он упомянул мой роман «Седьмой Совершенный».

– Вася, неужели ты прочитал мой роман? – спросил я. – Не верю своему счастью!

– Я его пролистал, – ответил Вася, и снисходительно добавил в отношении романа слово – коммерческий.

Хорошо, что не бульварный. Я слышал это слово не раз. Такой же снобизм был присущ и Есину, и ещё некоторым товарищам по письму. О, с каким снисхождением произносят они это слово, те, кто мнит о себе, что пишет интеллектуальную прозу. Классификация писателя – это написанный роман, это его разряд, его дан. Писатель – это тот, кто способен сложить сюжет на двести и более страниц, кто одолел романную форму повествования, может считать себя зрелым прозаиком. Чехов и О. Генри исключения. Может, ещё кто-то. Что характерно, графоманы из нашего семинара впоследствии написали романы (даже слова созвучные), а записные стилисты, с которыми так носился Мастер, так и остались при своих талантах. Не знаю насчёт Санкина. Кажется, он даже недоучился, врождённое умение красиво складывать слова не означает писательский талант. Оля Митина писателем не стала, закончила три вуза, защитила диссертацию. В последний раз, когда мы с ней виделись, она работала в РИА «Новости» в украинском отделе пропаганды. Иначе говоря, сеяла вражду между народами. Оля всегда была язвительна до ядовитости. Собственно, с её колкостей и началось наше знакомство.

Мы сидели на скамейке во дворе института, ждали результатов собеседования, она без обиняков спросила меня: «Что вы здесь делаете, неужели поступаете, зачем вам это надо, на вас такой шикарный итальянский костюм?» Про костюм было лестно, поскольку купил я его на Тушинском рынке. Я ответил, что нуждаюсь в духовной пище и пригласил её на дачу, куда собирался отправиться праздновать с друзьями. Они стояли рядом и плотоядно её разглядывали. Митина сразу ретировалась.

Ещё как-то она спросила: «Почему у вас пуговицы с якорями, – указывая на мой клубный кашемировый пиджак, – вы что, во флоте служили»? Пиджак был дорогущий, но купленный на рынке ЦСКА. В 90-е вся Москва отоваривалась на рынках, кроме тех, кто уже ездил заграницу. Заподозрив неладное, я спорол пуговицы, пришил другие, без якорей. Впоследствии через много лет прочитал о том, что подобные элементы верхней одежды носили британские военные моряки, отсюда и пошла мода на такие пуговицы. Но не только мой гардероб не давал ей покоя. Как-то на большой перемене к нам подошёл кудрявый студент и простодушно обратился ко мне со словами.

– Оля Митина сказала, что, если похвалить рассказ Самида, он угостит выпивкой.

Я взглянул на Олю, она в притворном ужасе рванула в сторону.

– Тебя обманули, – ответил я студенту.

– Жаль, – сказал студент, – я так хочу выпить

– Тебя обманули, потому что я угощаю выпивкой без условий, пойдём.

Я отвёл его в нашу столовую, где в то время был бар и спросил:

– Водку или виски?

Можно было не спрашивать. В таких ситуациях патриотизм куда-то улетучивался.

– Стакан осилишь?

– Конечно.

Я попросил бармена налить кудрявому стакан виски.

– Полный? – удивился бармен. Я подтвердил.

Халява страшная вещь! Кудрявого со стакана развезло, остаток дня он болтался по институту, подрался с кем-то, получил по лицу, попался на глаза ректору, в конечном итоге заснул в аудитории. При следующей встрече он со мной не поздоровался, почему, не знаю. Может быть, не узнал.

На втором году учёбы Мастер повёл нас в редакцию журнала «Юность» и познакомил с главным редактором Виктором Липатовым. Тот оказал нам чрезвычайно радушный приём, выставив на стол две бутылки виски. Некоторые из нас после личного знакомства публиковались в журнале, в том числе и я. Я продолжил знакомство с Липатовым, мы перезванивались. Он опубликовал в журнале мою повесть «Роман нелюбящих», затем главы из романа «Седьмой Совершенный». Он мне сказал, что если бы этот роман был написан во времена Советского Союза, то его немедленно перевели бы на все языки союзных республик и я стал бы прижизненным классиком. И что моя кажущаяся простоватой проза на самом деле довольно сложна, поскольку имеет критерии большой литературы, глубину и подтекст.

 

Сессия всегда заканчивалась выпивкой. Осмелев, мы стали приглашать Орлова. Он каждый раз заявлял, что это против правил, но соглашался. Выпить любил и пил изрядно, потом кто-нибудь провожал его домой, особенно зимой, когда было скользко. Он жил в районе Никитской, бывшей Герцена. Обычно это был я, иногда вместе с Константиновым. У Мастера побаливала нога, которая в конце концов и свела его в могилу. Из-за больной ноги ему со временем стало тяжело ходить в институт. Машина в институте была, простаивала, но ему транспорт никто не выделил, хотя он жил рядом, поездка заняла бы немного времени. Престарелого проректора Горшкова возили в институт аж из Измайлово до тех пор, пока не появился Варламов. После этого его тоже уволили. Орлов был самым знаменитым писателем нашего института, стоило бы дать ему такую привилегию. 3-4 семинара в семестр, максимум 8 поездок за год. Есин уже не был ректором, надо отдать ему должное, он делал всё, чтобы помочь ему, даже провёл за него творческий конкурс, набрал ему семинар, но Орлов всё равно был вынужден уйти.

Я продолжал поддерживать с ним отношения, пожалуй, был единственным, кто ему регулярно звонил и встречался с ним. Мало кто из его любимчиков это делал. У нас с ним появилась традиция: закончив очередной роман, я приглашал его в грузинскую шашлычную, что в Калашном переулке, напротив здания ТАСС, с суконным рылом да в калашный ряд. Я передавал ему рукопись, мы пили водку, я донимал его расспросами о литературном процессе, был дотошен. Так я доподлинно знаю, что в первой половине дня он обычно пил пиво и решал кроссворды. Во второй половине садился за очередной роман, а вечером шёл в рюмочную, где за вечер выпивал стакан или полтора водки. У меня всё было наоборот. Я вечером пил, а с утра, как О. Генри, с тяжёлой похмельной головой, не совсем проснувшись, садился за стол и писал. Потом, через какое-то время, перечитывая, порой удивлялся тому, какие мудрёные мысли выходили из-под моего пера. Я поделился своим наблюдением со своим приятелем невропатологом. Он сказал, что этому есть объяснение, поскольку при головной боли во время спазмов сосудов в процесс мышления включаются обычно спящие участки мозга, чтобы прокачать кровь и выдают совершенно оригинальные умозаключения. Совет – когда вас мучает мигрень, надо заниматься творчеством. Потом я ехал в офис, полдня занимался делами, в обед выпивал три рюмки дагестанского коньяка и писал пару часов, затем опять занимался делами до конца дня, вечер проводил за стаканом водки. Вот такая была рутина. Как сказал Насир Хосров, –

От вина, что выпил в молодые годы, по сей день я чувствую похмелье.

Когда дела фирмы пришли в упадок, и сотрудники разбежались кто куда, я остался в офисе один и перешёл на сухое вино. Неудобно, понимаешь, приедет клиент, а менеджер выпимши. Кстати говоря, директор завода, на котором я много лет арендовал помещение, приходя на работу, выпивал стакан водки, а затем принимался руководить. Завод впоследствии обанкротился, но совсем не поэтому. Красные директора могли быть успешными только в условиях дефицита. Практически вся пивобезалкогольная промышленность Москвы за редким исключением в виде Очаковского пивзавода перестала существовать. А всё это были мои клиенты.

В Калашном переулке мы с Мастером пили водку, закусывали грузинскими соленьями и шашлыками. Через неделю, другую мы вновь встречались в этой шашлычной, он возвращал мне роман и высказывал своё мнение. Надо сказать, что выпивка никогда не влияла на его отзыв, он пьянел, но не становился снисходительней. Впрочем, критики было немного. Это он придумал название для моего романа «Ночь волка», я хотел назвать его «Декамерон 96», но он сказал, что название «Декамерон» затасканное, и я не стал спорить. Собственно, я никогда с ним не спорил, порой даже во вред тексту. Так в повести «Роман нелюбящих» главный герой таксист погиб, его зарезали. Мастер сказал, что так легче всего поступить с персонажем, и я вернул его к жизни, испортив концовку, которую даже Орлов не смог не оценить. Тот, от чьего лица ведётся повествование, после поминок провалялся весь день с головной болью и заметил: «Наверное, это и хорошо, потому что боль – лучшее, чем можно проводить человека, расставаясь с ним навсегда». В исправленном варианте речь шла о расставании с несбывшейся любовью. Самое интересное и одновременно ужасное то, что мой друг, который послужил прототипом этого героя, впоследствии в самом деле погиб, он был зарезан своим пасынком наркоманом. Я или предвидел, или накликал на него смерть. Надеюсь, первое. Он был обречён, несмотря на то, что я изменил концовку. Вообще редакторов никогда не следует слушать, кто бы это ни был. Всякий раз, когда я шёл у них на поводу, впоследствии раскаивался. У Набокова спросили.

– Помог ли вам когда-нибудь редактор чисто литературным советом?

– Под «редактором», я полагаю, вы подразумеваете корректора. Среди последних мне встречались чистые создания, обладавшие бесконечным чувством такта и мягкостью, которые обсуждали со мной точку с запятой так, словно это был вопрос чести, а им действительно часто становятся вопросы искусства. Но я сталкивался также с некоторыми напыщенными грубиянами, которые пытались покровительственно «давать советы», на что я моментально отвечал громовым «оставить как было!».

Мы с Орловым постоянно мерялись написанным количеством страниц. Когда я расслабленный после окончания романа, говорил о желании отдохнуть от писания, он сурово качал головой и говорил.

– На следующий день после окончания романа надо начинать новый.

Я так и делал, был послушен. Я был настоящим учеником, в восточном понимании этого слова. Если бы он попросил меня помыть полы у него дома или выкопать картошку на даче, я бы сделал это беспрекословно. Но дома у него я не был ни разу. Зато там побывала вездесущая Полищук незадолго до его смерти. Напросилась вместе с приехавшим из Таганрога папой, который изъявил желание. «Его жена приготовила для нас курицу», – с восторгом рассказывала мне она. Конечно же, Лидии Витальевне больше не было дел и забот, как имея на руках тяжело больного мужа, принимать гостей. Это обстоятельство никак не смутило Полищук. Эта женщина с её напором могла просочиться в любое место. Провинциализм – это характеристика не географическая, а ментальная.

Его посещения рюмочной были общением с множеством людей. Мастера многие знали и как писателя, и как завсегдатая. Здоровались, заговаривали, подсаживались. Из-за этого мне порой не удавалось порасспросить его как следует об интересующем меня вопросе. Он сидел и наблюдал за людьми, потом описывал их в своих книгах. Иногда я спрашиваю себя: может, мистика в моих романах это от него. В этом смысле он оказал на меня влияние. Не знаю, возможно, да, а возможно – совпадение. Я и раньше тяготел к этому, но общение с Орловым развязало мне руки. Я с усилием читал его романы, кроме «Альтиста» конечно, от него я получил удовольствие и перечитывал много раз. «Аптекаря» я дочитал до рубки рублей, дальше не пошло, и это несмотря на то, что начало романа захватывающее, потом сюжет стал топтаться на месте, и я закрыл книгу. Всё собираюсь дочитать. «Шеврикуку» я осилил. Спроси меня, о чём этот роман я не смогу ответить. Помню, что домовой всё время козырял справкой о болезни. И в этом романе появилась лёгкая эротика. Седина в бороду, бес в ребро. Романы, написанные после «Останкинской трилогии», я вовсе не одолел. Несколько раз брался, не могу, вязну в тексте. Но меня поразило название его последнего романа – «Земля имеет форму чемодана», Мастер словно предчувствовал свой уход, собирался в дорогу.

Есин говорил, что у Орлова нет своего стиля, но я думаю, что это он от зависти. Известность Есин имел благодаря своей должности, а Орлов таланту. Это не означает, что Есин менее талантлив, он тоже был настоящий писатель. Мне больше нравились его рассказы. На мой взгляд, романы были сконструированы, и главной темой всегда была рефлексия интеллигента, за исключением сочинения «Казус, или Эффект близнецов». Эта вещь вообще стоит особняком, это антиутопия, она ему была несвойственна. Особняком также стоит «Опись имущества одинокого человека», она меня тронула. Получать удовольствие только от стиля, языка мне недостаточно. Но есть исключения – красоту языка, стиля я признавал у двух писателей, причём они оба как прозаики меня не заинтересовали, но они были поэты. Иначе говоря, их перу была присуща поэтическая проза. Бунин в «Окаянных днях», рассказывая об ужасах своего крымского существования, вдруг, забывая о них, начинает описывать свет фонаря, видимый ему из полуподвального помещения, и я не могу не оценить красоту бунинского языка. Вторым был Пастернак. Роман «Доктор Живаго» в сюжетном отношении не вызывает никакого интереса, но каждый эпизод, каждая глава хороша сама по себе. Этот роман надо читать, не ища в нём смысла в развитии событий, а наслаждаясь просто чтением.

У Орлова были свои любимчики, я к их числу не принадлежал. Напротив, поначалу он не очень меня жаловал. Отчасти я сам был в этом виноват. На вступительном экзамене, не особо надеясь на удачу и полагая, что вижу Орлова в первый и последний раз в жизни, я набрался смелости, подошёл к нему и попросил прочитать мой рассказ, пока мы три часа будем писать этюд. Он отказался, и, полагаю, моя напористость ему не понравилась. На первый семинар я принёс изданный за свой счёт сборник рассказов. Это была моя вторая ошибка. Я создал о себе превратное мнение. Я его раздражал, и не только его. Студент должен быть бедным, как Ломоносов, плохо одетым, а в моём случае ещё и говорить по-русски с акцентом, ну и так далее, но я таким и был когда-то (кроме акцента). Лит был моим третьим университетом, после техникума и автомеханического института. Да и лет мне было немало, кой годик тебе миновал? Пушкин погиб в 37, а я в институт поступил в этом возрасте. Ныне я приходил на занятия в кашемировом пальто модного горчичного цвета. Приезжал в институт на дорогущем автомобиле шведской марки «SAAB». То есть меня не за что было любить. Это я сейчас понимаю, а тогда не понимал. Мне надо было быть поскромнее, не выделяться, трамвайный закон приносит много пользы тому, кто его соблюдает. Впоследствии, узнав меня поближе, он смягчился, но всё равно был строг и скуп на похвалу. Когда я попросил у него рекомендацию в Союз писателей, он мне её не дал. Не отказал, но тянул так долго, больше года, что я перестал ему напоминать об этом. Говорят, что так поступают японцы. Они никогда не произносят слова – нет, но с решением вопроса тянут долго, пока проситель не поймёт, что это отказ. Потом через несколько лет, забыв, он упрекнул меня за то, что я взял рекомендацию не у него.

О его частной жизни я мало что знаю. Мастер никогда не откровенничал, был достаточно закрытым человеком. Он был аполитичен, но, когда в разговоре я начинал критиковать власти, он мне говорил.

– А что у вас в Азербайджане лучше? – Прямо, как Пушкин:

Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног, но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство.

Я отвечал, что я гражданин России, ранее почившего в бозе СССР, живу здесь уже тридцать лет. Но у него в голове, видно, этот факт никак не укладывался, потому что в следующий раз он мне говорил то же самое. У него порой проскальзывали шовинистические реплики. Так, например, он на дух не переносил Муслима Магомаева, которого обожал весь Советский Союз. То же было в отношении Рустама Ибрагимбекова. Он всегда принижал их достоинства. Он говорил, что Магомаев был сомнительным оперным певцом, поскольку не мог взять какую-то определённую ноту. А сценарист Ибрагимбеков своим успехом обязан Марку Захарову, который написал письма Сухова.

«Вся национальная литература, – часто повторял он, – состоялась благодаря переводам русских литераторов». Мол, кто бы знал Расула Гамзатова, если бы не Сельвинский, Вознесенский, Рождественский и другие. При этом роман Чабуа Амиреджиби «Дато Туташхиа», переведённый на русский язык самим автором, он считал принадлежностью мировой литературы. Айтматов тоже переводил сам свои произведения. Я, будучи инородцем (это он меня так обозвал на дипломной защите, дословно – комплекс инородца, говоря о моей излишней деликатности при работе со словом), так просто думаю и пишу по-русски. За двадцать лет нашего знакомства он похвалил меня три раза. Один раз на семинаре, когда я ждал анализа второй части моего романа, не вдаваясь в подробности, кратко произнёс дословно:

– Об этой работе самые хорошие слова.

Но самих слов не произнёс: думаю, тяжело было. Второй раз – рецензируя мой диплом перед защитой:

– Три раза прочитал и противно не стало.

Третий комплимент был ещё более абстрактный или, лучше сказать, косвенный. Я принёс ему первый том романа «Хафиз и султан». Этот роман я написал после разговора со своим тестем, покойным ныне театральным режиссёром Шаиком Сафаровым. Он с упрёком спросил у меня, почему я, будучи азербайджанцем, написал исторический роман об арабах. Я ответил, что исправлюсь, и засел за работу. Обложился первоисточниками и стал изучать историю азербайджанской государственности. Читал до тех пор, пока не наткнулся на удивительный, достойный пера Шекспира факт. Когда хорезмийский султан Джалал-эд-Дин, возвращая к покорности вассалов, осадил город Тебриз, жена бежавшего правителя Азербайджана сельджукская принцесса Малика-Хатун, чтобы спасти страну от разорения предложила себя в жены султану. Тогда я понял, что завязка есть, и стал писать роман. Я работал над ним четыре с половиной года, в нём 68 авторских листов, четыре книги. Орлов прочитал только одну, первую. Через несколько дней поехал на встречу, это было в рюмочной на Никитской, бывшей Герцена (зачем понадобилось её переименовывать, чем Герцен-то им не угодил?). Орлов умудрялся всегда находить в центре Москвы недорогие питейные заведения. Долгое время я встречался с ним в Камергерском переулке, пока хозяин не продал его. На Никитской сейчас есть его именной стол, и, кажется, висит портрет Мастера. Мы встречались там всем семинаром на сороковинах его кончины. Когда я пришёл, он сидел на своём неизменном месте в простенке между окном и дверью, спиной к окну справа от входа. Это была второсортная забегаловка, с сомнительной кухней, «тошниловка», как сказал бы киношный «доцент», расположенная в полуподвальном помещении. Но творческая интеллигенция жаловала это место, наряду с шашлычной в Калашном переулке. Перед ним по обыкновению стояли два гранёных стакана, изобретённых скульптором Мухиной – в одном водка, в другом апельсиновый сок. Мастер пил как настоящий американец без закуски.

Ах Америка, страна где гуляют и пьют без закуски.

Обычной его дозой было стакан и ещё половина, то есть триста. Разрешит мне жена каждая по сто. Я подсел к нему, вежливо осведомился о здоровье (у него болели ноги), он неопределённо кивнул. Его лечащий врач был азербайджанец, он мне говорил об этом каждый раз. Спросил, что я знаю про нафталанские мази, а это производная от бакинской нефти, она якобы помогает от ревматизма и прочих болезней (маме моей никак не помогла). Затем мы долго молчали. Рукопись лежала на столе.

– Что скажете? – не выдержав, спросил я, кивая на неё.

Мастер хлебнул водки и сказал.

– Всю ночь читал, до утра.

– Ну и как вам? – осторожно спросил я.

– Я уже всё сказал, – ответил он, – вам этого недостаточно?

Мне этого было достаточно и всё же мало. Я писал роман год и восемь месяцев, мне хотелось услышать какие-то подробности, но то, что он сказал, было высшей похвалой, роман получился увлекательный, раз он читал его всю ночь до утра. Я посидел с ним ещё немного, надеясь на продолжение разговора, но его всё время окликали, к нам подсаживались, и я вскоре ушёл. Следующий роман он читать уже не стал. Сказал: мол, я уже зрелый писатель и могу уже не спрашивать ничьего мнения.

Кстати Есин перестал читать меня после «Ночи волка». Это был второй роман, написанный мной. Возвращая рукопись, сказал, что это неудача; мол, не получилось, не расстраивайся, это бывает. В отличие от Орлова, который заметил, что всё хорошо, и в этом произведении у меня появился свой стиль. Есин, зная, что мне важно его мнение, не читал моих произведений, просто чтобы досадить, в то время как я прочитывал всё, что выходило из-под его пера. Сам Есин уже не писал романов. Может быть, в этом было дело.

Вскоре он взялся за эпический труд под названием «Дневники ректора», и я уже не обращался к нему с подобными просьбами. Но каждую новую вышедшую книгу оставлял на его столе, подписывая её – дорогому С.Н и проч. В каждом новом томе дневников мы, преподаватели института, искали, что Есин пишет про нас, благо в конце книги был постраничный справочник. Про меня он как-то написал, что Самид совершенно бесстрашный человек, поносит власти, зная, что я об этом напишу. Вообще-то мне и в голову не приходило, что наш приватный разговор он может дословно впечатать в свои дневники, но так оно и было. В одном из томов он опубликовал моё письмо, не спрашивая у меня разрешения. Я был хорош для него в качестве ученика, но никак не собрата писателя. Возможно, это была творческая ревность. Казалось бы, куда я и куда он? Несоизмеримые величины. Что он, что Орлов, они оба были для меня как Гималаи и Пиренеи. И тем не менее. Большой объём текста у другого писателя – повод для ревности. Швейцарский писатель Урс Видмер в повести «Рай забвения», остроумно рассказывает о том, как долго пытался избавиться от неудачного романа, нарочно забывал его в разных местах, и каждый раз рукопись возвращалась к нему. Он даже поехал в другой город и оставил её там на каком-то разгульном мероприятии, зная, что там всё теряется. Но рукопись подобрал какой-то литератор, прочёл её и обзвонил всех известных ему писателей, пока не нашёл автора, признавшись при этом, что у него был соблазн присвоить рукопись, так как четыреста пятьдесят страниц на дороге не валяются. Я старался гнать из головы эти мысли, как несостоятельные. Но как-то мне попался старый фильм Сидни Люмета «Смертельная ловушка», в котором знаменитый драматург в пору творческого кризиса замышляет убийство своего талантливого студента, чтобы присвоить себе его пьесу. Тогда я подумал, что в этом умозаключении всё же есть зерно истины. То же и с Орловым. Собственно, если бы ученик не был плодовитее учителя, эволюция бы остановилась, такова природа вещей. За все годы нашего знакомства я несколько раз просил его дать мне рекомендацию для разговора с издателями, особенно с теми, кто знал его и регулярно печатал. Каждый раз он под разными предлогами отказывал мне, хотя некоторых студентов он за руку водил в редакции. Как-то он похвалился тем, что сказал обо мне и романе «Седьмой Совершенный» на телевидении, я воспрял духом. Оказалось, что его приглашали на передачу канала «Культура». Я разыскал эту запись и просмотрел её. Прослушал его дифирамбы профессору Логинову, журналистке Митиной, инкассатору Константинову. Когда, наконец, он произнёс моё имя, ведущий Максимов перебил его, сославшись на нехватку времени и сменил тему разговора.

Последний раз я просил его о протекции как раз после этого разговора, когда он так своеобразно похвалил роман.

– Можете порекомендовать меня своему редактору? – спросил я.

Он ответил, что это не в его правилах… Я попросил телефон редактора, сказал, что просто сошлюсь на то, что я его ученик, чтобы меня хотя бы выделили среди остальных, чтобы просто прочитали. Но он мне отказал. Как там в романе моего почти тезки – Буркевиц отказал.

В романе Грэма Грина «Комедианты», майор Джонс в минуту откровенности признаётся собеседнику в том, что у него в жизни было мало женщин, которым он не заплатил за секс. Перефразируя Джонса, могу сказать: у меня вышло мало книг, за издание которых я бы не заплатил алчным и жуликоватым издателям. Орлов утверждал, что платить за издание своей книги непрофессионально. Хорошо так говорить, когда ты признан. Великий Чарльз Роберт Метьюрин тоже оплачивал издание первых своих романов. Первый сборник стихотворений Мандельштама под названием «Камень» был выпущен за счёт автора. Его брат, Евгений Мандельштам, позже вспоминал:

«Издание «Камня» было «семейным» – деньги на выпуск книжки дал отец. Тираж – всего 600 экземпляров. <…> После долгого раздумья мы сдали весь тираж на комиссию в большой книжный магазин Попова-Ясного. <…> Время от времени брат посылал меня узнавать, сколько продано экземпляров, и когда я сообщил, что раскуплено уже 42 книжки, дома это было воспринято как праздник. По масштабам того времени в условиях книжного рынка это звучало как первое признание поэта читателями».

Когда Мастер прочитал роман «Седьмой Совершенный», я по традиции повёл его в шашлычную в Калашном переулке. Из того, что он сказал о романе, я запомнил только одну вещь. Вернее, это было единственное, что он выделил особенно. Мастер спросил, для чего в романе сцена, в которой Иисус и Мухаммед едят рыбу, она никак и ни с чем не перекликается по сюжету. (Имран, чудом спасшийся от смерти, приходит в себя на берегу реки. Его окликает рыбак с противоположного берега, а затем отводит в свою хижину и там происходит разговор, полный подтекстов и библейских аллюзий). Я ответил, что у меня нет ответа на этот вопрос, можно сказать, что она появилась непроизвольно сама собой, но уверен, что это центральное место романа. И Мастер неожиданно согласился со мной. Он похвалил роман «Седьмой Совершенный», сказав, что я создал оригинальный жанр, среднее между Дюма и Дрюоном. Но это осталось между ним и мной. Никогда ничего он публично не говорил об этом романе. Лишь раз обмолвился на защите дипломной работы. Цитата –

От Дюма отворачивался и поглядывал на Дрюона.

Я в связи со всем этим всегда вспоминаю, как Вальтер Скотт оценил первый неудачный роман Метьюрина под названием «Семья Монторио». Делая обзор готических романов в журнале «Quarterli Review», Скотт написал:

«… Хотя это произведение отличается дурным вкусом, мы незаметно захвачены были им и, читая его, не могли иногда не отнестись с особым уважением к дарованию автора. Мы никогда не чувствовали большего желания помочь заблудившемуся путнику, чем этому молодому человеку, …»

Я не сравниваю себя с Метьюриным, а Орлова со Скоттом, и тем не менее. Авторитет Орлова был таким, что одного его слова хватило бы, чтобы на меня обратили внимание издатели.

О своих отношениях с Орловым я часто в шутку говорил, что любил его неразделённой любовью, но в каждой шутке есть изрядная доля правды. Я любил его, а он меня нет. В этом было всё дело. Когда Мастер умер, я был в Турции, поэтому не смог быть на похоронах. Вернувшись, много раз звонил по его домашнему телефону, чтобы выразить соболезнования. Но никто не отвечал. Было лето, вероятно жена жила на даче. Позже я уже звонить не стал. Собственно, все эти ритуальные обряды, визиты на кладбище для меня мало значат. Тело – лишь бренная оболочка человека. Если ты его помнишь, разговариваешь с ним, это больше, чем стоять со скорбным видом над могилой. У меня слишком сильное воображение, стоя над могилой, я вижу истлевший скелет под грудой сырой земли, и это угнетает меня. Я не могу смириться с тем, что человек, которого я любил, превратился в тлен. Я предпочитаю общение с душами близких и родных людей.

Я всю жизнь ждал своего Державина, чтобы он меня благословил, и не обязательно сходя в гроб, но так и не дождался. Напротив, встречавшиеся мне мэтры литературного дела чаще сами ждали от меня посильной помощи. Мне не везло. Помнится, обо мне прослышал писатель Чингиз Гусейнов, известный тем, что якобы разгневал Гейдара Алиева своим романом «Семейные тайны». Когда-то он был влиятельным чиновником в СП писателей СССР, преподавал в МГУ. В моём семинаре училась Нина Сичанина, её отец, поэт Александр Сичанин передал мне с ней от Гусейнова книгу о пророке Мухаммаде, с просьбой написать рецензию на неё. Я прочёл одну страницу и отказался, читать это было тяжело. Но он попросил ещё раз и ещё раз, я проявил слабость и, проклиная себя за мягкотелость, с большим трудом одолел этот роман. На презентации в ЦДЛ были его коллеги из МГУ, по их выступлениям я понимал, что никто из них не прочёл этот роман сначала и до конца, они говорили общие слова, это были профессиональные лекторы, мастера риторики. Это вообще свойственно филологам – говорить штампами. Кто слышит впервые, думает: надо же какой спец! Собственно, их можно было понять: мне, подготовленному читателю, было трудно одолеть этот текст. Я сравнил манеру письма Гусейнова с арабской средневековой поэзией, которую в свою очередь сравнивали с неторопливой поступью верблюда. Сидя между горбами, бедуин, покачиваясь, в этом ритме сочинял стихи. После моего выступления все стали прибегать к этой метафоре. В числе прочего я сказал, что этот роман, как Коран, можно открывать в любом месте и читать, более того, читать с любой стороны слева направо или справа налево, как в арабской и еврейской письменности. Последняя фраза была шутливой, но в ней была ещё спрятана ирония, и мне потом передали чью-то догадку – да он над ним издевается! Но виновнику торжества моё выступление очень понравилось. Я потом передал ему свой роман «Седьмой Совершенный», в котором тоже были коранические мотивы, ждал от него каких-то слов, как от знатока ислама, но никакой реакции от мэтра не последовало.

С Ниной была впоследствии история. Училась она спустя рукава, семинары мои посещала редко. Когда я поинтересовался причиной, она сказала, что они совпадают по времени с курсами английского языка. Я предупредил её о том, что у неё будут проблемы с дипломом, так как работы у неё слабые. Нина мои слова пропустила мимо ушей. Так оно и вышло, дипломную работу я ей вернул и к защите соответственно не допустил. Что тут началось. Сначала приехал её отец. Я объяснил ему, что защищаться с таким дипломом, значит облечь себя позором, и, если бы она вняла моим предупреждениям и принесла текст заблаговременно, у меня было бы время его исправить. Он пошёл искать на меня управу. Посыпались начальственные звонки, меня вызывал ректор Тарасов, но я был непоколебим и к защите её не допустил. Но на следующий год вместе с ней выправил этот диплом, и она защитилась, и главное – осталась довольна, потому что это была заслуженная оценка.

Роман «Седьмой Совершенный» был написан благодаря заданию Мастера. Можно сказать, что, если бы не Орлов, то этого романа не случилось. Он как-то сказал нам на семинаре, что всю жизнь мечтал написать исторический роман, но понял, что ему это не дано, потому он заставит нас это сделать. Все должны будут написать историческое сочинение, не обязательно роман. Из тех, кого я помню, крупную форму одолели трое – я, Макс и Женька. У Макса было стилизованное сочинение про петровские времена, Женька разразился опусом про раскольника патриарха Никона. Ольга Митина написала небольшой рассказ про Марка Аврелия. Я хотел написать повесть про Омара Хайама. Стал собирать материалы. По совету Мастера позвонил в музей Востока и нашёл человека, занимающегося этим периодом. За приемлемый гонорар она, это была дама, подготовила мне справку по первоисточникам этого времени. Я стал искать эти книги. Ходил в библиотеку Иностранной литературы, копировал целые страницы из книг, делал выписки. Один из первоисточников существовал только на английском языке. Я заказал перевод, заплатил за него, но ушлый переводчик использовал компьютерный автоматический перевод, пришлось переводить ещё раз. Затем по рекомендации Мастера попал в библиотеку института Востоковеденья. Оказалось, что в рюмочной, где он сидел каждый вечер, подрабатывала официанткой библиотекарь этого института. Здесь мне по блату позволено было брать книги на дом. Я читал и перечитывал сочинение Хилала ас-Саби «Установления и обычаи двора халифов». Я набрался такого количества информации, что Мастер, прочитав написанную мною повесть, бросил фразу – сюжетные линии, заложенные мной, требуют продолжения. Тогда я написал продолжение, и здесь случилось то, к чему я всегда относился насмешливо, а именно – сюжет и герои повели себя независимо от воли писателя. Во второй части я не успел высказать все обретённые в процессе работы философские и религиозные выводы, она закончилась так, что я не мог не писать продолжение, хотя Есин всячески отговаривал меня, говоря, что я всё испорчу. От второй части он был в восторге, сам позвонил мне, я в это время чинил машину в автосервисе у своего бывшего ученика из прошлой жизни в пору работы мастером в техцентре «Кунцевский», он говорил, что именно так нужно закончить этот роман. Главный герой говорит собеседнику: «Махди – это я», и в доказательство своих слов протягивает руку к тлеющему костру, и тот вдруг вспыхивает пламенем. Но я его не послушал, стал писать дальше, поскольку, повторюсь – ничего из того сокровенного знания, открывшегося мне, я не высказал, роман оказался своенравным.

Во второй части были сплошь приключения. Написав её, я отправился в Тунис, где происходили события. Мне было интересно, насколько будут соответствовать эти места моим заочным представлениям о них. Это был 1997 год, я тогда не то что YouTube, но даже интернетом не пользовался. Я хотел взять машину в аренду и поехать в Кайруан, мне нужно было посетить главную святыню правящей династии Аглабидов. Тут выяснилось, что я забыл взять с собой водительские права и не могу арендовать машину. Но один из отельных служащих, молодой парень по имени Мухаммад, был родом из этих мест, и он предложил взять машину на его имя и поехать вместе. Я согласился.

Это удивительно, но всё, что я описывал, опираясь на своё воображение, в действительности оказалось в точности таким же. В особенности местечко Раккада, где была резиденция первого фатимидского халифа. Впоследствии я хотел ещё посетить Багдад, но там началась война, и поездка была связана с определёнными трудностями. Надо было лететь в соседний регион, кажется в Сирию, а оттуда ехать на машине ночью несколько часов через пустыню. Я решил, что не стоит этого делать, к тому же выяснилось, что от средневекового Багдада давно уже ничего не осталось.

«Седьмой Совершенный» – это роман о простом человеке, который в силу жизненных обстоятельств приходит к нравственному совершенству и готовности принести себя в жертву для того, чтобы помочь народу. Он объявляет себя пророком и поднимает восстание.

Ещё одна вещь, связанная с этим романом, о которой я хотел упомянуть. Я не знал, как погубить своего героя. Ромео должен умереть. Моему герою после полученного им сокровенного знания не было места на этой земле. Но я хотел придумать совершенно оригинальную смерть. Долго с этим мучился. Осенью 1998 года поехал на Кипр. Мне нужно было посмотреть пещеры первых христиан, в подобных скрывался мой герой. После экскурсии мы остановились у небольшого ресторана. В шаговой доступности от него находился католический храм. Я съел свой обед и пошёл к нему. На ступенях сидела в обнимку парочка, я не стал мешать им, стал обходить храм по периметру, он был прямоугольным, и в какой-то момент на меня снизошло. Это было настоящее откровение. Я понял, что Имран должен умереть на кресте, распятый как Иисус. В средневековье это был довольно распространённый вид казни для преступников, позорная смерть. Но всё не так просто, он вначале симулирует смерть, так задумано друзьями, чтобы спасти его. Ему дают выпить специальное снадобье, вызывающее беспамятство. Однако из-за нелепой случайности он всё равно погибает. Таким образом, я формулировал, что с крестом шутки плохи, живым с него сойти нельзя.

Этот роман все издательства, словно сговорившись, отказались печатать. Я обошёл их порядка десяти. В Олма-пресс сказали, что это сложный роман, и они не берутся издать его. Кондратов, владелец издательства «Терра», куда я отвёз роман, сказал Есину, они были друзья, дословно – они (мусульмане) здесь дома взрывают, а мы будем их романы печатать! Есин рассказал о моём романе сестре художника Таира Салахова, бывшего председателя Союза художников СССР, познакомил меня с ней. Я передал с ней в Баку рукопись, далее она оказалась в духовном управлении мусульман Азербайджана. Уж не знаю, прочитал ли её кто-нибудь, но мне передали, что, если я возьму на себя финансовые вопросы, тогда они напишут предисловие к роману. Большое спасибо! Рекемчук, в чьё издательство я предложил роман, дал прочитать его Георгию Садовникову, автору знаменитой «Большой перемены», и после этого мне позвонил поэт и литературовед Михаил Синельников и сказал, что готов издать мой роман. Он в это время был главным редактором питерского издательства «Лимбус-пресс». Моё сердце ёкнуло, однако дело не сладилось, при утверждении присутствовала какая-то мартышка из отдела маркетинга, кстати говоря, выпускница литинститута. Она убедила руководство в том, что роман слишком мудрёный и распродать его не получится. Автора приласкать, рукопись вернуть.

– Вася, слышишь ли ты меня, он не коммерческий!

– Слышу сынку, слышу, – отвечает Вася.

Между тем Есин окрестил его мусульманским романом, расхваливал и рекомендовал этот роман на каждом углу. Он говорил – я удивляюсь, почему эту книгу не читают в метро. На защите диплома он был моим оппонентом, и назвал диплом редкой птицей, имея в виду, что мало кто защищается с романом, да ещё с историческим. Говоря о благородстве главного героя, он рассмешил аудитории репликой о том, что сцена в публичном доме исполнена целомудрия. Он сказал, что моё хорошее знание материала ещё и обусловлено тем, что, мол, я ментально близок к арабам. Я подумал, что за ерунда, говорить о ментальной близости азербайджанца к арабам – всё равно, что сближать американца и русского. Но ему не возразил, потому что дурной тон спорить со своим оппонентом, и правильно сделал. Лет через двадцать я узнал, что один из моих двоюродных прадедов оказался иорданским арабом, эмигрировавшим в южный Азербайджан, что находится в Иране, а затем в советский Азербайджан, принимавшим деятельное участие в революционных событиях. Затем, когда начались репрессии ему удалось бежать в Иран. Второй мой оппонент наш историк Александр Орлов, назвал меня азербайджанским Дюма. Председателю экзаменационной комиссии Туркову не понравились в историческом романе современные слова – парень и гостиница. Богатство русского языка позволяет использовать множество синонимов к этому слову парень – отрок, юноша, мальчик, хлопец, юнец, недоросль, парубок, молодой человек, пацан. В то время как в тюркском языке только одно – оглан, в английском – бой. Я использовал разговорный вариант, как речевую характеристику. Что же касается гостиницы, то это дословный перевод слов мехман-хана, гонаклык еви, или хан, ханака – дом для гостей. Поэтому я не использовал синонимы – странноприимный дом или постоялый двор, хотя последнее не так бы резало слух. Тому, кто не погружался глубоко в культуру средневекового Востока, наверное, в голову первым приходит караван-сарай, как наиболее колоритное слово. Но эти заведения располагались обычно на окраинах, в современном значении это были мотели, то есть для путников с транспортом. Вообще говоря, о колорите, Борхес заметил, что самая колоритная книга арабского востока – это Коран, и при этом в нём нет ни одного верблюда, хотя верблюд – первое, что приходит в голову, когда представляешь пустынные места и оазисы. Всего этого я не сказал, нет ничего глупее, чем пускаться в прения с оппонентами. Пусть их.

На каком-то кремлёвском приёме Есин схватил за рукав чапана верховного муфтия мусульман России Талгата Таджуддина и стал толковать ему о моём романе, говоря, что было бы хорошо помочь в публикации. Рассказал ему о сцене, где Мухаммед и Иисус едят рыбу, приготовленную женой Петра-ключника. Муфтий встревожился и спросил: нет ли в этом еретического подтекста? На этом всё и кончилось. В «Вагриусе», куда я пришёл забрать рукопись, редакторша, явно не читавшая роман, который она мне возвращала, стала талдычить о том, что они де издают произведения высокого уровня. В этот момент я заметил на полке книгу Пелевина про Чапаева.

– Вы издали Пелевина, хотите сказать, что он писатель высокого уровня? – спросил я.

Однако смутить её мне не удалось.

– Нет, но это исключение, просто было попадание в нерв современного общества, … вот вы где работаете? – прервав себя, спросила она.

Уверен она собиралась советовать мне заниматься своим делом и не лезть в большую литературу.

– В Литературном институте, – ответил я, – преподаю литературное мастерство.

Редакторшу перекосило. Я взял рукопись, оставил их и вышел вон. Редакторы, работающие в современных российских издательствах, за редким исключением самая ненавистная для меня порода людей. Мне кажется, что это либо не реализовавшие себя писатели, либо бесплодные филологи, литераторы и прочие гуманитарии. Самый продаваемый на Амазоне мой роман «Ночь волка» отвергли в «Эксмо» с формулировкой – интеллектуальный псевдотриллер, они посчитали, что кровищи маловато, как говаривал незабвенный Женька Константинов. Кстати говоря, Пелевинского Чапаева я прочитал до половины, я список кораблей прочёл до половины, ровно до того места, где началась эзотерическая белиберда. Не то, чтобы я эзотерику считаю белибердой, просто в исполнении Пелевина. Он переврал всё что можно. Недаром великий и мудрый Михаил Лобанов сказал, что «… в рассказах Пелевина достоверность житейских наблюдений утрирована… авторские поиски происходят от отвлечённого философствования, а не от житейского опыта…», и отчислил его из Литературного института.

Мы обедали с Есиным в Макдоналдсе, что на Пушкинской, дело было во время перерыва в работе комиссии по рассмотрению этюдов абитуриентов, несогласных с выставленной оценкой. Комиссия состояла из двух человек Есина и меня. Мы говорили о литературе, о чём ещё мы могли говорить? Речь зашла о Пелевине.

– Его проза похож на гамбургер, – сказал я, – пока ешь, вроде бы вкусно, а послевкусие не очень. Так и Пелевин: пока читаешь, ничего, книгу закрыл – в голове ничего не осталось.

Есин согласился. Пелевина мне иногда даже становится жаль, он сейчас для издательства состоит в положении литературного негра или цирковой лошади, не знаю, что менее обидно. Когда я вижу его новые книги, которые становятся всё уже в формате и шире в межстрочных интервалах, чтобы быть похожими на роман, думаю, что мне не нужна известность такой ценой. Но я недоумеваю, когда какой-нибудь приличный литератор, вроде Быкова*, его хвалит или цитирует. Вся проза этого автора – сплошное литературное недоразумение.

В конце концов я издал книгу за свой счёт в «Эксмо», с условием, что они возьмут на себя реализацию. С просьбой написать предисловие к роману я, естественно, обратился к Мастеру. Он, как водится, долго тянул и, наконец, разразился ажно целым предложением.

«Считаю целесообразным публикацию этого романа». В.Орлов.

Тогда я пошёл к Есину. Тот продиктовал секретарю текст, больше похожий на представление студента на дипломной защите. До сих пор жалею, что не хватило лица, чтобы отказаться от него. И кто-то посоветовал мне из коммерческих соображений в аннотации упомянуть, что я ученик Орлова и Есина. Никакой пользы это не принесло. Обычно комментаторы в сети ёрничали по этому поводу. По совету Михаила Синельникова я объехал все редакции и оставил в них по экземпляру в надежде на отзыв. Чёрта лысого! Две тысячи из трёхтысячного тиража были распроданы за три недели, это был невероятный успех. Когда я сообщил об этом Есину, он сказал, что начинает меня ненавидеть. Обожаю Есина. Мне даже позвонил сам владелец издательства «Эксмо», его звали Андрей. Он сказал, что для него происходящее загадка, почему так хорошо продаётся книга: мол, извините, но вас никто не знает. Я был счастлив! Мне казалось, что я таки ухватил за хвост синюю птицу. Но вскоре грянул очередной кризис, продажи замедлились, склад затоварился, и меня попросили забрать оставшуюся тысячу экземпляров. Есин наградил роман премией Москвы, он был председателем конкурсной комиссии, иначе не видать бы мне этой премии как своих ушей, хотя на уши можно в зеркале посмотреть. Видно, пословица сия древнее изобретения зеркал. Но Есин был бы не Есин, если бы отдал мне премию полностью. Он разделил её на троих, все остальные наши преподаватели получали её единолично. Киреев, Толкачёв, Королёв и т.д. Вместе со мной её получили Михаил Попов и Евгений Бунимович. На следующий день я скупил все центральные газеты, ища заметку о себе….  обо мне ни слова. В России меня упорно не желали замечать. Через несколько лет я случайно обнаружил одну единственную заметку об этом романе, и то в прибалтийском новостном портале «Делфи». Привожу её полностью.

Роман Агаева представляется настоящей экзотикой на фоне мрачноватой современной русскоязычной прозы. «Седьмой Совершенный» – историческое повествование о средневековом исламском мире, снабжённое как авантюрно-детективной линией, так и религиозными аллюзиями. В чем-то его можно сравнить с произведениями бразильца Умберто Коэльо. Единственное, чего мы не советуем делать – так это читать предисловие С. Есина, напоминающее высокопарный и невразумительный отзыв из Союза Писателей СССР. Сам же роман – вещь примечательная и необычная. Взгляда на историю всего мусульманского мира изнутри для нас – тема, в основном, малознакомая, а потому представляющая особый интерес.

Действие романа разворачивается в одной из провинций средневекового Багдадского халифата. В романе представлены несколько повествовательных планов: детективный (к начальнику «полиции» провинции тайно прибывает чиновник по особым поручениям из Багдада, разыскивающий опасного «преступника» – нового Мессию, названного Седьмым Совершенным); любовно–романтический (любовь мусульманина Ахмада и христианки Анны); собственно исторический (яркая панорама эпохи правления династии Аббасидов) и, наконец, религиозно-философский (история и спор канонического ислама и еретических течений в нем). Пряная восточная экзотика «Седьмого Совершенного» придётся по вкусу всем, кого несколько утомило суровое однообразие современной русской прозы, пусть качественной, но уж слишком «чёрной».

Всё хорошо, вот только к чему они пристегнули сюда графомана Коэльо я не знаю.

Остатки тиража я просто раздал. Когда в вестибюле метро «Пушкинская» появился красный прилавок для книг, я каждый вторник, едучи на семинар, оставлял там по два экземпляра.

Главное заблуждение писателя состоит в том, что он полагает, будто после публикации его романа, мир изменится. Но ничего не меняется. Это мой выстраданный тезис.

Второй подобный успех и всплеск надежды был при издании первого тома романа «Хафиз и султан». Роман издал «Алгоритм». Книга получилась роскошной, в твёрдом переплёте, с одалиской на обложке, с хорошими иллюстрациями, хотя и с множеством описок. Они даже не потрудились вычитать её. В угоду серии, мне пришлось поступиться названием, её назвали «Хафиз и пленница султана». Как ни странно, этот вариант наиболее точно соответствовал сюжету первой части тетралогии. Эти (руководство) просто поступили со мной, как обыкновенные жулики. Там был один приличный человек, контактирующий со мной, писатель и редактор, автор множества романов. От неё к сожалению, мало что зависело в редакционной политике. Издание было профинансировано 50\50, с условием, что от цены реализации я получу 30%. Хотя я подозреваю, что и здесь меня надули. Это ужасно неприятно осознавать, потому что, когда ты идёшь на базар, то предполагаешь, что тебя могут обвесить, но, когда обманывают в издательстве интеллигентные люди, просто теряешь веру в человечество. В магазинах книга продавалась по четыреста с лишним рублей. Она была реализована очень быстро, я даже хотел себе прикупить, помимо авторских, экземпляров на подарки, но не успел, и сейчас её нигде нет, стала раритетом. Однако, когда я пришёл за своей долей, мне заплатили исходя из стоимости 100 рублей за штуку. Выяснилось, что прежде, чем отправить её в розницу, издательство продало весь тираж своему карманному торговому дому «Алгоритм». Соответственно, со мной рассчитались по этой первой цене, которая, к слову, была в три раза ниже себестоимости. Это было мошенничество, шитое белыми нитками. Формально это выглядело законно, хотя в суде можно было доказать, что это занижение прибыли, но я не стал спорить, махнул рукой.

 

А теперь ненадолго вернёмся назад в далёкое детство, потому что Сократ сказал: «Высота, на которую ты поднялся, определяется глубиной ямы, из которой ты выбрался». Это я без ложной скромности.

Я всегда был своим среди чужих и чужим среди своих, так сложилась жизнь. Родился на съёмной квартире, у родителей не было своего угла. Мой непутёвый отец одно время был старшиной, мы переехали в военный городок, где ему дали служебную квартиру. Русский язык я выучил там. В азербайджанском городе Ленкорань мы жили в военном городке, то есть в русском анклаве, так что снаружи те, кто не знал меня, думал, что я русский, издали кричали – эй урус! А в городке я не был своим, потому что я азербайджанец. Когда мне стукнуло пять лет, папа мой, сверкнув хвостом, словно комета, улетел на заработки, но так и не вернулся, бросив нас на произвол судьбы, и мы жили в такой бедности, что мне от государства ежегодно выдавали в школе серую одежду, ту, в которой ходили детдомовцы. Это я понимаю сейчас, оглядывая прошлое внутренним оком, а тогда всё воспринималось как должное. Когда в школе обсуждали результаты матча между «Нефтчи» и «Араратом», я делал отсутствующее выражение лица, потому что телевизор мать купила в кредит, когда я уже уходил в армию. Полторы комнаты в которых мы жили в военном городке были меблированы бросовой мебелью, хотя лучше сказать мебели не было никакой, железные панцирные кровати, стол, стулья, двустворчатый шкаф, вешалка на стене закрытая занавеской. Спал на солдатской койке. Тяжесть папиного поступка состояла не только в том, что он оставил нас прозябать в бедности, это было половиной беды. Мать всё время боялась, что нас выселят, поскольку квартира была служебной, а отец со службы уволился, однако обошлось. Времена были вегетарианские, гуманизм и прочее, сейчас бы выбросили на улицу, не задумываясь. В военторге матери продукты продавали по остаточному принципу, сначала отоваривались семьи военнослужащих. Это было довольно унизительно. И всё же у меня было хорошее детство – чудесный субтропический город на юге Азербайджана, чистый воздух, море, рыбалка, ребят в военном городке было достаточно, играли разные игры, спортплощадка военной части была в нашем распоряжении, гоняли мяч, занимались на спортивных снарядах. В 12 лет я крутил «солнце» на турнике. Мать и сестра целыми днями были на работе, и я был предоставлен сам себе.

Я был мальчиком не от мира сего, в четвёртом классе убежал из дома в Африку к Тарзану, сразу после того, как на экранах прошёл фильм. Сговорил ещё двоих, Сашку Рыльшикова и Кольку, не помню фамилии. Мы взяли припасы, авоську с фруктами, была айва, яблоки и ещё что-то. Мы пошли по шпалам и почему-то в обратную сторону, надо было на юг в Иран, а мы направились на север в Баку. Сашка съел свою долю и дезертировал, мы остались вдвоём. На переезде была будка стрелочника, перед ней на лавочке сидели несколько человек железнодорожников.

– Вы куда ребятки? – спросили у нас.

Мы скрывать не стали. Они велели нам подождать, мол, сейчас в ту сторону пойдёт дрезина, подвезут вас. Мы, наивные, поверили, сели на лавочку, угостили их оставшимися фруктами, а они позвонили, куда следует, и скоро за нами подъехали пограничники. Ленкорань был городом военных частей. Нас отвезли в РОНО, а оттуда меня забрал дядя. Мать отлупила меня так, что сломала о мои бока приклад моего деревянного автомата. Предатель Сашка рассказал о нас в школе, и нас подняли на смех, мы думали его отлупить, но не догнали.

Учился я спустя рукава, лишь по трём предметам в школе у меня были пятёрки, – литература, история и физкультура. Иногда Ганна Васильевна поднимала меня, чтобы я рассказал новый урок, потому что я прочитывал учебник литературы сразу до конца. Пока я рассказывал новую тему, она проверяла тетрадки. В библиотеке гарнизонного Дома офицеров, величественного здания с дорическими колоннами на руки выдавали только три книги, поэтому я ходил туда два раза в неделю. Понедельник был там выходным днём. За неделю я умудрялся прочитать шесть книг, где уж тут запоминать авторов. Шесть использованных формуляров было у меня к восьмому классу, жаль не сохранил.

Я был записан во все библиотеки города, перечитал все книги, имеющиеся у соседей. Я читал всегда и везде, я читал всё, что попадалось под руку, если не было художественной литературы, я читал справочники, всё вплоть до расписания железнодорожных поездов.

После 8-го класса поступил во вновь созданное для национальных кадров кадетское бакинское училище им. Нахичеванского, аналог суворовского. Человек, чьим именем было названо училище -– генерал от кавалерии, генерал-адъютант его Величества Гусейн-хан Нахичеванский полный Георгиевский кавалер, был одним из двух генералов, поддержавших Николая 2 после отречения. Цитата.

Получив об этом сообщение из Ставки, генерал Гусейн-хан Нахичеванский отправил начальнику штаба Верховного главнокомандующего генералу М.В. Алексееву телеграмму: До нас дошли сведения о крупных событиях. Прошу Вас не отказать повергнуть к стопам Его Величества безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемого Монарха. 3 марта. 14 ч. 45 м. Генерал-адъютант Хан-Нахичеванский.

Однако генерал-адъютант Алексеев не передал телеграмму императору.

Генерал-лейтенант А.И. Деникин отмечал в своих «Очерках русской смуты»:

Многим кажется удивительным и непонятным тот факт, что крушение векового монархического строя не вызвало среди армии, воспитанной в его традициях, не только борьбы, но даже отдельных вспышек. Что армия не создала своей Вандеи… Мне известны только три эпизода резкого протеста: движение отряда генерала Иванова на Царское Село, организованное Ставкой в первые дни волнений в Петрограде, выполненное весьма неумело и вскоре отменённое, и две телеграммы, посланные государю командирами 3-го конного и гвардейского конного корпусов, графом Келлером и ханом Нахичеванским. Оба они предлагали себя и свои войска в распоряжение государя для подавления «мятежа» …

Генерала Нахичеванского впоследствии расстреляли большевики.

Проучился я недолго, мне там не понравилось, вызвал мать, чтобы она меня забрала. Начальник училища уговаривал её не идти на поводу у неразумного ребёнка. «Сестра, – говорил он, – здесь он станет офицером, заберёшь, будет пастухом». Но она развела руками: «Что я могу сделать, не хочет он учиться». В Ленкорань, правда, я не вернулся, вдруг сообразил, что меня в школе засмеют, и поступил в ПТУ. Сейчас вспоминая, удивляюсь тому, что она не дала мне по башке и не заставила учиться. Никогда не жалел о своём поступке, а сейчас, спустя 50 лет, вдруг пожалел. Пастухом я не стал, но жизнь прожил точно по библии – в поте лица будешь добывать ты хлеб свой насущный.

На жизнь я начал зарабатывать с 15 лет и жить вне дома, вокзалы, поезда. С тех пор железная дорога наводит на меня тоску. Я романтик и гуманитарий, выросший среди книг, начинал с самых низов, грузчиком. Оборотная сторона – постигаешь жизнь не понаслышке и не из книг. Во время учёбы в Баку, подрабатывал грузчиком на винзаводе, работал сварщиком на бакинских стройках в Ахмедлах, на заводах в Дарнагюле и Ленкорани. Потом армия, а после армии – Москва. Сюда я приехал, чтобы поступить в МГУ, однако экзамен завалил и, как водится, домой уже не вернулся. Устроился на завод им. Лихачёва, где крутил гайки на конвейере, что твой Чаплин в фильме «Новые времена». Я был единственным человеком на конвейере по сборке автомобилей ЗиЛ-131 завода им. Лихачёва, который читал во время работы. На меня приходили поглазеть. Четыре болта на своей операции по присоединению раздатки полного привода я закручивал гаечным ключом так быстро, что пока подъезжала следующая платформа, я успевал прочитать треть страницы книги, заботливо обёрнутой в газету. Там была своя субкультура, меня окружали простые провинциальные парни, у них даже собственное название было – лимитчики, народ в основном не отягощённый умственной деятельностью. Основной целью у многих было жениться (как правило, на своей лимитчице), чтобы получить комнату в семейной общаге. Заделать ребёнка, чтобы стать на очередь для получения квартиры. Популярные фразы по утрам – Вчера сват (кум, брат) заезжал, как же мы нажрались! Поутру они похмелялись в заводском буфете кефиром, ближе к обеду начинали скидываться по рублю.

Отработав два года на ЗИЛе, я ушёл в таксисты, потому что там была свобода. Берёшь машину, через 12 часов возвращаешься в парк. Где ты был, что ты делал – никому нет дела, только план вези. Я крутил баранку 6 лет, и это была тяжёлая работа. 11-13 часов по городу, накручивали по 300 с лишним км. С планом было очень строго, попробуй не привези 60 рублей, это как раз 300 км по 20 копеек, а ещё холостой пробег. Иной раз весь день проведёшь в ремзоне, а потом в ночь выезжаешь на смену. Но мне нравилась эта работа. Кто ещё кроме таксистов в 80-х годах мог разъезжать на новенькой волге ГАЗ-24. Только номенклатурные работники или барыги, теневые коммерсанты. А я в 25 лет гонял на ней по Москве. И в такси не так просто было попасть, брали только с постоянной московской пропиской. 6-месячные курсы, и ещё год уходил на то, чтобы начать свободно ориентироваться в Москве. А сейчас сфера такси отдана на откуп Яндексу и прочим агрегаторам, за рулём бомбят выходцы из Средней Азии. Навигатор установил и вперёд. И неважно, что у тебя киргизские права и трёхмесячная регистрация. Никому до этого дела нет, только отстегни 20 процентов от заказа.

К тому времени я закончил автомеханический техникум и поступил в автомеханический институт. Один номенклатурный работник, которого я вёз, разговорившись со мной, спросил, почему такой интеллигентный эрудированный молодой человек довольствуется работой в такси. Я ответил, что учусь в институте и всё впереди. Он сказал, что кроме диплома нужен ещё стаж и опыт инженерно-технической работы, и, если я не собираюсь всю жизнь работать таксистом, надо жертвовать и свободой, и заработком. Я прислушался к его словам. Один из наших шофёров оказался соседом директора крупнейшего в Москве автосервиса «Кунцевский». Меня взяли мастером цеха на зарплату 140 рублей. Там я проработал 9 месяцев, пока сервисная мафия не добилась увольнения директора. Я ушёл вслед за ним. Ещё два года инженером по снабжению на опытно-механическом заводе.

Одно время я мечтал быть журналистом, это было тогда, когда я крутил гайки и позже, когда я крутил баранку. Мне этот род деятельности казался вершиной карьеры. Случай мне представился, когда я опубликовал несколько статей и крошечных рассказов в ведомственной газете под названием «Авто», принадлежащей нашему главку. Главным редактором оказался мой земляк, бакинский армянин Валера Симонян, удивительно похожий на Луи де Фюнеса. Он предложил мне работу в газете, и первым заданием было написать о том памятном съезде КПСС, с которого началась вся перестроечная чехарда в стране. По дороге домой я купил газету «Правда», в которой публиковалась стенограмма съезда. Начал читать и погрузился в глубокое уныние. Поразмыслив, понял, что столько не выпью, и отказался от вожделенной работы. А потом случилась свобода предпринимательства, и я ушёл в производственный кооператив.

 Земной свой путь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу, утратив правый путь во тьме долины.

Не знаю, что имел в виду Данте, но я почувствовал экзистенциальную тоску. В романе Дюма шут-дворянин Шико скрывался в монастыре от мести врагов. Он ел до отвала, пил монастырские вина до тех пор, пока не почувствовал великую тяжесть в желудке и великую пустоту в голове. И дух возобладал над плотью. В Литературный институт я пришёл в зрелом возрасте, это был 1994 год, мне стукнуло 37.  К тому времени я, как уже было сказано, закончил автомеханический техникум и следом автомеханический институт. У меня был небольшой производственный бизнес, не то чтобы очень успешный, но устойчивый. Никаких карьерных и прочих целей я не преследовал, мной двигала только одна неутолимая, но пламенная страсть к литературе, добавим – безответная по сей день. Мне хотелось узнать, понять, спросить у специалистов, что не так с моими текстами, почему меня не публикуют. Одну попытку я уже делал в 1986 году, но дальше конкурса не продвинулся, вторая попытка оказалась успешной. На собеседовании было не всё гладко. Есин не отличавшийся деликатностью сказал мне.

– Вы же уйдёте после первого курса, вы бизнесмен, зачем вам это надо, хотите потешить самолюбие? Мы вас возьмём, но имейте в виду, что вы займёте чужое место.

Есин ошибся, ушли другие, те, кого брали безоговорочно, я же остался в институте на долгие 24 года. К моменту поступления был автором сборника рассказов, выпущенного за свой счёт, при этом уверен, что совершенным графоманом, поэтому сборник впоследствии постигла участь второго тома «Мертвых душ». Наверное, это нескромно.

Бродский как-то заметил, что время, проведённое в ссылке, было самым лучшим временем в его жизни, были подобные периоды, но лучше не было. Я вслед за ним могу сказать, что время учёбы в институте было лучшим временем в моей жизни. Студент, оказавшись в стенах литинститута, испытывает противоречивые чувства – и радость, и разочарование одновременно. Радость от того, что наконец-то оказался среди своих, и разочарование, когда вдруг понимает, что писательству, оказывается, здесь не учат. Однако разочарование быстро проходит, радость же остаётся надолго, на всё время обучения, а разочарование возвращается после окончания института, но уже в новом качестве, в виде затяжной депрессии, и если вас не начинают публиковать, то выхода нет. Об этом написал популярный литератор и рифмоплет Быков*, статья называлась – «Остановите крысолова». Знаменитый институт, созданный пролетарским писателем, сегодня – обычное высшее учебное гуманитарное заведение, здесь изучают те же предметы, что и в других филологических вузах. Но есть одна особенность – это семинары, которые ведёт мастер, писатель, известный или не очень. Он не учит тебя писать, но ты питаешься его творческой аурой, тянешь из него соки. Он обязан читать твои графоманские сочинения и говорить с тобой о недостатках твоего письма. То есть делает именно то, чего тебе не хватало всю жизнь.

Редакция не рецензирует и не возвращает рукописи.

Всем пишущим хорошо знакома эта фраза.

О роли мастера скажу следующее – в старину при рытье колодцев приглашали специалистов искателей воды, которые показывали, где надо копать. Мастер кафедры в идеале – это человек образно говоря, умеющий чувствовать воду сквозь толщу земли.

Повторюсь, я абсолютно уверен, что годы, проведённые в Литературном институте, – лучшее время в жизни каждого пишущего человека. Это что-то вроде Болдинской осени. Как сложится писательская судьба неизвестно, но пока учишься, ты полон надежд. Цинциннат плохо кончил, но, встав с плахи, пошёл туда, где стояли существа, подобные ему. Студент Литературного институт попадает в сообщество себе подобных при жизни. Преподаватели кафедры литературного мастерства указывают, как подбирать и располагать слова в правильном порядке. Ведь студент литинститута не нуждается в том, чтобы его учили писать, он нуждается в том, чтобы его правильно прочитали и оценили.

К профессии, которую для себя избирает студент литинститута. Назвать её ремеслом язык не поворачивается, а раз нельзя назвать ремеслом, значит это не профессия – стезя. А стезя – это уже категория, лежащая вовне. «Это не дорога, которую мы выбираем. Это то, что внутри нас», как справедливо заметил один из героев О. Генри.

 

Однако вернёмся к истокам. Кроме неистребимого желания писать, никаких условий, чтобы стать писателем у меня не было. Я вырос во дворе, и окружение оставляло желать лучшего. Хорошо родиться и жить в академической среде с папой профессором, но что же делать, коль рос без отца, а многодетная мать едва сводила концы с концами. Оборотная сторона, как уже было сказано, – постигаешь жизнь не понаслышке и не из книг. То, что непременно буду писателем, я знал очень рано, страсть к письму была такой сильной, что в первых классах школы переписывал сказки и показывал учительнице литературы, выдавая их за свои. Уличить меня никто не мог, поскольку в таком количестве книг никто кроме меня во всей Ленкорани не читал. Ганна Васильевна неизменно хвалила меня, добрая душа, и теперь я не знаю, понимала ли она, что то был плагиат.

Писал всегда тяжело, можно сказать мучительно. Думаю, что именно так и должна рождаться литература, поэтому, когда мне студенты говорят, мол, за ночь сел и написал рассказ, считаю, что кроме позёрства за этим ничего не стоит. Я являюсь лучшим доказательством слов Грэма Грина, который утверждал, что «Пока у человека есть способность мечтать, у него могут развиться качества, о которых он мечтает». Я бы добавил к этому, что ещё к мечте необходимы – целеустрёмленность, труд и фанатичная страсть к предмету.

Свои рассказы я посылал в редакции журналов. За полтора десятка лет мне кивнули лишь раз. Пьецух прочитал мой рассказ и написал несколько одобрительных слов. Это был журнал «Сельская молодёжь», где он работал рецензентом. Однако публиковать всё одно не стали. Мне удалось с ним увидеться. Пьецух сказал, что рассказ хорош, но написан в классических традициях, а они, видите ли, ныне исповедуют новые формы – литературу, идущую вглубь человека, или наоборот, не помню точно. На просьбу объяснить, что он имеет в виду, он улыбнулся и развёл руками. Это напомнило мне сцену из «12 стульев», где редактор «Гигроскопического вестника», куда Ляпис-Трубецкой принёс свою «Балладу о гангрене», для более тонкого определения сущности своего журнала пошевелил пальцами. Несмотря на отказ в публикации, я остался доволен и благодарен Пьецуху. Это был первый известный писатель, который похвалил меня. Он придал мне веры в себя. Тем не менее, я, неблагодарный, склонен думать, что он был неправ. Тогда было модно искать новые формы, я же считаю, что писатель интересен своей индивидуальностью. «Каждый пишет, как он слышит», – сказал Булат Шалвович. И чем больше нагромождает вывертов автор, тем менее смысла в его произведении. Есин всегда говорил, что, когда писателю нечего сказать, он изощряется в письме. Все эти новаторства, как веянья моды, приходят и уходят, а неизменна суть дела. Милорад Павич написал гениальный роман «Хазарский словарь». В других произведениях он экспериментирует так, что читать уже невозможно. Я уже не говорю о великом Джеймсе Джойсе. Мне следовало слово «великий» заключить в кавычки. Д.Б. Пристли сказал: «Джойсы нашей литературы не открывают новой эпохи, как это думают многие». Мне всегда приятно, когда я нахожу подтверждение своим взглядам у великих. Я с большим трудом дочитал этот роман, второй раз буду читать только под угрозой расстрела. В то же время есть романы, которые я читал по несколько раз, получая удовольствие от сюжета, языка. «Мастера и Маргариту» я знаю наизусть. Есть романы, которые всякий раз выжимают из меня слезу. Это и есть настоящая литература, которую творят настоящие писатели.

Существуют ложные, но устойчивые понятия, мифы. Я прочитал знаменитый роман «Войну и мир», будучи уже взрослым, и согласился со словами самого писателя про многословную дребедень. Я долго держал своё мнение при себе, пока не прочитал критику Джона Б. Пристли, который назвал самой значительной вещью Толстого не «Войну и мир», не «Анну Каренину», а повесть «Хаджи Мурат» (насчёт дребедени я перегнул палку). «Война и мир» перевесит «Хаджи-Мурата» в буквальном смысле этого слова, если их взвесить на весах.

Я понял, что Наташа Ростова позиционируемая как идеал русской женщины, на самом деле легкомысленная, довольно ветреная особа, только случайность предотвратила её измену и предательство по отношению к Андрею Болконскому, если бы не заперли двери, она сбежала бы с подлецом Куракиным. Впрочем, измена произошла. Когда я прочитал полную версию «Дон Кихота», понял, что в романе Сервантеса главный герой вовсе не дон Кихот, периодически выставляемый автором на посмешище, а Санчо Панса. На протяжении всего романа автор использует один и тот же приём. Дон Кихот оказывается в неловкой ситуации, а якобы простофиля Санчо его спасает.

Джойс!? Нет. Великим я считаю другого ирландского писателя. Чарльз Роберт Метьюрин. Это он – цвет ирландской литературы, но куда мне спорить с сонмом литераторов. Остановите в центре Москвы подряд 20 человек и спросите, кто из них прочитал «Улисса»? Никто! Так Улисс ответил Полифему. Никто ослепил меня. Самые продвинутые вспомнят Одиссея, к которому, собственно, и примазался Джойс, причём совершенно безосновательно.

Джойс достиг пределов литературы – заламывая руки, восклицают филологи. И что? Почему же его никто не в состоянии прочесть, кроме специалистов? Он прекрасный стилист, он владеет словом, как никто другой, с этим не поспоришь, но не романист. Мы толкуем о писателях, не о лингвистах, не о филологах. Все его литературные эскапады, смешение стилей – это буря в стакане воды. Он достиг не пределов литературы, он достиг своих пределов. Блум готовит на завтрак телячью почку, ест её, чувствуя отдалённый вкус мочи. Затем, почувствовав позывы, бежит в туалет, прихватив журнал. Первый столбец он придержал, зато второй прошёл свободно. О Господи! Никто и никогда не описывал так изящно процесс дефекации. Более того, во всей истории мировой литературы никому и в голову бы не пришло описывать этот процесс. Сорокина мы в счёт брать не будем. Что дозволено быку, не дозволено Юпитеру. Начинается роман как художественное произведение, но затем всё превращается в письмо ради письма. Конечно же, он мастерски владеет пером. Но Джеймс, бога ради, читать о физиологических телодвижениях Блума неприятно. Всё, на что ты оказался горазд, это описывать хорошо известных тебе людей, дома, улицы родного Дублина и прочее. Да ты просто акын, пою всё что вижу, вот птичка пролетела, вот трамвай прозвенел … Только тот использует домбру, а ты стило. Дочитать главу, где действие происходит в баре, не хватает никакого терпения. Уже упоминаемый мною Монтень сказал: «Теория принудительного чтения неправильна. Нельзя читать книгу с напряжением, если читаете с трудом, значит автор потерпел неудачу». Что касается стиля, то Вася Логинов забьёт баки вашему Джойсу, потому что Вася – тоже гениальный стилист, но я не все его вещи могу читать, вязну в нагромождениях предложений, словосплетениях, хочется узнать, что там дальше, а у него по странице на эпизод, все эти переливы и оттенки вороньих крыл. Я не считаю стиль писателя самодостаточной вещью, язык всего лишь инструмент, которым вы работаете, он несёт служебную функцию. Это лопата, которой вы копаете, а самородки в глубине. «Рой, Дрисс, рой, – говорил папа марокканского писателя Дрисса Шрайби, – свет он в глубине». Важно не как, а что. Хороший рассказ может быть написан коряво, но никакой самый изысканный стилист не спасёт плохой рассказ.

Теперь пару слов в защиту графоманства. Буквально – это человек склонный к писательству. Почему-то это определение имеет негативный оттенок, хотя ничего плохого в том, что человек пишет, нет. Некоторые болтают без умолку, другие рыбу ловят, третьи грибы собирают. Я считаю, что графоманами за редким исключением, начинают все. Только настоящий писатель способен расти, а графоман остаётся на том же уровне. Он может быть хорошим стилистом, но при этом не будет писателем, потому что писатель – это от бога. Писатель должен быть талантлив, но что есть талант? Существует мнение, что, творя, мы подключаемся к некоему небесному сайту и скачиваем оттуда с высочайшего благословения информацию. Мой любимый философ Сократ устами Платона утверждал, что человек не способен творить. Писатель не сочиняет, а вспоминает свои беседы с богом. И в доказательство приводит случай, когда Сократ в беседе с мальчиком выуживает из его души теорему Пифагора, которую тот знать не может. Талант и есть возможность говорить с богом. То есть с благословением я согласен, но во всех нас заложен примерно одинаковый заряд таланта, а уж как мы им пользуемся, зависит от нашего трудолюбия. Значит, талант без труда ничего не стоит.

Я много лет жаждал встречи с живым писателем, чтобы показать ему рассказы, чтобы поговорить, и наверху, наконец, вняли моим мольбам, но это был случай, когда боги смеются. До встречи с Пьецухом ещё было далеко. Я работал в такси. Вечером в аэропорту «Домодедово» вся стоянка была забита свободными машинами, зелёные огоньки, словно кошачьи глаза, горели повсюду. Очередь была часа на два. Я оставил машину в хвосте очереди и прогулялся к началу. Здесь можно было дать в лапу контролёру трёшник и взять клиента без очереди, но я шёл не за этим. Я работал на «Волге»-универсал, в просторечии – сарай, серый с блатным номером 90-09. Такие машины всегда были в дефиците, и часто контролёры были вынуждены сажать пассажиров с большим багажом, и ты уезжал, не стоя в очереди. Так случилось и в этот раз, но не потому, что не было универсалов. Стоял хорошо одетый узбек с женой и ребёнком, вещей у них было мало, но их почему-то никто не хотел брать. Контролёра не было, поэтому таксисты просто игнорировали семью.

– Куда им? – поинтересовался я.

– В Малеевку, – ответили мне.

– А почему никто не берет?

– Далеко, бери если хочешь.

– А где это?

– В сторону Рузы.

– Я не знаю где это.

– По дороге спросишь.

Я посадил их, чтобы не стоять, и довольный уехал, хотя понятия не имел, где это находится, я был молод и неопытен. В такую даль ездили только с одним условием, оплата в оба конца, или, если машину заказывали в самом таксопарке, поэтому никто и не хотел их брать, поскольку обратно надо было гнать порожняком. Мы ехали вечность, как мне показалось. Дорога пустая, темень непроглядная, на дворе был 1981 год. 70 км по Минскому шоссе до поворота на Рузу прямо и там где-то поворот на Малеевку – в знаменитый дом творчества писателей, где вызревают шедевры. Мой пассажир оказался живым писателем, встречи с которым я так жаждал. Мамедали Махмудов, лауреат литературной премии ВЛКСМ. Я сказал ему, что тоже пишу, он одобрительно кивнул. Мы договорились, что я приеду к нему, привезу свой рассказ, чтобы он его прочитал и сказал мне какие-то слова. В ближайший выходной, купив бутылку болгарского коньяка «Солнцев брег», зажарив в духовке курицу, я отправился в Малеевку на перекладных, автобус, метро, электричка, опять автобус и наконец сани. Да, да, не шучу. У поворота к дому творчества дежурил ямщик на санях, подвозил гостей, какой приятный сюрприз! Эх вы сани мои сани.

Махмудова я разыскал в столовой. Он мне удивился и не особо обрадовался. Видимо, это был тот случай, когда приглашение было простой формой вежливости. Это как Насреддин пришёл домой, а там шаром покати, расстроенный вышел во двор и увидел проезжающего путника. Тот поздоровался. Молла ответил и произнёс дежурную фразу «будь гостем». Путник мгновенно спешился и обрадованно спросил: «Куда мне привязать свою лошадь?» «К моему слишком длинному языку», – ответил смущённый молла.

Махмудов всё же повёл меня в домик, где он жил. Я вытащил гостинцы и рассказ. На этом месте должна быть театральная пауза, которую согласно Моэму, надо держать максимально долго. Узбекский писатель по-русски худо-бедно говорил, но художественный текст был ему не по силам, в чём он нехотя признался, ибо деваться было некуда. Я проделал этот долгий путь напрасно. Ужасное разочарование, мог бы сразу сознаться в этом и не морочить человеку голову, но, видно, сказать, что советский писатель не владеет русским языком, было выше его сил, полагал, что я не приеду. И в самом деле, только ненормальный мог бы припереться в такую даль за сто вёрст ради разговора, но я и был ненормальный. Проявил великодушие, ни слова в упрёк, он, чувствуя свою вину, привёл соседа, молдавского писателя, фамилию, к сожалению, я не запомнил, а может, он её и не называл. Сосед приглашение сначала отклонил, сказав, что сидит пишет, но заметив коньяк на столе, заколебался и согласился. Мы с ним выпили. Махмудов оказался неохоч до выпивки, узбеки более рьяны в мусульманской вере, нежели мы азербайджанцы. Молдавский писатель пробежался по тексту, кое-что похвалил. Я, признаться, особого значения не придал его словам, звучали неубедительно, понятно, что в застолье только самый бестактный человек позволит себе критику.

Например, Гусев, председатель Союза писателей Москвы, когда мы с Надей Годенко поехали к нему в контору сдавать мой зачёт. Не то чтобы я не знал предмет, просто пропускал безбожно все занятия. Я взял с собой две бутылки коньяка и закуску. Думал, что всё ограничится выпивкой и зачётом, но не тут-то было. Гусев пил как сапожник и при этом допрашивал меня про символистов Серебряного века. Я назвал Андрея Белого, Блока, Брюсова, но ему этого было мало, пил коньяк и продолжал донимать меня вопросами. И ведь не поперхнулся коньяком. Тут уж, как говорится, или трусы надень, или крестик сними.

Его заместитель Бояринов, получив от меня 1000 долларов на премию для литературного конкурса, сам предложил мне опубликовать что-нибудь из моих сочинений. Я привёз свой рассказ, и на этом всё кончилось, про меня благополучно забыли, я же из свойственной мне деликатности напоминать не стал. Впоследствии Гусев увидел меня на каком-то мероприятии с фуршетом, в его пьяном сознании что-то торкнулось и ко мне вновь обратились с просьбой о благотворительном взносе. Вся эта интеллектуальная духовно богатая литературная богема была падка на халяву. Мне позвонили, пригласили в Союз писателей. Я напомнил Бояринову о своём рассказе, он театрально удивился, сказал, что сейчас же всё уладит, но я отказался от публикации. Денег, кстати, тоже не дал.

Деньги, кстати говоря, просили все, стоило только мне упомянуть, что я занимаюсь бизнесом. Это удивительно, известные состоявшиеся люди, бывшие в полном порядке уже при Советской власти, имеющие квартиры, дачи в престижных районах, они просили у меня, человека, большую часть жизни прожившего в бедности, только-только выехавшего из коммуналки, жившего на выселках в Митино. Канула в Лету советская власть, при которой они ели от пуза, отдыхали в писательских домах творчества, ездили по миру за государственный счёт, издавали книги, а ныне рыскали в поисках грантов, спонсоров, потому что ничего другого не умели в жизни. А бизнес мой был таков, что всё время приходилось что-нибудь тащить из дома в цех, вкладывать свои деньги, ломать голову над тем, как сократить расходы, чтобы хватало на аренду и зарплату. Производство – это не купи-продай, живёшь большей частью в долг, надеждой на светлое будущее, и так все двадцать лет.

Однако вернёмся к молдавскому писателю. Он посетовал на то что, привёз в Москву повесть, над которой работал долгое время, подошла его очередь для публикации, и тут ему подложил свинью никто-нибудь, а сам Чингиз Айтматов, опубликовав свою повесть. По словам писателя, повесть были похожа на его сочинение, как две капли воды, и сюжетом, и героями, идеей и прочим. Как жаль, что я не запомнил его фамилии, сам бы сравнил. Я тогда ещё подумал – вот ведь как бывает в писательском ремесле. Уже в стенах литинститута, вспоминал молдаванина и думал, что он был неправ, какая ерунда, как бы ни были похожи сюжеты, всё равно это произведения двух разных писателей. На своих семинарах приводил этот пример студентам, иронизировал. Однако нельзя ни над кем смеяться. Прошло ещё несколько лет, и я вновь изменил своё мнение. В издательстве «Время» готовился к выпуску мой роман «Правила одиночества». Я был уверен, что меня ждёт успех, уж больно тема была актуальна, о жизни бывших граждан бывшего СССР. Но меня опередил «Гастарбайтер» Багирова, сняв все сливки с этой темы. Из-за шумихи, поднятой им, мой роман остался незамеченным. Возможно, его и так бы никто не заметил, потому что успех романа диктуется совсем другими вещами – вложениями в раскрутку, продвижением. Но шансы имелись, тема была актуальной. Как сказал маршал Тривульцио, хотя это высказывание ошибочно приписывают Наполеону – для успеха нужны три вещи – деньги, деньги и ещё раз деньги. Пастернак, главред издательства, сказал мне, что дело было не в том, что он нас опередил. На рекламную кампанию романа Багирова якобы было потрачено 300 000 евро. Все столбы в Москве были оклеены рекламными постерами, но несмотря на то, что он хорошо продавался, роман не окупил вложенных в него денег. А сейчас его никто и не помнит. Я прочитал. Начало романа было интересным, но начиная с середины, сюжет начал буксовать и закончился пшиком. На одной идее далеко не уедешь. Второй роман Багирова был вообще никаким.

Махмудов был писателем обласканным Советской властью, лауреат премии Ленинского комсомола и т.д. Недавно я узнал, что после развала Союза он стал диссидентом и правозащитником, закончил свои дни в тюрьме. Кто бы мог подумать. От тюрьмы и от сумы… очень точная пословица. Мне очень жаль его.

 

В первый год учёбы мы ходили по всем семинарам, пришли к Есину с Женькой Константиновым. Есин рассказывал:

– Захожу в пустую аудиторию, вижу парень с девушкой вальсирует. Я говорю им: вот скажите, откуда эта фраза «Никогда не знал я талии более сладострастной и гибкой». Они не сказали. А кто-нибудь из вас вспомнит? –обратился он к аудитории.

Поскольку все молчали, я сказал:

– Княжна Мери.

И это Есин тоже запомнил. Потом я принёс ему свой рассказ, попросил прочитать. Есин прочёл и сказал: как это ты смог уцепить эту русскую тоску, не всем русским писателям это удаётся. Я же был нерусским, каждый раз я удивлялся, когда мне напоминали об этом. Только в ксенофобской России два слова прилагательного могли слиться в одно и стать существительным. Привожу отзыв Есина полностью.

 

«Дорогой Самид!

Я прочитал твой большой рассказ «Лавка сновидений» и должен сказать тебе, что всё это мне чрезвычайно понравилось. Мне вообще нравится твоя проза, в которой есть тайная печаль по неотвратимо проходящей жизни. Мне кажется, что в твоей жизни есть некое сокровенное, что берёт тебя за горло, делает твои произведения такими пронзительно-грустными. Но с этим разбирайся сам, я готов тебе только посочувствовать.

Что касается твоего рассказа, то факультативно пожелал бы большей плотности. Слово у тебя, конечно, исконно русское, я даже удивляюсь, как ты сумел схватить эту русскую лексику и эту русскую интонацию. Но для большой прозы нужна ещё одна степень ёмкости, т.е. всё поплотнее. Фразы у тебя слишком удачные, у тебя безукоризненная словесная память. Всё бы чуть покорявее!

Фантастический сюжет, который ты используешь, к самой прозе вряд ли имеет какое-либо отношение; в прозе мне всегда интересен только автор и только его стиль, только движение его мысли – всё остальное я невольно «пропускаю» (т.е. не пропускаю через душу).

Собственно, и всё. Рассказ закончен, самодостаточен, он много лучше того, что печатают. Но он не кричит: напечатайте меня! Без этого рассказа русская литература будет неполной!

Я жду и абсолютно уверен, что подобные вещи ты будешь писать. Поэтому, зная, как ты безмерно любишь литературу, я могу пожелать тебе лишь одного: да пошлёт тебе Бог сомнения, внутренние мучения и страсти. Из этого всего и складывается реальность, которую в обиходе мы называем русской литературой.

Обнимаю

Сергей Есин».

 

 

Я был дружен с Зоей Михайловной Кочетковой, преподавателем истории и ответственным секретарём приёмной комиссии. Она обладала феноменальной памятью. Ты заходил к ней в кабинет и спрашивал, как дела у такого-то абитуриента, и она, даже не заглядывая в ведомость, называла оценку, полученную им. Я приезжал в институт, бросал там машину и шёл на Пушкинскую, где в одном из ларьков покупал коньяк Хеннесси, какую-нибудь закуску и возвращался в приёмную комиссию. С ней в кабинете работала Надя Годенко, дочь писателя Михаила Годенко. Мы садились за стол, а поскольку приёмная комиссия была проходным двором, я постепенно перезнакомился со многими в институте. Есин часто видел меня в приёмной комиссии в обществе Зои и Нади, где мы пили коньяк, когда заходил неизменно удивлялся и как-то спросил у них:

– К кому из вас он ходит?

– К обеим, – отвечала Кочеткова.

Я бывал у них довольно часто, едучи из офиса домой в Митино, заезжал по дороге. И часто встречал Есина, он носился по институту, как заводной апельсин, иногда подсаживался, как-то даже выпил со мной, нахамив, как обычно. «Я пью с тобой только потому, что ты талантлив», – сказал он вместо тоста.

Моё знакомство с творчеством Есина началось задолго до нашего знакомства, но понял я это уже в институте. Я прочитал в сборнике рассказ «При свете маленького прожектора» и вспомнил, что я его уже читал когда-то, но в нём было что-то не так, иная концовка, придающая рассказу другой смысл. Молодой провинциальный карьерист женится на дочери влиятельного человека. В журнальном варианте в последний момент перед тем, как ехать в ЗАГС, он отказывается от этой идеи из-за угрызений совести. Я сказал Есину об этом, и он объяснил мне, что в Советском Союзе нельзя было писать натурального карьериста, для публикации в «Юности» он изменил концовку. То есть Есин менялся вместе с линией партии. Начинал как стопроцентный конъюнктурщик повестью «Николай Николаевич». Вряд ли её кто сейчас помнит, да и тогда никто не знал. Это повесть о молодом Ленине. Я её не читал, аннотации достаточно. Через много лет, уже будучи ректором, он написал роман «Смерть титана», тоже о Ленине. Под этот роман «Терра» выдала ему аванс в размере десяти тысяч долларов. Вообще, он был сталинистом, при том, что его отец был репрессирован. Я спросил его, как это возможно, он что-то сказал в ответ, пытаюсь вспомнить, что, и не могу, наверное, отделался общими фразами, в этом он был мастак.

Иногда он приглашал на семинар известных писателей, в памяти остались двое, о них я уже упоминал: Распутин и Лимонов. Лимонов запомнился тем, что пришёл в сопровождении двух плохо одетых парней-телохранителей, свою лекцию начал с заявления, что тюрьма – хороший опыт для писателя. Шаламов, помнится, говорил о том, что тюрьма не даёт никакого опыта, кроме отрицательного. А Распутин вспомнил о том, как они с Вампиловым, живя в гостиничном номере, писали пьесу «Утиная охота». Выходило, что он соавтор, перебивать для уточнения было неловко. Повесть Распутина «Живи и помни», которую все мэтры расхваливают наперебой, на мой взгляд, психологически недостоверна. Беременная женщина бросается в воду, чтобы лишить жизни себя и ребёнка, которого она носит, и ради чего, ради мужа, избивавшего её до полусмерти и угрожавшего её убить (свою жену), если она донесёт на него?! Чушь собачья, а как же материнский инстинкт?! Ребёнок для матери важней, чем она сама, а тем более муж-дезертир. Жена всегда за столом норовит мужу вчерашний кусок положить, а детям с пылу жару, такова природа материнства.

 

В какой момент у Есина возникла эта идея, я не знаю. Скорее всего, он прочёл мои мысли. Я зашёл в приёмную, там сидел Мастер, Зоя Михайловна и Надя. При моём появлении они стали как-то странно улыбаться, сказали, что мне надо зайти к ректору, но затем, не выдержав, сообщили новость. Это произошло, когда я был на 5 курсе. Есин предложил мне стать его ассистентом на семинаре, чтобы через год практики с ним набрать свой семинар, то есть стать мастером кафедры творчества. Разумеется, я согласился, ибо это было единственное занятие, которое было мне по душе, то, что меня могло заинтересовать в институте, ибо я был человек независимый. До этого он предлагал мне должность проректора по хозяйственной части, но я отказался, чего Баранова не могла понять. «Как ты мог отказаться от такой должности, –пеняла она мне, – это же такое хлебное место, воровал бы с умом!». «Надежда Васильевна, я не по этой части», – отвечал я. Когда Есин выделил Кочетковой отдельную квартиру в общежитии, я посадил её в машину и отвёз в мебельный магазин. Он располагался недалеко от гостиницы литинститута. Я купил ей в подарок кухонный гарнитур. Естественно, об этом все узнали в институте, и Баранова мне сказала: «Этого я тебе никогда не прощу».

Платили за «мастерство» сущие копейки, я помню свою зарплату 2800 рублей, по тогдашнему курсу, около 80 долларов, но деньги меня не интересовали, в институте я тратил больше, чем получал. К примеру, ради одного единственного участия на защите, мне приходилось отдавать на авиабилеты из Турции, где я в тот момент находился, всю месячную зарплату. Застолья, подарки, стипендии студентам. Как-то после мероприятия в ЦДЛ посадил в свой SААВ пять человек преподавателей и повёз в ближайший ресторан. Историк Орлов и филолог Годенко не дадут соврать. Когда я узнал, что Есин создал благотворительный фонд, я зашёл к нему в кабинет и сказал, что хочу пожертвовать в его фонд 1000 долларов. Есин удивился, назвал меня странным парнем, но деньги взял и убрал в сейф. В рублях это была целая сумка. О деятельности этого фонда я больше никогда не слышал. В литфонде, членом которого я стал, билет мне оформляла приятная дама по фамилии Мережко, невестка знаменитого сценариста. Узнав, что я бизнесмен, спросила, могу ли я сделать посильный взнос в фонд помощи старикам-писателям? Я с готовностью отозвался и делал взносы течение нескольких лет.

 

Продолжение следует…

 

---

* – Признан в России иноагентом.

16 комментариев на «“Альтист Данилов, или 20 лет в Литературном институте (Часть 1)”»

1. Какие же, оказывается, подонки все эти писатели!
   О человек с трагическими глазами!.. пеши есчо!

   Ответить

2. Почему все? Написано только о нескольких. В Литературном институте было много больше преподавателей. Мне одному показалось, что автор пишет не о плохих писателях, а о том, какой он сам хороший … на их фоне?

   Ответить

3. Такое впечатление, что автор решил сделать себе подарок – разом свести счёты со всеми, кого знал по Литу: с Есиным, Варламовым, Гусевым, Шаргуновым, Кара,-Бутенко, Полищук… и прочими, и прочими. “Альтиста” Орлова, и того не пожалел – представил этаким хитроумным литератором, типа себе на уме, любителем выпить за чужой счёт. Даже как-то читать сие неловко. Зато сам автор – прямо чудо, а не человек! И в литературе пробивался исключительно сам, и скромный такой, аж слеза наворачивается, и щедрый как падишах – всех кормит, всех поит, всем подарки мешками носит… Да полноте, Самид! Самому-то за себя не стыдно?
   Понятно, что литераторы отнюдь не ангелы, да и никогда ими не были, но публично копаться в их грязном белье… Нет уж, увольте.

   Ответить

4. Наконец-то прочитал читабельное.
   Так у меня было когда-то с “Похождениями бравого солдата Швейка”. Вот и сейчас пишу очередной блок “всяческого” и полезного в раздел “новости” на сайте “Звезда полей”. Зашёл попутно на сайт “ЛР”, отвлёкся на эту статью и не сумел оторваться. Интересно и полезно о нравах в литсреде, которая числиться богемной.
   Метод подачи этой прозы у меня такой же. Не надо выдумывать, пиши как исповедь, и кому надо, Тот (или Та ещё) сами тебя (как автора) позовут печататься.
   Вот так я два года на оном дыхании печатал на компьютере свою автобиографическую повесть “Я был рождён аристократом” (4 раздела на 470 страниц) и два раздела типа мемуаров по поиск Истины в поэзии (на 250 стр.).
   Полезное увидел у Самида Агаева в смысле: создавать надо компактней. Но это уже техника саморедактирования.
   Очень напоминает идею от Н. Рубцова о домашних занятиях одного известного поэта: “Он описывает жизнь…”

   Ответить

   • Известный писатель и редактор “Нового мира” Владимир Лакшин в детстве любил баловаться спичками. Однажды его застукал живший в одном доме с ним драматург Немирович-Данченко и погнал вверх по ступенькам. Юный поджигатель забежал в квартиру и спрятался от разъярённого драматурга под кроватью. Потом он любил вспоминать этот случай, как знак свыше.
     Вышел ёжик из тумана,
     Вынул спички из кармана —
     Вот начало для романа
     “Я рождён быть пироманом”.

     Ответить

   • Лакшин был исполняющим обязанности заместителя главного редактора “Нового мира” Твардовского.

     Ответить

5. Чужой язык нам нипочём —
   И по-хазарски мы сечём,
   Отметелим и кесаря —
   Куделин, профессор, и я.
   Рубим мы, не мешкая, с плеча —
   Берегитесь нашего меча!

   Ответить

6. Привет вам большой, Самид Сахибович))

   Ответить

7. С подобными авторами никакого знакомства никогда заводить нельзя. Иначе через годы об этом пожалеешь.

   Ответить

8. По поводу эрудиции В.Орлова. Фактически, на ней и держится “Альтист Данилов”. А в роли связующих звеньев между музыкой, астрономией, архитектурой, химией и географией, как правило, оказываются “демоны” — отсюда повторы и затянутость сюжета, если не полное его отсутствие. Это, видимо, и называется “магическим реализмом”.

   Ответить

9. Нельзя не сказать о сходстве “Альтиста Данилова” и “Сандро из Чегема” Фазиля Искандера, вышедшего в 1973 году. События в романе Орлова, как следует из комментария автора, происходят годом раньше.

   Ответить

   • Сходство сходством, но куда ему до этой величайшей эпопеи!

     Ответить

     • Я читала высказывания физиков, которые отмечали, что автор “Альтиста Данилова” сумел предвидеть некоторые не вполне исследованные физические явления в своей книге.

       Ответить

     • Мне не кажется, что писатель Орлов слабее Ф.Искандера. Многие соображения из его романа еще предстоит понять.

       Ответить

10. Познавательно и тересно.

    Ответить

11. Сильно, спорно и очень сложно. Без страдания нет достойной литературы. Автор пишет “кровью”. И это знак высшего качества, потому что искренность искупает даже естественную человеческую субъективность. Агаеву тоже не удалось обойтись без последней. Но подкупает бесстрашие, ведь не каждый может проявить принципиальную честность в проявлении своих оценок в отношении знакомых (многие миндальничают). По поводу Орлова: я что-то не заметил, чтобы он был выставлен автором в роли халявщика. Как раз он изображён в качестве твёрдого в своих принципах человека. Пить же он и в самом деле любил, что не умаляет творческих и человеческих качеств маститого писателя. А Есин и вправду оставил о себе у многих литовцев не очень хорошую память. Другое дело Зоя Михайловна Кочеткова. Характер непростой, и мне досталось, уже спустя лет десять по окончании, но, опять же, сам виноват, однако её честность, несмотря ни на что, и скрываемая за внешней строгостью доброта побуждали всегда и побуждают сейчас преклонить перед её светлой памятью колена сердца моего. Рад, что посчастливилось попрощаться с ней при её отпевании.
    Благодарен моему бывшему оппоненту, кстати, крепко и по существу откритиковавшему меня на преддипломе, за интересное повествование о закулисье Лита. Успехов, Самид Сахибович!

    Ответить