АЛЬТИСТ ДАНИЛОВ, или 20 лет в Литературном институте (Часть 2)

№ 2023 / 23, 16.06.2023, автор: Самид АГАЕВ

Окончание. Начало в № 22

 

 

Итак, учась на пятом курсе, я стал ассистентом Есина, в течение года ходил на семинары, сидел за столом с умным видом, «набираясь опыта». Почему я взял эти слова в кавычки? Да потому что здесь было то же, что и на наших семинарах, с той лишь разницей, что я теперь сидел по другую сторону стола, а это было гораздо хуже. Это было мучительно.

Так вот я сидел весь год за столом и молчал, поскольку это был театр одного актёра. Есин был нарцисс. Он ходил по аудитории и словно дирижировал семинаром обеими руками, то одному даст слово, то другому, а семинар был огромный. Методика проста – обсуждался рассказ, каждый должен был высказаться, предпоследним говорил я, итог подводил Есин. Как правило, наши с ним мнения совпадали, за исключением одного случая.

Разбирали работу одной полногрудой девицы. Её почему-то не жаловали в группе, собственно любить было не за что, она была привлекательна и талантлива, к тому же замкнута. В общем, разнесли её рассказ в пух и прах, хотя писала она хорошо, я называл такую обстоятельную и ёмкую манеру письма – романная поступь. Все были единодушны настолько, что это смахивало на заговор. Меня удивило, что и Есин пошёл у них на поводу. Когда очередь дошла до меня, я сказал, что не понимаю, что здесь происходит, ведь это очень хороший рассказ по-настоящему талантливого человека, ну и так далее. Есин был взбешён, поскольку я выступил против него. После урока, когда мы вернулись в ректорский кабинет, он швырнул на стол журнал и гневно сказал:

– Послушай, Самид, если тебе нравятся её сиськи, это не значит, что надо хвалить её рассказ.

– Сиськи здесь не причём, – ответил я, – на сегодняшний день это лучший рассказ в семинаре. Это моё мнение.

Есину было свойственно опускать ситуацию с высот на землю, принижать чувства, выхолащивать поступки, опошлять, искать низменные мотивы, и это не вязалось с его должностью, положением. Как-то он пригласил Василия Ланового выступить с чтением стихов на каком-то юбилее института. После того как Лановой сошёл с трибуны, Есин окликнул его и на глазах огромной аудитории вручил ему конверт с гонораром. Не знаю, как Лановой, как другие, но я испытал испанский стыд за унижение народного артиста.

В одном из своих романов Есин написал, что кавказцы перебирались в Москву только потому, что русские девицы были более доступны. Иначе говоря, все другие национальности, включая русских, перебиравшиеся в белокаменную, девицами не интересовались, а приезжали исключительно из охоты к перемене мест.

Как-то он позвонил, попросил отвезти его на вокзал, и я в воскресное морозное утро из Митино поехал к нему на проспект Вернадского и застал у него очередного фаворита, одного из его студентов по имени Миша, не помню фамилии. Есин какое-то время носился с ним, проталкивал во все журналы. Я повёз их на вокзал. Какая-то накладка оказалась со временем отправления поезда, и я, чтобы Есин не маялся на вокзале, предложил лишнее время отдать прогулке, повёз их в Екатерининский парк, где мы час или больше гуляли и беседовали. Потом в дневниках его вместо благодарности прочёл о том, что – Самид по-таксисткой своей привычке отвёз меня на вокзал.

Есин обещал дать мне через год полноценный семинар, но естественно обманул. Я просидел у него в ассистентах два года вместо одного. Но даже через два года он не выполнил своего обещания. Я объявил, что ухожу, и перестал ходить на его семинары. Он позвонил мне, как ни в чём не бывало, спросил, почему меня нет. Я повторил, что ухожу из института. Он сказал: «Ну как знаешь» и повесил трубку. Возможно, он решил, что я блефую, зная мою любовь к этому заведению. Но через несколько дней позвонил и сказал, что я могу прочитать отказные работы, и, если подберу кого-нибудь, это будет мой семинар. Я набрал 8 человек из тех, кого отсеяли другие мастера. Орлов потом рассказал мне, что вместе с Есиным ездил в какую-то школу на встречу с выпускниками. Это было в Митино. И он сказал Есину, что где-то здесь живёт Самид. Есин рассказал ему о нашей ситуации, и Орлов сказал ему: мол, Самид человек специфический, если он сказал – значит, он уйдёт. После этого Есин решил дать мне семинар. Что характерно, мой последний семинар тоже состоял из восьми студентов. Я всю жизнь верю в цифры. Нумерология, однако. Половина из них была талантлива. Непонятно, почему их отсеяли. Вася Логинов сказал мне: «Я тебе завидую, тебе удалось остаться в институте». Я тебе завидую, – сказал мне человек, преподающий в МГУ, имеющий степень доктора наук и звание профессор. Орлов, кстати говоря, при каждом удобном случае повторял: мол, Вася тоже мог бы вести семинар.

Так я начал самостоятельную преподавательскую деятельность. Не став известным писателем, перешагнув эту стадию, я начал учить студентов литературному мастерству. Прямо как Монголия, которая, как нас учили коммунисты, из феодализма, минуя капитализм, сразу перешла к социализму. В моём положении был определённый вызов литературной среде: мало того, что я был чужак, но ещё инородец, то есть – о, это лакомое словечко в устах русских шовинистов – нерусский. Я даже сказал Есину об этом. Он ответил, что таким образом проверил окружение на прочность.

Чем меньше студентов в семинаре, тем тяжелее его вести. Проблема была в недостаточном количестве текстов. Говорить на семинарах было не о чем, а у меня не было завидной способности заниматься пустословием. На следующий год студентов прибавилось. Я уже выбирал из основного потока, не из отказников. Преподавать стало легче, но самым трудным было выступать на дипломных защитах. От волнения у меня пересыхал язык во рту. Хотя говорил я всегда дельно, Есин меня неизменно хвалил, но это всегда для меня было стрессом.

Занимаясь со студентами, я постепенно выработал собственную методику. В частности, практиковал этюды на заданную тему. На мой взгляд, этюд – это основной экзамен, необходимый для приёма абитуриента в Литературный институт. Все остальные вступительные экзамены я бы отменил. Аттестат зрелости, творческий конкурс и этюд – как доказательство таланта. Этого достаточно. Несправедливо, когда талантливый человек не добирает баллов по общим дисциплинам для поступления в творческий вуз. В Голливуде нет ВГИКА и ГИТИСА, люди ходят на актёрские курсы, но голливудские актёры фальшивят меньше наших, пять лет обучавшихся профессии. Собственно, отменил бы я и все дисциплины, кроме творческих. Оставил бы в институте две кафедры – литературного мастерства и художественного перевода. Все остальные науки можно изучать в обычных институтах, никакой разницы. Порой мастера ходили и выпрашивали положительную оценку для талантливого студента, не сдавшего обычный предмет.

Развивая далее тему этюда, переводя этот экзамен в область самостоятельной дисциплины, можно сказать, что этот предмет – единственное, что оправдывает название, да и само существование Литературного института. Едва ли не главное разочарование студента состоит в том, что, оказывается, его никто не собирается учить писать. Вообще-то он на это надеялся. И я бы даже ввёл этюд как отдельный предмет.

Этюд как предмет приближает нас к метафизическому пониманию писательства как учебного процесса. Раскрывая тему этюда, студент развивает способность вызывать в себе всплеск писательского адреналина – то, что утончённые, а проще говоря, слабые организмами поэты называют вдохновением. Этюд – это тренинг для удаления в себе писательского тромба. Мандельштам, по словам его жены, перед тем, как начать слагать стихи, ходил по комнате, слыша какое-то мычание в голове, голоса, звуки – бу, бу, бу. И это бу, бу, бу он начинал зарифмовывать. Но голоса, к сожалению, слышат не все. Поэтому надо искать другие методы. Развивать в себе методы высвобождения творческой энергии. Некоторые пьют, как я, например; за час, другой, что я уделяю письму, на большее меня не хватает, я выпиваю бокал вина или бренди, но поменьше. Известно, что Метьюрин во время работы над «Мельмотом-скитальцем» пил бренди с водой, оно являлось для него возбудительным средством, подобным тому, какое оказывает на людей опиум.

Правда оно не пьянило его: оно действовало на него более странно и страшно. Глаза его блуждали, лицо приобретало бледность мёртвого тела; дух его, казалось, блуждал сам по себе. Один из его друзей заходивший его проведать, продолжает …

Когда в этот заколдованный час он внезапно вставал, не говоря ни слова, и протягивал свою тонкую худую руку, чтобы схватить серебряный подсвечник, которым он освещал мне ступеньки лестницы, я часто вздрагивал и пристально смотрел на него как на призрак, как на бесплотную иллюзию, созданную им самим».

Легко писать о том, что тебя волнует, о том, что ты хорошо знаешь. О том, что оставило в твоей душе неизгладимый след. Описав всё это чувственно и многословно, ты видишь, что получился хороший рассказ. И ты обретаешь иллюзию того, что ты писатель. На самом деле это не так. О себе напишет всякий, кто способен располагать слова в необходимом порядке. Но писатель – это тот, кто способен писать на заказ, мобилизовать себя и увлечься этим. Целый ряд шедевров мировой культуры написаны по заказу. В Средние века, когда книгоиздания в нашем понимании ещё не существовало и не было гонораров, великие творцы работали по заказу. «Реквием» Моцарта написан по заказу неизвестного лица. «Сикстинская мадонна» Рафаэля – по заказу папы Юлия 1. Потолок в сикстинской капелле расписан Микеланджело – по заказу Павла 3. «Шах-Намэ» Фирдоуси – по заказу царствующего дома Саманидов в Иране. «Хосров и Ширин» Низами – по заказу правителя Азербайджана атабека Джахан-Пахлавана. Не обходилось и без конфузов. Фирдоуси дописывал заказанную Саманидами поэму, которую начинал погибший от рук пьяного воина поэт Дакики. Фирдоуси писал поэму так долго (35 лет), что правитель, заказавший поэму, умер, и дарить её пришлось не только другому царю, это было бы полбеды, но царю другой династии – Махмуду Газневи. Последнему она пришлась не по нраву, и он заплатил поэту оскорбительно малую сумму, обещал золотом, заплатил серебром. Гёте обыгрывает этот факт в своём стихотворении. Не больше повезло Низами. Свою великую поэму он написал за два года. Заказчик принял её благосклонно, но денег не заплатил. Гёте сказал:

«Персы из всех своих поэтов за пять столетий признали достойными только семерых – Фирдоуси, Низами, Анвари, Руми, Саади, Хафиза и Джами, а ведь и среди тех, кого они забраковали, многие будут почище меня!»

Писатель не может позволить себе такой роскоши, как вдохновение. Он должен научиться включать себя, как включают телевизор. Эту способность вырабатывает в студенте регулярное упражнение – то есть этюд. Я использовал этюд как задание регулярно. Освобождал студентов от этюдов на заданную тему лишь на пятом курсе, чтобы дать им возможность заняться непосредственно дипломом. Я практиковал не только замысловатые названия, типа популярного в нашем институте – «пьяная крыса на кухне», но и сюжеты со сложными жизненными ситуациями, чаще всего происходившие с известными историческими персонажами. И так далее. Некоторые студенты так увлекались работой на заданную тему, что впоследствии защищали с ней диплом.

Одна из моих студенток на вступительном экзамене выбрала тему для этюда, которая называлась «Роман смс-ок». Этюд начинался словами (не цитирую, но передаю смысл):

С появлением мобильного телефона я потеряла свободу, меня в любой момент могли контролировать. Ну а дальше случайная смс-ка и …. Город Баку залит солнечным светом, там живёт парень по имени Фархад, который шлёт мне смс-ки.

На четырёх страницах автор описывал роман, возникающий между 17-летней девушкой и молодым азербайджанцем из Баку. Этюд был не лишён метафор и художественных образов. Так, смс-ки сравнивались с каплями дождя, падающими на площадь. Герои вели переписку по эл.почте, стада смс-ок бегали из России в Азербайджан. Но, зная номера телефонов, они никогда не звонили друг другу. Потому что мучительно молчать в трубку, не зная, о чём говорить с незнакомым человеком. Из переписки они знали друг о друге почти всё. «Кажется, я тебя люблю!» – наконец пишет героиня и всю бессонную ночь ждёт ответа, пока в 5.43 не получает дождевую каплю – я тебя тоже! И далее: «Кто сказал, что у человека нет крыльев, хотя и вправду нет. Только летать я научилась без крыльев!» Скоро каникулы и поезд Москва-Баку, только как подойти к незнакомому человеку, спросить – ты Фархад? И страстно припасть к груди. Бред какой-то! По ночам они не спали, тщательно планируя встречу, но главное скопить деньги на билет…. Выстрел грянул внезапно, следующая капля разбилась об асфальт. – «Отец меня женит, я даже не видел невесту, но против воли отца пойти не могу. – [Врёт, собака. – С.А.] А ты, я верю, найдёшь себе другого человека». – Из чёрного отверстия в груди вьётся дымок. В комнате не хватает воздуха. Может, это ошибка, и невеста – это я? По комнате скользит моя тень, а где же я? Меня нет, я затерялась где-то на пути к солнечному Азербайджану.

Только 17-летняя девушка могла поверить в эту отговорку. Тем более что она слышала, что там, у мусульман, этот атавизм до сих пор имеет место. Однако и парню нельзя отказать в своеобразном благородстве. Будь он подлее и практичнее, он бы её встретил. Провели бы неделю в страстных объятьях, а уж потом, когда бы она вернулась к себе на север, объявил это душераздирающее известие. К примеру, так поступил хрестоматийный Паратов.

За 3 часа абитуриентка умудрилась из этюда на заданную тему сочинить полноценный рассказ, банальный, наивный, но рассказ. Я поставил ей высшую оценку 99 баллов. Четверть этой суммы пришлась на компенсацию морального ущерба. Я нёс ответственность за того вероломного азербайджанского парня. Она была не лучшей моей студенткой. На протяжении последующих пяти лет больше ни разу так полно не раскрывала темы. И на выходе у неё были проблемы с дипломным проектом. Но этот случай – доказательство необходимости этюда как дисциплины.

У меня было несколько специально отобранных исторических сложных психологических ситуаций, которые они должны были художественно описать и осмыслить, дать своё объяснение. Чтобы не быть голословным, привожу некоторые здесь.

Первое задание называлось – «Один день Ивана Денисовича». Вместо И.Д. следовало вписать своё имя. Надо было художественно описать свой прожитый день. Это было лёгкое и приятное задание. Я предварял его словами Сократа –

Пристально вглядываясь в близкие и хорошо знакомые тебе вещи, можно рассмотреть то, что видят наблюдающие за звёздами.

Следующее задание называлось «Казнь Сократа». Я рассказывал предысторию, не буду приводить её здесь, и просил написать рассказ на тему, почему Сократ предпочёл смерть бегству.

Ещё одно задание называлось «Кочевая загадка Джамухи». Известно, что жена Чингиз-хана Бортэ была похищена меркитами. Через какое-то время Чингиз вместе со своим побратимом, вождём племени джаджиратов Джамухой, напал на меркитов, разгромил их и вернул жену, и она была беременна. В «Сокровенном сказании монголов» неизвестного автора упоминается, что отцом первенца Чингисхана мог быть младший брат меркитского вождя Чильгир-Боке, но Чингиз принял этого ребёнка, назвал Джучи, хотя по некоторым сведениям не любил его. Рашид-ад-Дин в «Сборнике летописей» считает иначе – что Бортэ уже была беременной, когда попала в плен. В любом случае Чингиз признал его, но слухи о его происхождении сопровождали его всю жизнь. Известно также, что Чингиз и Джамуха после этого кочевали вместе. И вот тут, согласно Гумилёву, происходит нечто странное: полтора года Тэмуджин и Джамуха были неразлучны, но в какой-то момент Джамуха произнёс внешне ничего не значившую фразу, которая насторожила Тэмуджина и особенно Бортэ, и дружба, скреплённая кровью, испарилась за несколько минут, согласно китайскому переводу первоисточника. Джамуха сказал: «Ныне, если мы остановимся у горы, то пасущие коней достанут юрты; если подле потока, то пасущие овец и ягнят достанут пищи для горла».

В переводе с монгольского оригинала звучит так: «Покочуем-ка возле гор – для наших табунщиков шалаш готов. Покочуем-ка возле рек – для овчаров наших в глотку (еда) готова».

Эту фразу принято называть «кочевой загадкой Джамухи» и искать в ней причины дальнейших событий. После этого ночью племя Чингиза снялось и ушло. Между побратимами началась война, которая в конечном итоге привела к смерти Джамухи. Я предлагал дать свою версию этому загадочному эпизоду.

Следующий этюд назывался. «Выбор султана Джалал ад-Дина». После того, как монголы разгромили государство Хорезма, единственный, кто не смирился и до последних дней противостоял Чингиз-хану, был сын хорезм-шаха – Джалал ад-Дин. В одном из эпических сражений монголы заперли хорезмийцев у реки. Привожу отрывок из книги секретаря Джалал ад-Дина Насави.

Рассказ о сражении между Джалал ад-Дином и Чингиз-ханом на берегу реки Синд. А это одна из величайших битв и самых страшных бед. Чингиз-хан подошёл к берегу реки Синд до того, как Джалал ад-Дин успел выполнить то, что задумал: вернуть отколовшихся эмиров. И вот налетели друг на друга конные, сошлись в бою храбрецы и держались стойко в течение всего этого дня. Затем настало утро среды, восьмого дня шавваля шестьсот восемнадцатого года (25 ноября 1221 г). И тогда встретились обе стороны и сошлись ремни подпруги, Джалал ад-Дин предстал перед ним (Чингиз-ханом) с небольшим количеством воинов, покинутый большим их числом, с душой, переживающей позор, как будто он безбожник в страхе или ещё хуже того. Затем он сам ринулся в самый центр войск Чингиз-хана и разорвал его на части, пробив в нём просеки дорог. Проклятый сам обратился в бегство; разбитый, он подгонял корабль избавления и, ослабленный, стремился к спасению. Круг почти сомкнулся вокруг безбожных, и поражение продолжало охватывать обитателей адского огня. Однако проклятый до сражения выделил в засаду десять тысяч всадников из числа отборных воинов, имевших титул бахадуров. Они вышли на правый фланг Джалал ад-Дина, где находился Амин-Малик, и разбили его, отбросив к центру. Вследствие этого расстроился боевой порядок Джалал ад-Дина и была поколеблена его стойкость. Битва прошла, оставив погибших, обагрённых кровью раненых, утонувших в реке. Некоторые воины подходили к реке и сами бросались в её стремнину, зная, что неизбежно утонут и что нет пути к спасению. Во время битвы был взят в плен сын Джалал ад-Дина – мальчик семи или восьми лет: он был убит перед Чингиз-ханом. А когда Джалал ад-Дин, разбитый, вернулся к берегу реки Синд, он увидел, что его мать, мать его сына и все женщины его гарема вопят истошными голосами: «Заклинаем тебя Аллахом, убей нас и спаси нас от плена!» Тогда он распорядился, и они были утоплены. Поистине, это исключительное несчастье и невероятная беда!

На эту тему никто кажется ничего не написал.

Третий этюд был о пророке Мухаммаде и касался истории с его женой Айшей. В одном из военных походов она отстала от каравана, потому что потеряла ожерелье, в поисках отдалилась от стоянки, а воины посланные за ней, подняли паланкин, думая, что она там, заглянуть, чтобы удостовериться, не посмели. Когда её хватились, караван был уже далеко. На следующий день её привёз воин, который случайно наткнулся в пустыне, где она сидела в ожидании, когда за ней вернутся. Обычно кто-то следовал за отрядом, подбирая забытые или потерянные вещи. Разгорелся нешуточный скандал, поскольку воин и жена пророка оказались наедине и довольно долгое время. Горячие головы, ревнители шариата предлагали воина казнить, а женщину побить камнями или изгнать из племени, что в те времена было равносильно казни, поскольку араб, лишённый заступничества, оказывался вне закона, любой мог его безнаказанно убить, пленить, обратить в рабство. Особенно усердствовали другие жёны, коих у пророка было девять. Но всё было не так просто. Мухаммад любил Айшу, он взял её в жены, когда она была ещё ребёнком, ей было 9 лет, он ждал три- четыре года пока она превратится в женщину. К тому же она была дочерью Абу Бакра, влиятельного хашимита и друга Мухаммада, который впоследствии стал халифом после смерти Мухаммада. Пророк мучился, советовался со своими сподвижниками. Сама Айша после этого заболела и двадцать дней лежала, не вставая, а когда её спрашивали, плакала и твердила о своей невиновности. В конечном итоге пророк обратился к Аллаху, и ему было явлено доказательство невиновности жены.

Вот сура, которую Мы ниспослали и сделали законом. Мы ниспослали в ней ясные знамения, чтобы вы могли помянуть назидание. Прелюбодейку и прелюбодея – каждого из них высеките сто раз. Пусть не овладевает вами жалость к ним ради религии Аллаха, если вы веруете в Аллаха и в Последний день. А свидетелями их наказания пусть будет группа верующих. Прелюбодей женится только на прелюбодейке или многобожнице, а на прелюбодейке женится только прелюбодей или многобожник. Верующим же это запрещено. Тех, которые обвинят целомудренных женщин и не приведут четырёх свидетелей, высеките восемьдесят раз и никогда не принимайте их свидетельства, ибо они являются нечестивцами, кроме тех из них, которые после этого раскаялись и стали поступать праведно. Воистину, Аллах – Прощающий, Милосердный (Коран 24:1—5).

Ещё одно задание основывалось на рассказе Джека Лондона «Однодневная стоянка». Поскольку кроме меня его никто в семинаре не читал, я им рассказывал завязку. Сюжет состоял в том, что на зимовке, где остановился золотоискатель, появляется замерзающая семейная пара. И выясняется, что это жена золотоискателя, бросившая его ради этого мужчины. Ночевать им вместе в доме нельзя из этических соображений, кто-то должен уйти, а на улице трескучий мороз, до ближайшего пристанища можно не добраться. Далее я предлагал студентам решить эту проблему.

Используя эти задания, некоторые студенты написали интересные повести и рассказы, одна из них – Ольга Саранина, исследуя загадку Джамухи, даже получила премию на литературном конкурсе.

Я записал некоторые теоретические выкладки, которые привожу здесь. Хотя считал и продолжаю считать, что любая теория вредна для писателя. Вообще, писать о литературном процессе ужасно скучно и неправильно. Также как исследовать «Психологию творчества». Последний предмет, изучаемый в институте, несмотря на громкое название, приносит только вред. Ибо нельзя анализировать волшебство. Бегущий человек не думает о том, как у него двигаются суставы в коленных чашечках. Птица понятия не имеет о том, почему ей дана возможность парить над землёй, какая сила возносит её в небеса. Есть старый мультфильм про человека, который умел летать. Собрался консилиум учёных, чертили сложные диаграммы, амплитуды, координаты, проекции. Законы физики противоречили очевидному факту. Требовали у человека объяснений – почему он летает, в то время как не должен. Человек задумался, пытаясь объяснить, морщил лоб, разводил руками – не смог объяснить, но и летать уже не смог.

Такие предметы, как психология творчества – это месть тех, кто лишён творческого начала. Они заставляют нас оправдываться перед ними.

Я сейчас пишу об этом, потому что закончил с этим делом. 13 романов, не считая рассказов и повестей, думаю, дают мне право завершить писательскую деятельность с чувством выполненного долга. Итак, вот некоторые тезисы.

Писать нужно непременно рукой, потом самому перепечатывать. Так поступал Орлов. Мне было лень печатать, поэтому я отдавал на сторону, впоследствии печатала жена, с трудом разбирая мой почерк, а я потом правил и допечатывал. Почему нужно писать рукой? Первое. Один и тот же текст, написанный от руки, напечатанный на машинке и опубликованный в журнале выглядит по-разному, последовательно всё лучше и лучше. Первый вариант самый неприглядный, и поэтому автор к нему строг и придирчив. Если же ты сразу пишешь на компьютере, у тебя возникает иллюзия того, что текст хорош. Такова особенность шрифта, он приукрашает. Все свои романы я написал авторучкой, причём не шариковой: это такое удовольствие заправлять её чернилами, скрипеть пером по бумаге, ну и бокал вина, разумеется.

Скрипи моё перо, мой коготок, мой посох.

Второе. Когда ты водишь пером по бумаге, происходит высвобождение обычно спящих участков мозга, отвечающих за творчество. Эта связь идёт от движения руки, пальцев, непрерывным потоком нейронов в голову. С компьютером этой связи нет, наоборот, чтобы сформулировать мысль, тебе надо отыскать нужную клавишу, нажать на неё, теряя при этом творческий импульс, как бы быстро ты ни печатал. Это как раз то, что иные называют связью с космосом, и это не метафора, человеческий мозг штука конгениальная космосу.

Итальянские учёные сравнили структуру нейронных сетей человеческого мозга с сетью галактик во Вселенной и обнаружили у них множество общих черт. Несмотря на огромную разницу в масштабе — более 27 порядков, — физические процессы, которые привели к структурированию материи в этих системах, действовали по одним и тем же законам

Далее. Все писатели жаждут известности, но что именно нужно для того, чтобы это произошло – этого никто не знает. Несколько писателей, обладающих примерно одинаковой эрудицией, образованием, способностями, уровнем культуры, одного поколения, пишущих в одно время и, более того, исследующих одну и ту же тему. Один из них становится знаменитым, а остальных ждёт безвестность. Что здесь работает, остаётся только догадываться. Теория вероятности, совокупность второстепенных совпадений, скандал!? Нельзя не признать, что Набоков своей славой обязан скандальной «Лолите», а замечательный поэт Евгений Рейн долгой известностью ещё и потому, что он был другом эмигранта И. Бродского. Сам Бродский при всей своей мощи поэтического таланта – преследованием государства, ссылкой, изгнанием и т.д. Моэм считал, что достаточно потакать вкусам толпы, которые несколько хуже вкуса продавщицы из магазина (не хочу обидеть продавщиц). Бродский считал, что Боратынский был поэтом не менее одарённым, чем Пушкин, но такой славы не получил, может быть, потому что его не застрелили на дуэли.

Писатель, как и всякий человек, есть мир в себе, только в большей степени, настолько большей, что он должен этим миром делиться, чтобы не сойти с ума, что он и делает, но при этом всё равно сходит с ума, только незаметно для окружающих, потому что способность творить – есть признак исключительности, то есть ненормальность. По Бродскому, существует два вида писателей: один воспроизводит осенний пейзаж с кинематографической точностью, так, что ты воочию видишь краски увядающей природы, весь этот этюд в багровых тонах, полный набор для гербария, пожухлую траву, сломанную ветку, слышишь, как крякает утка, перед тем как её возьмёт в оборот охотник. Обоняешь дым горящих листьев, и чувствуешь растворённую в воздухе грусть. Второй – деталями не балует, но зато исследует закоулки чужой души с обстоятельностью, вызывающей у тебя приступ благодарности за то, что ты не был знаком с ним лично.

Великий писатель – это тот писатель, который удлиняет перспективу человеческого мироощущения, показывает выход из тупика. Правда, чтобы завести его в другой тупик, потому что жизнь в идеале должна приводить человека в рай, а рай – это тупик, из него нет выхода, как вершина горы, дальше ничего нет.

Многие сейчас подвизаются в этом ремесле, всеобщая грамотность породила всеобщую графоманию. Как я уже говорил, графоман графоману рознь, один прирождённый стилист, но всё что он ни напишет безжизненно. Этому самообману подвержены многие литераторы: умея составлять слова в предложения, а предложения в фразы, они думают, что ничего не стоит написать рассказ, повесть или даже замахнуться на роман. И они действительно могут это сделать, но один только раз, они могут написать одну книгу, и эта книга будет о себе. Вторую книгу они уже не напишут, потому что для этого нужен писательский талант. Собственно, писатель – это совокупность произведений. Есть исключения в виде авторов одной книги, история литературы знает их имена – Шодерло де Лакло, Ярослав Гашек, Ильф и Петров, Сервантес. Но это великие романы – это памятники литературы.

Но есть также более сложные догадки. Как держать внимание читателя? Ответ прост: надо писать интересно. Ну, а если рассматривать проблему более внимательно, человеку присуща одна особенность – выискивать аналогию, то есть склонность к системному складу жизни, предсказуемости. Ему более по душе ранним утром покупать свежие булочки в одном и том же месте, нежели рыскать по всему городу в поисках плюшек. В чём основной принцип науки – поиск закономерностей. Таким образом, зайдя издалека, можно сформулировать следующий тезис: читателю интересно находить знакомое в незнакомом и, наоборот, в знакомых ситуациях открывать для себя что-то новое. То есть он должен находить метки, ориентироваться. Возможно, корни этого лежат в том, что человек – существо, обречённое на одиночество, которое приходит в мир и уходит из него в полном одиночестве, который всю сознательную жизнь занимается тем, что прилагает усилия, пускает корни в общество и, если он перестаёт это делать хоть ненадолго, тут же опускается в одиночество, подобно акуле, двигающей плавниками и опускающейся на дно, если она перестаёт это делать.

Каковы составляющие художественного произведения? Их три.

Первое правило. Сюжет, фабула. Это костяк произведения. Нельзя допускать, чтобы рассказ разваливался на части, должна быть интрига, композиция. Правда, есть экзистенциалисты, к примеру, Сартр с его романом «Тошнота», от которого в равной степени может стошнить и читателя. Я не противник модерна, но всё хорошо в меру. Мне в большей степени интересны герои произведения, нежели внутренний мир писателя, то есть внутренний мир должен являться миру опосредованно. Однако, возвращаясь к сюжету – необходима последовательность и внутренняя логическая связь описания события: одно неизбежно вытекает из другого, характер – это последовательность. То есть в голове читателя, когда он будет вспоминать ваше произведение, мысль должна двигаться по определённому маршруту – упал, потерял сознание, очнулся, гипс, закрытый перелом, а не наоборот.

Правило второе. Психология. Все действия героев должны обладать психологической достоверностью. Когда молодой алкоголик решает завязать, записывается в школу рабочей молодёжи и бреется каждое утро, мы терпеливо наблюдаем за ним, а сами ждём, когда же он развяжет и набьёт морду соседу по парте. И когда в конечном итоге наша вера сообщится ему, и он это сделает, мы облегчённо вздохнём и скажем, что это было ясно с самого начала. Это, конечно, шутка, но шутка опять же психологически достоверная. Бывают исключения. Когда Веничка достаёт из карманов три пистолета и стреляет во все свои виски, мы понимаем, что у него, тем не менее, – два виска. Часто в ответ на критическое замечание о недостоверности происходящего, студиозус заявляет: мол, так было на самом деле. Дорогой товарищ, не надо, как было на самом деле. Фактическая данность и идейные мотивы – это разные вещи. Читателя интересует не хронологическая последовательность событий, а логическая. Описывает то, что было – историк. Писатель описывает то, что могло быть. Писатель должен из всего этого – из фактов, из идейных мотивов, из жизненного опыта – создать непосредственно жизнь, как говорил писатель Леонов в лучшем своём романе «Вор» – ощутить в своей ладони горсть человеческих судеб, вершить которыми будет он сам – демиург. И, кстати говоря, Аристотель присоединяется к моему мнению, … то есть, наоборот, я присоединяюсь к его мнению. Я был поражён, когда обнаружил полное совпадение моего доморощенного вывода с мнением великого философа.

«Задача поэта – говорить не о  том, что было, а о том, что могло бы быть, будучи возможно в силу вероятности или необходимости. Ибо историк и поэт различаются не тем, что один пишет стихами, а другой прозою (ведь и Геродота можно переложить в стихи, но сочинение его всё равно останется историей, в стихах ли, в прозе ли), – нет, различаются они тем, что один говорит о том, что было, а другой о том, что могло бы быть».

И, наконец, правило третье, самое главное, мистическое. В художественном произведении должно возникать Нечто, некая метафизическая субстанция, которую я определяю как волшебство. Объяснить словами эту категорию нельзя, это божественный дух, подобный тому живительному дуновению, которое Господь вдул в глину, ставшую человеком. То есть в нашем случае происходит некий вариант эманации. Без волшебства любой текст можно назвать чем угодно – статьёй, очерком, хроникой, заметкой, но никак не рассказом, повестью, романом.

И ещё. В рассказе должно быть что-то Сокровенное.

 

Рассказ о кафедре надо начинать с методистки Барановой. Это была приятная во всех отношениях улыбчивая женщина. Выглядела она простовато и такое же производила впечатление о себе. Через много лет я с удивлением узнал, что у неё высшее филологическое образование. Она была хозяйкой кафедры, организовывала все чаепития и застолья. Студенческие пирушки по случаю защиты диплома в первую очередь согласовывались с ней. Всё, что оставалось, она уносила домой, причём не только продукты. Моя студентка принесла на защиту два букета роскошных роз, они красовались на столе перед комиссией. Семинар был большой, и защита продолжалась два дня кряду. Так на следующий день расстроенная студентка чуть не плача сказала мне, что букетов нет. «Как же так! – возмущалась она, – Кто его забрал? Мы же ещё не закончили!» Я догадывался, кто его унёс, но что я мог сказать: что у Барановой такая привычка, тащить всё, что плохо лежит? Ведь не скажешь ей: неси обратно, да она и не сознается. Царёва как-то в минуту откровенности сказала мне, что у Зойки есть моральные устои, хоть и «Сапожок» (название деревни), но есть. А Баранова вообще свободна от этих предрассудков.

На кафедре были мастера, работавшие там до Есина, и те, кого он брал по своему усмотрению. Я мало кого знал, не в смысле личного знакомства, а по творческому наследию (используем это пафосное слово). Лобанов, Анашенков, Евдокимов, Апенченко, Николаева, Приставкин. О последнем было известно, что он порой проводил семинары в Кремле, где у него, как у председателя комиссии по помилованию, был кабинет. Олеся Николаева приглашала студентов к себе домой в Переделкино, ну да – в писательский городок. Из мэтров, известных мне до поступления в институт, кроме Орлова, были только два человека – Рейн и Рекемчук, я читал их книги.

Рейн был больше известен как друг любимого мною поэта Иосифа Бродского (пусть простит меня Евгений Борисович), но я читал его поэму «Алмазы навсегда» и даже как-то в разговоре с ним процитировал строчку, чем приятно удивил его. Это был человек большой комплекции, громогласный. Как-то я пришёл на его занятия. Он курил в аудитории во время семинара, а на задней парте студент пил прямо из бутылки портвейн, но Рейн не обращал на это ни малейшего внимания. Студенты выступали, читали стихи, а он сидел отрешённый, погруженный в свои мысли. Но потом стал со знанием дела разбирать прочитанные только что стихи, причём было очевидно, что он их только что услышал. Однажды я столкнулся с ним на лестнице, и он вдруг заметил мне:

– А вы знаете, хочу вам сказать, что вы очень талантливы.

Я  удивился, поблагодарил и спросил:

– Евгений Борисович, неужели вы читали мой роман?

– Ну, – ответил он и пошёл дальше.

Был ли ответ утвердительный, я не знаю до сих пор. Он рассказывал о Бродском. Запомнилось, как Бродский резал себе вены из-за несчастной любви. Довлатов писал, как Рейн приехал в Москву, позвонил знакомой девушке и сказал: «Приходи ко мне, у меня есть бутылка водки и батон сырокопчёной колбасы», и, волнуясь, стал ждать её у окна. А девушка взяла с собой ещё одного приятеля, и когда Рейн увидел, что она не одна, так разозлился, что пока они поднимались на лифте, выпил водку и съел всю колбасу.

– Евгений Борисович, это правда так было? – спросил я.

– Нет, конечно, – ответил Рейн, – врёт он всё.

Значительной фигурой был Лобанов, хотя я не понимал, почему с ним все так носятся. Я читал много вступительных работ после него, заметки, которые он оставлял на полях, были простым пересказом сюжета, далее следовало решение, прошёл конкурс или нет. То же было на дипломных защитах. Он выделял какое-то предложение и начинал разбирать его. Одно предложение, и если он находил в нём удачные слова, то и всё произведение следовало считать хорошим. Впрочем, этим грешили многие мастера: представляя своих студентов, выходили на трибуну и начинали подробно пересказывать сюжет дипломной работы, тем самым выхолащивая выступление оппонентов. Лобанов как-то стал возмущаться тем, что я набираю в семинар москвичей-заочников, он считал, что это его привилегия, но Зоя Михайловна его быстро осадила. Ей под руку лучше было не попадаться. Встретив во дворе какого-нибудь студента с запутанной личной жизнью, таковых было немало, она начинала во всеуслышание отчитывать его, рефреном были слова – на ком вы женитесь!

Рекемчук был замечательным мастером и остроумным писателем. Я до сих пор помню повесть «Мальчики», читанную в детстве. Там был очень смешной эпизод. Дело происходит в хоровом училище. Главному герою сообщают, что его ждёт девушка у ворот, и он идёт к ней и издалека видит женскую фигуру в белом платье и пугается, поскольку на днях целовался с ней и теперь решил, что она пришла вести его в загс.

Александр Евсеевич носился со своими студентами, как наседка с цыплятами, проталкивал их во все возможные издания. У Рекемчука была слабость к чернушным рассказам. Помню, как раскритиковал диплом его студентки, героиня которой бравировала связями с богатыми папиками, возводя это в новую мораль, мол, время такое. Сенчин стал известен благодаря своему мастеру. Теперь он популярный писатель, хотя его романы искусственны, конъюнктурны и бессодержательны. Меня же, написавшего чёртову уйму исторических, остросюжетных и прочих романов, меня, которого ценили такие мастера художественной словесности, как Владимир Орлов, Виктор Липатов, Георгий Садовников, Михаил Синельников, Вячеслав Пьецух, Сергей Есин… меня московский литературный мир признавать не желает. За редким исключением.

Вот одно из редких исключений. Не могу отказать себе в удовольствии, чтобы не привести его полностью:

 

Олег КУИМОВ

 СЛАДКИЙ ПЛЕН АГАЕВСКОЙ ИНТОНАЦИИ

О книге Самида Агаева «Лавка сновидений»

 

Судьба книг – интересная штука: бывает так, что текст с увлекательнейшим сюжетом со временем помнится в общих чертах, зато другой, впечатливший менее, накрепко заседает в памяти и нет-нет да напомнит о себе подобно тому, как, случается, какой-нибудь запах или необычный звук пробуждает внутри ощущение когда-то пережитого. А всё, пожалуй, потому, что высокохудожественное произведение, в первую очередь, – настроение, играющее в некотором роде роль волшебной дудочки, звуки которой высвобождают сознание из настоящего мира и уводят в особый, «блистающий мир», если вспомнить образ Александра Грина. (Это настроение и есть душа произведения, вдохнутая в него автором-творцом при помощи особого словесного строя, проще – индивидуальной авторской интонации.)

Много лет тому назад подобное впечатление произвёл на меня сборник Самида Агаева «Лавка сновидений», а ещё более удивило, что такое отображение русской души в слове продемонстрировал писатель, для которого родной язык – азербайджанский. Вторичное прочтение произвело на меня ещё более глубокое воздействие, нежели в первый раз, и я не мог сдержаться, чтобы не поговорить о книге, несмотря на то что она уже не нова. И всё-таки несправедливая неизвестность достойного сборника оправдывает, как мне кажется, мой выбор.

Книга с самого начала привлекает внимание профессиональным подходом. Названия на редкость точно отражают внутреннее содержание произведений и главную идею. Вдобавок, все произведения объединены общим осенним настроением. А как же иначе, если по существу «Лавка сновидений» – книга-поиск и книга-ожидание одновременно? Ожидание любви, без которой жизни героев недостаёт гармонии, особенно остро проявившееся в приключенческом детективе «Греческая рапсодия» и повести «Роман нелюбящих». Не случайно одна из глав последней названа «Предчувствием любви».

Драма всех героев книги заключается в том, что никто не обретает счастья. Горечь несостоявшегося – пожалуй, один из главных мотивов сборника. Но надо помнить о времени написания этих произведений – девяностые годы. Возможно, поэтому и настроение произведений созвучно декадентскому духу литературы так называемого утраченного поколения – то же ощущение крушения мира, та же горечь, но агаевская – с неповторимым светом радости от присутствия в этом мире.

Надо заметить, Самид Агаев тонкий писатель, чувствующий нюансы психологии, что продемонстрировано в сцене раздевания одной из героинь его прозы перед строителем. Не даётся ответа ни на вопрос, что подвигло её на такой поступок, ни на то, почему она вдруг сорвалась и убежала. Ответ, как и в жизни, знает только сама героиня, а может, и не знает сама. Да и нужен ли он, этот ответ, если главное в рассказе – передать атмосферу духовного страдания нескладывающейся жизни, того человеческого одиночества, что в моменты высшего напряжения манит нас в заоблачные дали печалью непостижимой тайны и вдохновляет писать стихи? Только писатель с глубоким даром способен выразить в своём произведении подобное ощущение.

Эта самая «тонкость», помимо психологизма, проявляется и в замечательном юморе, и в сентенциях. Писателей принято считать знатоками человеческих душ. И Агаев оправдывает подобное представление. Чего, к примеру, стоят такие, претендующие на глубину психоанализа, психологические откровения: «Первый (речь у Самида Агаева идёт о зависимости мужчины от женщины) – материнский <>, – женское начало. Когда мужчину оплетают паутиной заботы и лишают уверенности в себе. Мужчине кажется, что он не проживёт без этой женщины… Второй – отцовский, мужское начало. Когда женщина зависит от тебя, как ребёнок. И если в первом случае у мужчины есть надежда на то, что найдётся что-нибудь, что вернёт ему уверенность в себе, то во втором ему уже не спастись. Ничто не заменит жалости. Эта добродетель опасна для личности».

Или следующая сентенция:

«– Её втянули в это, – неуверенно сказал Грек.

– Да бросьте вы – и запомните: никто, никогда, никого, никуда не втягивает насильно, всё в самом человеке».

Сборник изобилует подобными наблюдениями, помогающими разобраться в хитросплетениях человеческой души. Да и вообще, «тонкость» в «Лавке сновидений» это не отдельная тема, а, по существу, её основа. Чем-то казаковским очаровывает книга – та же опоэтизированная проза с нежной грустью радости присутствия на земле.

И, конечно же, в каждом произведении сборника заключена совершенно оригинальная идея. Так, роман «Греческая рапсодия» в большей степени повествует не о приключениях Виктора Грека, а о разрушении его внутреннего мира после измены жене, в конечном итоге приводящим героя к физической гибели. «Роман нелюбящих» отсылает нас к рассказу всё того же Юрия Казакова «Некрасивая»: тот же мотив веры и надежды на ту же тему внутренней красоты главной героини, хотя и без казаковского сокрытого прикосновения к Божьему, однако же с потаённым к нему устремленьем.

А вот рассказ «Колодец», представленный автором как лесная эклога, представляет собой двойственный символ. С одной стороны, неудача поиска колодца символизирует недостижимость мечты, а с другой, сам он – некое чудо спасительной чистоты. То самое чудо, которое мы ожидаем в раннем детстве, ещё не отрезвлённом всезнающей премудрой зрелостью. По внутреннему посылу перед нами проза-мечта, ожидание чудесного преображения жизни, как у Грина, только с явным оттенком взрослого романтизма (всё вроде понятно, и жизнь била, а всё равно надежда осталась и мечется туда-сюда в поисках счастья). И что важнее всего, герои Агаева так же, как любви, жаждут и очищения, потому что подсознательно чувствуют достойным только такое соединение.

Несколько выделяется от прочих произведений рассказ, давший название сборнику. В каждом из нас присутствует и сила, и слабость. Подчас человека формируют обстоятельства, в том числе и воспитание, но в исключительных условиях происходит личностное перерождение. Агаев интересно обыгрывает эту тему. Его герой, Фомичёв, разрывает замкнутый круг судьбоносной предопределённости и преображается под влиянием доверия и веры в него любящей женщины. Однако Фомичёв в итоге всё же погибает, потому что логика «волшебного» сюжета не может найти иной развязки для столь внезапного преображения главного героя. И всё равно мы готовы простить автору очередной трагический финал, так крепко обосновавшийся в русской литературе, – ради той чудесной сказки для взрослых, утверждающей веру в человека и всепобеждающую силу любви, а также ради той лиричной агаевской интонации, которая не выпускает нас из своего сладкого плена до самой последней буквы.

И пусть образ агаевского колодца будоражит всё большее число читателей фантазиями о непостижимом таинстве земной красоты, а также напоминает об отражённых в его воде звёздах, побуждая поднимать голову к небу, потому что настоящая жизнь, так же как и настоящая книга, без этого устремления невозможны.

 

Вообще, мне порой даже жаль всех этих Варламовых, Сенчиных, Шаргуновых. Каково слыть известными писателями, при этом в глубине души понимая, не дураки же, что они таковыми не являются?! Литературная пустота. Чапаев и пустота. Но им повезло, а мне нет.

Я думаю, что, если бы я попал не к Орлову, а к Рекемчуку, то моя издательская судьба была бы удачливей. Последние годы его тоже стали утеснять. Перевели на полставки, точнее забрали у него полставки и отдали Воронцову, преподававшему на литературных курсах, к которому в то время благоволила Царёва, чтобы пристроить его на нашу кафедру. Есин сопротивлялся, но Царёва, ставшая на короткое время и.о. ректора, железным тоном произнесла – я хочу, чтобы с моим мнением считались. Он рассказывал мне об этом с возмущением, при этом употребляя молодёжный сленг, он говорил – я в отпаде. Я сочувствовал ему, сам будучи в такой же ситуации. Новое начальство с корифеями не считалось. Я попросил его замолвить за меня слово в журнале «Дружба народов», где работал его бывший студент. Речь шла о моем романе «Из Баку с любовью», который все московские журналы дружно отказались публиковать. В этом романе описывались мартовские события 1918 года, во время которых армянами было вырезано около десяти тысяч азербайджанцев в Баку. Этот факт всегда старательно замалчивался в Советском Союзе, да и сейчас об этом мало кто знает. Это удивительно, но весь мир знает о Сумгаитских событиях, армянских погромах, но никто и слышать не хочет о том, что была и противоположная ситуация, спровоцированная армянскими большевиками во главе с Шаумяном и поддержанная армянским населением Баку. Незадолго до этого в этом журнале была опубликована повесть народного писателя Азербайджана Акрама Айлисли «Каменные сны», из-за которой в Баку поднялся большой переполох. Я прочитал её и не сразу понял, из-за чего такой шум. Собственно, сама повесть была довольно сырой и неровной. Недавно перечитал и понял – чёрт кроется в деталях. Итак, азербайджанский доктор в бакинской больнице угощает человека кизиловкой. Цитата.

Достал из холодильника маленький запотевший графинчик с какой-то прозрачной, как слеза, жидкостью и поставил его на стол. Разложил на газете немного колбасы. Пару солёных огурцов. Солёный творог – шор. Испечённый на садже лаваш. Пучок очищенной, вымытой кинзы… Налил в два грушевидных чайных стакана кизиловую водку. У артиста при одном только взгляде на неё глаза заблестели.

Сама мизансцена искусственная, поскольку дело происходит в больнице, в кабинете хирурга, но ассортимент такой, словно в закусочную зашли, тут тебе и шор, и вымытая кинза, солёные огурцы и прочее. Видимо, жена собрала на обед доктору корзинку и самогонки не забыла положить, впрочем, нет, русская жена от доктора ушла из-за того, что он по своему варварскому, на её взгляд, обычаю, сделал обрезание сыну. Хотя это обычный обряд для мусульман и евреев. Итак, кизиловка! Для несведущих – азербайджанцы не пьют её, предпочитают обычную русскую водку, кизиловку пьют в армянских сёлах. В Нахичевани, где я служил в армии, мы как раз покупали её у армян. Это было в 1975 году. Эта маленькая деталь в начале повести характеризует посыл и симпатии писателя. А в конце повести на пороге больницы появляется третьестепенный персонаж, тоже доктор, но уже на пенсии и вдруг ни с того ни с сего начинает зачитывать медсёстрам исторические хроники дневники Закария Акулисского – армянского купца 17 века, изданные Академией наук Армянской ССР в Ереване в 1939 году. Из которых мы узнаём о том, какие прекрасные ремесленники были жившие в Айлисе и ставшие жертвой мусульман. Цитата.

«В Айлисе в те времена жили люди, равные богам. Они провели воду, разбили сады, тесали камни. Эти армяне, как ремесленники, так и торговцы, обошли и объездили сотни чужих городов и сёл, по копейке зарабатывая деньги только для того, чтобы превратить каждую пядь земли своего маленького Агулиса в настоящий райский уголок. После того как турки в конце девятнадцатого года, ушли, оставив Айлис в руинах, мусульманское население до сих пор ищет золото в развалинах армянских домов. Даже когда рыхлят землю для посева, ждут, что вот-вот из-под ног появится червонное золото. То самое, с помощью которого армяне добыли воду из-под земли, со всех сторон прорубили в горах фаэтонные дороги. Построили запруду. Вдоль берега реки соорудили парапет из тёсаных речных камней. Все улицы вымостили отборными речными булыжниками. За счёт этого золота в Айлисе в своё время было построено и двенадцать величественных церквей. На каждую ушло, быть может, по тонне золота».

Ну хорошо, замечательные были мастера армяне, они и сейчас не хуже, всегда славились своими ремесленниками. В Москве сколько хочешь высокопрофессиональных портных и сапожников армянской национальности. А поди попробуй найди сапожника азербайджанца. За сорок лет жизни в Москве я знал только одного уроженца города Кировабада, ныне Гянджи, да и тот при ближайшем рассмотрении оказался айсором, то есть ассирийцем. Он работал в аэропорту «Домодедово» и, кроме починки обуви, промышлял тем, что доставал авиабилеты, когда их не было в кассе. Но зачем ты сейчас об этом в стране, пострадавшей от рук армян, в стране, двадцать процентов территории которой оккупировано Арменией?! Заканчивает автор словами: «Если бы зажгли всего по одной свече каждому насильственно убиенному армянину, сияние этих свеч было бы ярче света луны». А, может быть, дорогой товарищ инженер человеческих душ, народный писатель Азербайджана, ты и по погибшим азербайджанцам свечи зажжёшь?! Или твоё сердце болит только об армянах? Повесть пестрит описаниями случаев расправ над армянами. Избыточное сочувствие к армянам, признание геноцида армян, ну и так далее, а главное – несвоевременность этого текста. К тому же он была опубликован за пределами Азербайджана. Достаточно упомянуть Ходжалинскую резню 1992 года, в которой армянскими боевыми формированиями в Азербайджане были вырезаны сотни мирных людей, в том числе женщин и детей. Об этом есть десятки свидетельств журналистов. 28 февраля группа журналистов на двух вертолётах смогла добраться до места гибели азербайджанцев. Несмотря на прикрытие второго вертолёта, из-за сильного обстрела они смогли вывезти только четыре трупа. Российский телерепортёр Юрий Романов вместе с азербайджанским журналистом Чингизом Мустафаевым, первым побывавшем на месте трагедии, следующим образом вспоминал момент прибытия на место гибели мирных жителей:

«Я выглядываю в круглое окошко (вертолёта) и буквально отшатываюсь от неправдоподобно страшной картины. На жёлтой траве предгорья, где в тени ещё дотаивают серые лепёшки снега, остатки зимних сугробов, лежат мёртвые люди. Вся эта громадная площадь до близкого горизонта усеяна трупами женщин, стариков, старух, мальчиков и девочек всех возрастов, от грудного младенца до подростка… Глаз вырывает из месива тел две фигурки – бабушки и маленькой девочки. Бабушка, с седой непокрытой головой, лежит лицом вниз рядом с крошечной девочкой в голубой курточке с капюшоном. Ноги у них почему-то связаны колючей проволокой, а у бабушки связаны ещё и руки. Обе застрелены в голову. Последним жестом маленькая, лет четырёх, девочка протягивает руки к убитой бабушке. Ошеломлённый, я даже не сразу вспоминаю о камере…»

Корреспондент газеты «Известия» Вадим Белых рассказывал:

«Время от времени в Агдам привозят обменянные на живых заложников тела своих погибших. Но в ночном кошмаре такого не привидится: выколотые глаза, отрезанные уши, снятые скальпы, отрубленные головы… Издевательствам предела нет».

Свидетельство пилота вертолёта майора Леонида Кравца:

«26 февраля я вывозил из Степанакерта раненых и возвращался обратно через Аскеранские ворота. В глаза бросились какие-то яркие пятна на земле. Снизился, и тут мой бортмеханик закричал: „Смотрите, там женщины и дети“. Да я и сам уже видел около двухсот убитых, разбросанных по склону. Потом мы летали, чтобы забрать трупы. С нами был местный капитан милиции. Он увидел там своего четырёхлетнего сына с раздробленным черепом и тронулся рассудком. Изувеченные тела женщин, детей и стариков я видел повсюду».

Одна из лучших современных репортёров, журналистка «Новой газеты» Виктория Ивлева была там и описывала всё увиденное своими глазами. Она приехала в Ходжалы после его оккупации армянскими войсками. Она сфотографировала улицы города, заваленные мёртвыми телами его жителей, в том числе женщин и детей. В своих сообщениях она описывала то, как увидела большую толпу турок-месхетинцев из Ходжалы, взятых в плен армянскими войсками, и как её ударил армянский солдат, когда она пыталась помочь пленной женщине. Она вспоминает этот случай так:

«Последней в толпе турок шла женщина с тремя детьми. Босая, по снегу. Она еле передвигалась, часто падала. Оказалось, что самому маленькому из ее детей два дня. Два дня! Я взяла этого ребенка на руки и пошла вместе с турками. Размазывали слезы мы обе — и я, и эта женщина. Ночь, неразбериха… Хотя у меня на одежде были знаки, по которым штурмовавшие отличали друг друга, пару раз меня ударили прикладом и обругали, поторапливая. Я знала, что мне ничего не грозит, но на какую-то минуту почувствовала себя пленной. Никому не пожелаю».

В 2011 году Виктория Ивлева отыскала эту женщину в Азербайджане. Её маленький ребёнок Гюнай повзрослела, но всё ещё не могла говорить из-за шока, пережитого в детстве. Несмотря на то, что Гюнай до конца боролась за свою жизнь, эта глубокая травма и шок лишили её жизни вскоре после визита Ивлевой. Баку полон беженцев, изгнанных армянами из их домов, так называемых еразов – ереванских азербайджанцев. Именно они были движущей силой погромщиков. Бакинских армян громили азербайджанцы, изгнанные армянами из своих домов и деревень в Армении. Это был эффект бумеранга. Те, кто не смог устроиться в Баку, по сей день живут в палатках в чистом поле, мёрзнут от холода, страдают от жары, их жалят змеи.

Публиковать подобную вещь было безумием или намеренной провокацией. Лев Аннинский писал о взаимном покаянии, но в повести было одностороннее покаяние. Айлисли в повести нагнетает обстановку. Там бабушку армянку обидели, здесь на маленькую девочку в метро набросились азербайджанские женщины и избили, там армянскую церковь подожгли. В противовес возбудилась российская либеральная общественность, чьи ничем не объяснимые симпатии всегда были, есть и будут на стороне армян. Точно так же и в мире. Очевидно, евреи и армяне со своими погромами и холокостом прочно застолбили за собой в мировом сознании право на жалость и никого другого она, общественность, видеть больше не желает. Армяне резали азербайджанцев?! Да не может этого быть, вот если наоборот, тогда поверим. Армяне такие приветливые, ласковые, если на рынке обманут, то с улыбкой, а вот ваши азербайджанцы – грубые, на рынке обвешивают и ещё хамят, к девушкам пристают. Предъявляешь факты, но она ничего не желает слышать, видеть. Суёшь под нос доказательства – отворачивается. Как в анекдоте, когда муж по наводке входит в спальню неверной жены, видит торчащие из-под одеяла две пары ног и восклицает – опять эта проклятая неизвестность.

Объяснить эту слепую любовь к армянам невозможно. Это штука похлеще бинома Ньютона. На лицо схожи, музыка и кухня – всё очень близко. Сказать, что разгадка в единой вере, тоже не особо довод. Армяне – христиане, но григорианцы – это всё равно что католики или протестанты, которые тоже христиане, но православным безразличны. Может, русские не хотят выходить из зоны комфорта, признать факт геноцида азербайджанцев означает выйти из этой зоны, и тогда что-то надо делать, осудить как минимум.

Возбуждение российской общественности дошло до того, что повесть была номинирована на нобелевскую премию. Что характерно, турецкий писатель Орхан Памук также был номинирован на нобелевскую премию после того, как признал армянский геноцид в Турции и получил-таки её, в отличие от Айлисли. Возможно, пример турка возбудил моего земляка. Но Памук действовал как ренегат-конъюнктурщик. Человек, родившийся в 1952 году, признаёт геноцид армян в Османской Турции, понятия не имея об исторической действительности, не представляя никаких документальных свидетельств. Как пиарщик он действует безошибочно, за него тотчас вписываются большие писатели, такие как Умберто Эко, Жозе Сарамаго и многие другие. Памук становится широко известен за пределами Турции. Лично у меня этот поступок Памука, живущего почему-то не в Турции, а в США, кроме омерзения никаких других чувств не вызывает. Сукин сын, ты же турок! Если не был этому свидетелем, может быть промолчишь, чем домыслы городить?! Почему-то у гонимых и отступников всегда больше шансов на обелевку. Может быть, дело не в качестве литературы? Как говорил Жванецкий – может, дело в консерватории. Собственно, Нобелевский комитет после присуждения премии мира Обаме авансом в комментариях не нуждается. Как бездарный юрист, не выигравший ни одного дела, отработал этот аванс, всем известно. Что получилось у одного, не получилось у другого. И что же сынку помогли тебе твои ляхи? Айлисли добился обратного, его лишили всех наград, привилегий, жену и сына уволили с работ, что с ним сейчас – неизвестно. Не злорадство диктует эти строки, а справедливость.

Коренные бакинцы в основной своей массе не громили армян, напротив – спасали. К примеру, мой старший брат несколько дней укрывал в квартире своих соседей-армян, а вокруг лютовали погромщики, с балконов выбрасывали людей. Потом под покровом ночи ему удалось вывезти их на паром, и они переправились в Красноводск. От пережитого страха жена брата заболела, её разбил инсульт, отнялись ноги, и она вскоре умерла. Я рассказываю об этом для сравнения. Айлисли написал повесть, где на бумаге проявил сочувствие к армянам своего родового села, и шум поднялся на весь мир. Моя семья проявила не только сочувствие, она непосредственно спасала армян и пострадала, мой брат потерял жену, племянники мать, но никому до этого нет и не будет дела. Пен-клуб за меня не вступился, когда меня увольняли из института, и на премию меня не номинируют. Да мне и в голову не пришло бы делать это достоянием гласности, потому что я азербайджанец. Это очень тонкий момент, что мне скажет человек, изгнанный армянами со своей земли, что скажет человек, чья родня погибла от рук армянских боевиков. В доме повешенного не говорят о верёвке. Иногда лучше промолчать. Всему своё время и место. И самое главное, – попрошу это отметить в протоколе, не надо проецировать исторические факты на современность. Если был факт геноцида, то надо говорить о нём, а не бросаться грудью на защиту армянского народа.

Я подумал, что «Дружбу народов» мой роман заинтересует, раз уж они «проармянскую» повесть тиснули, могут опубликовать и «проазербайджанскую», тем более что в отличие от Айлисли я описывал события столетней давности. После рекомендации Рекемчука (чего я не дождался от своего мастера), я отвёз туда роман «Из Баку с любовью». Меня встретил сам главред Эбаноидзе, был со мной чрезвычайно приветлив, но, прочитав рукопись, совершенно переменился и публиковать отказался, сославшись на то, что в романе слишком много диалогов. С такой формой отказов я сталкивался впервые, тем более из уст грузина. «Лучший роман грузинской литературы, – говорил я, – принадлежащий перу Чабуа Амиреджиби, написан в форме диалогов и монологов. Платон так вообще использовал только эту форму письма». Но ничего не ответила золотая рыбка, лишь хвостиком махнула и уплыла в синее море. Встретиться со мной для разговора он не захотел, меня даже не пустили в издательство, когда я пришёл за рукописью, она лежала на посту охраны. Рекемчук потом сказал мне (поздняя догадка), что в этом журнале очень сильно армянское лобби, которое порой финансирует целые выпуски, поэтому роман об азербайджанских погромах в Баку там издан быть не может. Эбаноидзе впоследствии сняли с должности, но я к этому не имею никакого отношения.

Ни один журнал не рискнул напечатать этот роман. Есин предложил мне отдать его в «Наш современник», сказав, что Куняев имеет такой вес, что может себе позволить скандал. Я послал рукопись Сегеню, работавшему в этом журнале, но тот, прочитав, сказал, что роман интересный, но ссориться с армянами они не будут. Проклятая политкорректность! Удивляюсь, как могли во Франции опубликовать роман «Королева Марго»? Дюма рассказал о том, как во время Варфоломеевской ночи в Париже были вырезаны три тысячи гугенотов, а по всей Франции более тридцати тысяч. Может быть, потому что это был исторический факт. В конце концов роман издали в Баку, причём сразу на двух языках, русском и азербайджанском.

Вдруг вспомнилось, как в 90-ом я побывал в Баку и подробно описал эту поездку в статье под названием «Однодневное путешествие». Я рассказал о настроениях в городе, опираясь на впечатления о разговорах со всеми случайными встречными, начиная с таксистов. Никто из них не выказывал ненависти к армянам. Статья была миролюбивой и направлена на скорейшее разрешение конфликта. Отделом публицистики газеты «Авто», куда я её принёс, заведовал чернявый и кучерявый парень по имени Артём, так он придержал статью, сказав мне, что найдёт ещё мнение армянской стороны, чтобы был паритет мнений. Однако статья свет не увидела, я, привычный к отказам, надоедать не стал. Через некоторое время я зашёл к главному редактору по другому делу, к слову упомянул и свою статью, поскольку Симонян был бакинец. Валера тут же, несмотря на мои возражения, вызвал Артёма и спросил, почему тот не публикует статью. Артём повторил свои мотивы.

– У тебя есть статья армянского автора? – спросил Симонян.

– Пока нет.

– Отправляй в печать эту, – распорядился Симонян.

– Я не буду, – категорически ответил Артём.

Симонян взглянул на меня и сказал:

– Ладно, мы тут сами разберёмся, ты позвони мне.

Я ушёл. Звонить не стал. Статья так и не была опубликована, а москвич Артём оказался этническим армянином.

Ещё к слову, я не встречал больших националистов, чем армяне. Со мной в армии служил некто Меликсетян, он был заядлым курильщиком, но курил сигареты только армянского производства «Ахтамар». Ему их присылали из дома, а когда они заканчивались, он не курил до новой посылки, перерывы могли быть больше месяца. Лучший камень для строительства – это армянский туф, а в Дилижане из крана течёт вода – второе место в мире занимает. Кто занимает первое место, все знают. Симонян, теперь он живёт в солнечном … чуть не написал по привычке Баку, нет не в Баку, в солнечной Калифорнии, вот где он живёт.

Незадолго до смерти Рекемчук сам обратился ко мне с неожиданной просьбой. Известный азербайджанский писатель Чингиз Абдуллаев, автор детективов, в одном из своих многочисленных романов под названием «Пройти чистилище» упомянул советского разведчика по фамилии Рекемчук. А у реального Рекемчука отец пропал без вести на войне. И у него была неподтверждённая информация о том, что отец был глубоко законспирированным агентом в Америке. Александр Евсеевич пытался связаться с ним, чтобы узнать, кто был прототип, поскольку фамилия редкая. Абдуллаев когда-то сам работал в КГБ, был сыном генерального прокурора. У Рекемчука была надежда, что Абдуллаев, будучи хорошо информированным человеком, со связями в КГБ, прольёт свет на это дело. Но он не смог связаться с ним, как ни пытался. Попросил меня об этом. Обещание всё ещё висит на мне.

Игорь Волгин (чуть не написал – Иволгин). Он что-то читал в МГУ, вёл поэтический семинар в нашем институте и свой собственный кружок, в ущерб семинару. Потом попал на телеканал «Культура» и уже оттуда не вылезал. Его студенты жаловались на то, что месяцами не могут обсудить свои стихи. Есин дал ему звание профессора, а тот во всех своих публикациях подписывался – профессор МГУ, хотя следовало – профессор Лита. Есин злился и при каждом удобном случае, говорил ему об этом. За 20 лет он посетил заседание кафедры всего лишь один раз, сидел и разглагольствовал о том, что проза поэта всегда лучше, чем стихи прозаика. Мне было что возразить ему, но я всё ждал, когда Есин или кто-нибудь из старших товарищей осадит его. Однако все сидели, как воды в рот набрав, пока он не ушёл. Между тем Иосиф Бродский как раз утверждал обратное.

Василевский – главный редактор «Нового мира», посредственный поэт (это моё личное, оценочное мнение), начинал в журнале курьером. Он всегда был очень серьёзен, даже строг, думаю оттого, что боялся, что его распознают. Что там говорил Владимир Ильич про кухарок. Понятно, когда военный проходит путь от солдата до генерала, но главный редактор журнала не должен вырастать из курьера. Всё же это должность для маститого писателя. Да просто можно перечислить писателей и поэтов, занимавших бывших главных редакторов – Твардовского, Наровчатова, Симонова, Залыгина и … Василевского, чтобы понять масштаб последнего. Я помню, что Киреев собирался участвовать в выборах на эту должность, но затем снял свою кандидатуру. Уж не знаю, какие тайные рычаги были приведены в действие. Во всяком случае Киреев больше соответствовал этой должности.

Киреев Руслан, был завотделом прозы «Нового мира» – главного толстого журнала страны, это был суровый, даже мрачный человек. В оценках дипломов был по-своему субъективен. Один из моих однокурсников, на тот момент полный графоман, удостоился от него максимальной оценки, а моя лучшая студентка получила тройку, только потому, что героине не везло в личной жизни и на протяжении рассказа, она устраивала личную жизнь. Это вызвало у Киреева пуританский гнев, хотя рассказ был очень хорош и остроумен. Сосед сверху среди ночи стучал по полу и не давал героине спать. Не выдержав, она отправилась выяснять с ним отношения, и оказалось, что мужчина сломал себе ногу и ходил на костылях, поэтому и стучал по полу. У них начался роман и закончился хеппи-эндом. В случае с Киреевым я недоумевал. Он не был большим писателем, я читал его произведения, в основном биографического характера. Для меня это не означало быть писателем. По этой же причине, к примеру, я не воспринимал Лимонова, тот вообще писал только о себе любимом. Как уже было сказано, писатель должен не писать, а сочинять.

Семинар детской литературы вёл Торопцев, человек очень специфический. Когда-то семинаром руководили писатели Сэф и Иванов. Первым в результате трагического случая ушёл Иванов, он попал под электричку. Торопцев стал добровольным помощником Сэфа, ходил за ним, носил его портфель. Когда Сэф умер, семинар не остался сирым, так тихой сапой Торопцев получил должность, которую при других обстоятельствах никогда бы не увидел. Моя студентка Стребкова перевелась к нему, возжелав заниматься детской литературой, но через полгода вернулась, моля взять её обратно. Она была не одна такая, кто-то ещё переводился от него ко мне. На семинарах он заставлял написанные рассказы читать вслух. На сайте института написано, что он ко всему прочему ещё и философ, но его выступления на защитах вызывали недоумение, все начинали переглядываться, скрывая улыбки. Он возбуждался от собственной речи, впадал в экстаз и нёс что-то несусветное. Какой бы рассказ, он не разбирал, заканчивал одним и тем же, уголовным окружением в детстве, проведённом в Домодедово, и шабашками, которыми он зарабатывал на жизнь в молодости. Есин качал головой, говорил, что надо бы его уволить, но до этого не дошло.

Помню защиту одной его девицы. Повествование велось от лица мужчины, эдакого мачо, бахвалившегося своими победами над женским полом, где, кого и как он «отодрал». Речевая характеристика говорила нам о том, что мы имеем дело с гопником средних лет. Рефреном шли оскорбления выходцев из Средней Азии. Рядом с девушкой сидел молодой мужчина и сурово глядел на меня. Я понял, что это его повесть, но никак не девушки из семинара детской прозы. Я разгромил работу. Спросил, как вообще можно было допускать к защите это произведение?! Меня неожиданно поддержал Турков, председатель комиссии, он тоже был возмущён и высказал это Торопцеву.

Это был не единственный ксенофобский диплом. Мне иногда приходилось рецензировать такие дипломы выпускников, которые впору было сразу нести в прокуратуру из-за разжигания национальной розни. Помнится, дипломная работа русского парня из семинара Сегеня, выходца из Дагестана. В автобиографической работе он вымещал все свои подростковые обиды. Тут был полный букет ксенофобии, мне запомнился пассаж – Русский драматический театр, в котором он когда-то работал, был создан дагестанцами для того, чтобы издеваться над русской культурой, литературой и т.д. В финале он, возвращаясь в Москву, пьёт водку в купе поезда, угощает его попутчик дагестанец, и этот факт сразу меняет его отношение к дагестанскому народу. Он говорит – а всё-таки есть среди них хорошие люди. Я не оставил камня на камне от этой работы. Главная моя претензия была в том, что это была не художественная повесть, где герой мог бы проповедовать подобные идеи. Здесь же было прямое разжигание национальной розни. Я предложил не принимать эту дипломную работу. Что тут началось! Мои коллеги, причастные к действу, грудью стали на его защиту. Гусев воскликнул: «Доколе! Неужели и здесь в России они будут утеснять нас, – очевидно, имея в виду меня, инородца, – неужели мы не защитим нашего парня». Турков в тот раз промолчал. Короче говоря, в пику мне ему поставили пятёрку. Правда, на фуршете, на который я не остался, Гусев отчитал его, сказав, что во всём остальном я был прав. Орлов присутствовавший там, но не читавший работу, сказал, что Самид – человек справедливый и напраслину возводить не станет.

Вообще, это случалось довольно часто. Ещё одна запомнившаяся мне работа принадлежала тоже девушке. Там была тема противостояния чужим, понаехавшим, захватившим рабочие места, гастарбайтерам. Мол, приезжие открыли магазины, где высокие цены и т.д. Дело происходило в подмосковном военном городке. Дети бывших военнослужащих дают отпор таджикам – разборки, стрелки. Форма художественного произведения была соблюдена, но не обошлось без оскорблений и домыслов. Автор даже опустился до использования слова chernojopie (большой привет Энтони Бёрджесу). На это я заметил, что задницы таджиков Бадахшана белизной кожи дадут сто очков заднице любого русского. Это сравнение никому в аудитории не понравилось, но все промолчали, спорить, демонстрировать и доказывать в натуре никто не стал. Автор обвинял во всех проблемах приезжих, и я спросил у неё, почему она претензии предъявляет к бесправным мигрантам, а не к власти, которая допустила это третье нашествие монголо-татар на Русь. Мой вопрос повис в воздухе.

Когда на кафедре появился Королёв, он был чрезвычайно учтив со всеми. Он разговаривал в такой манере, словно он работает на публику, стоит на сцене. Как-то он подошёл ко мне и сказал, что мои выступления на защитах дипломов всегда очень содержательны, и спросил совета: мол, как вести себя со студентами. Я поделился с ним опытом. Помнится, на дне рождения Есина, он спросил, что я читаю. Я ответил, что за всю жизнь прочитал столько романов, что уже не воспринимаю художественную литературу. А с тех пор как стал писать исторические романы, читаю только документальную литературу, первоисточники, мемуары и прочее. В художественной литературе не нахожу интереса. Надо было такому случиться, что через какое-то время я, едучи в машине, переключал каналы и попал на радио «Культура», где журналист разговаривал с Королёвым. На вопрос, что он сейчас читает, Королёв томным голосом озвучил слово в слово всё то, что я ему говорил о первоисточниках.

Со временем он забурел. Выступая, стал ложиться грудью на кафедру и не говорить, а вещать проникновенным голосом. Как пел Владимир Семёнович, порыкивать стал втихомолочку, и как-то раз из кустов назвал волка сволочью, – это уже о следующем эпизоде. Он окликнул меня на книжной выставке на ВДНХ, где проходила презентация моего романа «Хафиз и султан». Он сидел со своей вновь изданной книгой, рядом скучала девица, представитель издательства.

– Хочешь я подарю тебе книгу? – сказал он мне.

– Конечно.

– Или, может, ты её купишь?

Я удивился такой постановке вопроса, но выразил готовность также и купить. Заплатил двести рублей, забрал книгу и сказал.

– А теперь, Толя, пойдём со мной, купишь мою книгу.

Деваться Толе было, казалось, некуда, но он нашёл выход.

– Я не могу оставить пост, – сказал он, как гайдаровский герой, – я должен подписывать книги.

– Так ведь нет никого.

– В любую минуту могут подойти.

– Тогда я принесу тебе её на кафедру, – не унимался я.

Дело было не в деньгах, нельзя было допустить, чтобы его шитая белыми нитками хитрость удалась.

В следующий вторник, я встретил его на кафедре и протянул ему экземпляр своей книги.

– Вот книга, как договаривались, с тебя двести рублей, – Королёв медлил, а я гадал, что он придумает на этот раз. Казалось, что загнал его в угол, но не тут-то было.

– Понимаешь, Самид, это не справедливо, ты заплатил деньги издательству, а я должен заплатить тебе в карман.

Его выморочная логика не стоила ломаного гроша, но мне вдруг стало так противно, что я просто сунул ему книгу, сказал, что денег не надо.

– Правда, – сказал он, – если ты настаиваешь, я могу заплатить.

Я отказался. Через пару недель спросил.

– Толя, ты прочитал мою книгу?

– Нет, но ты ведь мою тоже не прочитал, – торжествующе ответил он.

– Мало того, что я её купил, ты хочешь, чтобы я ещё и читал её, – сказал я в ответ.

«Писатели редко покупают книги друг друга, предпочитают получить в подарок». Эту шутку я сам придумал, мне она казалась вполне уместной в профессиональной среде. Так лимитчики в пору моей молодости, обращаясь друг к другу, могли сказать: «эй ты, сука вербованная». Но не дай бог это сказал бы москвич. Точно так же негры в Америке могут сказать своему – «эй ты, нигер», а в устах белого это будет оскорблением.

Тут он неожиданно взорвался, возмущаясь таким отношением к его творчеству: мол, что ты себе позволяешь…, и перешёл грань дозволенного. Я сначала опешил, не ожидая такой неадекватной реакции на мои слова и такой лексики, а затем сказал, что у него появилась редкая возможность получить по физиономии. Дверь в соседнюю комнату была открыта, там сидела Баранова и с удовольствием лицезрела эту сцену. Толя мгновенно стушевался и бросился извиняться, и извинялся до тех пор, пока я не вышел из кабинета. После этого он надолго перестал со мной здороваться.

В театре Пушкина поставили его пьесу. Я вспомнил об этом в Стамбуле, когда мы ужинали втроём. Я, Есин и Поляков.

– Странно, что этого раньше не произошло, – сказал Поляков, и пояснил, что жена Королёва работает как раз в акустической комиссии по театрам.

Прямо как Аркадий Аполлонович Семплеяров. И тут я понял причину появления Королёва в нашем институте. Есин много лет был председателем подобной комиссии при мэрии. На кафедре не было случайных людей.

 

Несколько раз дипломы давали читать на другие кафедры, но очень быстро прекратили, поскольку выступающего оппонента с кафедры русской или ещё какой литературы согнать с трибуны было невозможно. Слушая их, можно было подумать, что они молчали несколько лет и теперь отрываются, их выступления длились очень долго. Все эти доценты с кандидатами не понимали, что на защите нужно не растекаться мыслью по древу, не образованность свою показывать, а дать короткий содержательный отзыв о сути сочинения. Помню студентку по имени Ирина Сердюк. Она была родом из Чечни и написала большой хороший рассказ о чеченской войне, причём с симпатией и сочувствием к местному населению. Так рецензент ничего не увидел в рассказе кроме того, что в нём было ажно 90 лишних запятых. Какой ужас! Лобанов по этому поводу говорил, что писатель может быть малограмотным, и это ничего не меняет. Добавлю, что в редакции всегда найдутся люди, которые вычитают текст, для этого они собственно и просиживают там штаны. Другой талантливый парень по имени Михаил Виргинский (псевдоним), защищался с великолепной готической повестью про инквизицию, в центре повествования была вспыхнувшая любовь молодого монаха инквизитора к девушке красавице, которую местный поп, которому она отказала в близости, объявил ведьмой, её заключили под стражу и должны были пытать. Не помню перипетий, но монах, презрев веру, спасает её, и, кажется, даже ценой собственной жизни. Так оппонент с соседней кафедры, дама неопределённого возраста, категорически не рекомендовала повесть к защите, а самого автора назвала психически неуравновешенным извращенцем, которого надо лечить. Я показал её рецензию своему коллеге, бывшему министру культуры Сидорову, он сказал, что лучше самой рецензентке показаться врачу. Вскоре после этого практику приглашения кандидатов наук к рецензированию прекратили.

Самой неадекватной и несправедливой реалией в институте была собственно защита диплома. Графоман легко мог получить высокий балл, а талантливый студент – средний, всё зависело от пристрастий оппонента. Так, например, отличный диплом моей студентки Колесниковой попал Олегу Павлову и Молчановой – попадье, ведущий курс по драматургии. Павлов был молодой и ретивый мастер, он придрался к тому, что в СССР школьники не могли поехать в Париж на экскурсию, а в рассказе был такой эпизод, и это был факт из жизни студентки. А дама разругала другой рассказ, где был использован приём Набокова. Я имею в виду рассказ «Возвращение Чорба». О, этот вожделенный неловкий момент! Одинокая русская эмигрантка, живущая во Франции, вступает в переписку со своей школьной любовью. Тот сетует на то, что она теперь далеко, и они не могут встретиться. Личная жизнь у обоих не удалась. И это письмо вдруг зарождает надежду в душе одинокой женщины, оживают былые чувства. Она летит в Москву для встречи с одноклассником, волнуется. А тот, козёл, приходит на свидание со своей новой пассией и говорит: мол, хочу тебя познакомить со своей невестой. Оппонентша даже нахамила мне во время выступления. Я в своей речи употребил оборот – чисто набоковский сюжет. Она заявила дословно, что не видит набоковского сюжета ни чистого, ни грязного. Уж не знаю, чем так зацепила её эта история. Но я промолчал. Молчанова когда-то была в составе экзаменационной комиссии, принимавшей меня в институт, мог ли я грубить ей в ответ. Издержки воспитания. Я был единственным, кто вставал, когда Есин входил в комнату, и каждый раз он меня осаживал, говоря – «Брось свои мусульманские штучки».

 

Лучшими мастерами кафедры, на мой взгляд, были Есин, Орлов и Рекемчук. Однако к выступлениям Есина следовало относиться осторожно, ибо он мог, когда считал целесообразным, похвалить слабый диплом, а сильный – покритиковать. В отношении моих выступлений он это практиковал постоянно. Если я критикую чей-то диплом, то он обязательно в противовес похвалит, и наоборот. Баба-яга против.

Есина я обожал, был его верным приверженцем, несмотря на то, что некоторые его поступки шли вразрез с моими жизненными установками. Когда он мне звонил, я бросал всё и ехал к нему. Я делал ему замаскированные подарки. То есть, завидя на мне новый костюм или туфли, он ахал, стаскивал с меня пиджак, примерял. Я привозил ему такие же, но цену называл в два раза меньшую. Всё это было шито белыми нитками. Я продал ему свою новенькую «Ниву», на которую он смотрел с вожделением, за половину её стоимости. А потом, через несколько лет, когда он убил её окончательно, ещё и выкупил обратно.

Однако со временем в наших отношениях появилась трещина. Я не знаю точно из-за чего, есть предположения. В какой-то момент он решил поиграть со мной в Сталина. Я имею в виду историю с женой Молотова, Полиной Жемчужной. Известный случай – так Сталин проверял своих верных сторонников на сгиб. На факультете художественного перевода училась моя дочь. Есин издал приказ об отчислении её из института в числе других студентов за пропуски занятий. Существовало правило по критическому количеству пропущенных часов, и она якобы его превысила. Но я был его друг и преподаватель, по всем понятиям с моей дочерью нельзя было так поступать, можно было для начала предупредить хотя бы меня. Я поехал в институт, чтобы выяснить причину. Когда я вошёл в его кабинет, он испугался, вскочил с места, бросился пожимать мне руку, но поняв, что я не собираюсь скандалить и выяснять отношения, взял себя в руки, стал важен, сказал, что изменить ничего нельзя. Дочь всё же не отчислили, поскольку выяснилось, что залившая глаза алкоголем Киселёва, методист дневного отделения, ошиблась в подсчётах. Кстати говоря, муж Киселёвой часто заходил в Приёмное отделение и, видя, как мы сидим за столом полным выпивки и закуски, присаживался без приглашения и при этом со мной не здоровался, хотя мы уже были знакомы. Один раз я промолчал, во второй взял у него из рук бутылку и сказал, что прежде чем пить мой коньяк, надо бы со мной поздороваться. Он всполошился:

– Самид, как, неужели я не поздоровался, прости!

– Ничего, бог простит. Наливай, пей на здоровье.

Однако пить он не стал, посидел немного и испарился.

Был похожий эпизод ещё с одним журналистом из ТАСС, ввалившимся в Приёмное, «приёмочное», как его называла Зоя Михайловна, отделение. Мы сидели за столом – я, З.М, Надя и Саша, её муж, журналист международник. Он сел за стол, ему тут же налили выпить, завязался разговор. Меня в тот день терзала мигрень, поэтому через короткое время я стал прощаться. Меня стали уговаривать посидеть ещё, и тогда я сослался на головную боль. Тут мне вслед этот журналист сказал: мол, надо выбирать, жить в России и терпеть головную боль или не жить здесь. Саша осадил его, сказав, что нельзя хамить человеку, чью водку ты пьёшь. Однако мне этого показалось мало, я вернулся к столу, взял этого хмыря под локоток и предложил пройти со мной и объяснить подробнее свою мысль. Саша повис у меня на руке; в общем, продолжения не было. Потом я его встретил в шашлычной в Калашном переулке. Хмырь стоял за соседним столом и смотрел на меня настороженно, видимо, пытаясь вспомнить, откуда он меня знает. Со мной был Мастер, Женька и Оля Митина, поэтому напоминать ему я не стал. Вообще, вся эта журналистская братия особыми манерами не блистала. Основная черта – беспардонность, но, возможно, мне именно такие попадались.

Я, выросший в уличных драках, всё время стискивал зубы, усмирял нрав, говоря себе – ты в Храме искусств, соответствуй, не распускай руки. Теперь я понимаю, что зря терпел, уволили бы раньше, зато не было бы так обидно.

 

Эпизод, из-за которого, возможно, Есин мог затаить на меня обиду, был связан с визитом ректора Бакинского Славянского университета писателя и драматурга Кямала Абдуллаева. Мне позвонили из ректората и сказали, что Есин просит меня присутствовать при этой встрече. Когда я приехал, выяснилось, что, назначив гостю время, сам Есин уехал куда-то, и я понял, что это было сделано намеренно. Более хамского поступка по отношению к визитёру трудно было придумать. Я заговорил с Кямалом, представился. Он держался высокомерно, это свойственно азербайджанскому начальству, я же был простой доцент, таких у него в Баку был целый выводок, к тому же он был расстроен отменой встречи. Я отвёл его в ближайший ресторан, угостил ужином, мы выпили водки, а когда вернулись, зашли в ректорат. Оказалось, что Есин уже вернулся (возможно, никуда и не уезжал, где-нибудь отсиживался, он был актёр), и встреча всё-таки состоялась. Есин вёл себя покровительственно, образно говоря, похлопывал провинциального коллегу по плечу. Это было нелепо, ректор маленького института пыжился, изображая величину, хотя его институт по весу не шёл ни в какое сравнение с огромным университетом, сотрудничавшим со всем славянским миром. Абдуллаев пригласил Есина в Баку, говоря, что будет рад, если он выступит в Бакинском Славянском университете, это будет символично, поскольку русский язык – второй разговорный в Азербайджане. Есин пообещал. После этого я посадил Кямала в свой СААБ и отвёз в отель «Москва». Расстались мы друзьями, он просил, чтобы я уговорил Есина приехать в Баку. Дело было зимой. В апреле Есин позвонил мне и сказал, чтобы я покупал билеты в Баку: мол, потом рассчитаемся. Меня этот оборот несколько озадачил, поскольку это был не частный визит. Есин за счёт института объездил весь мир, а тут он предлагал мне купить билеты за свой счёт, но я не стал заострять на этом внимание, лишь спросил: «Заедем ли мы в Славянский университет, как он обещал Абдуллаеву?» Хорошо, что спросил.

– Нет, – ответил Есин, – мне это не нужно.

Поразмыслив, я перезвонил ему и отказался от поездки. Возможно, я был слишком щепетилен, но решил не ехать, хотя слово не держал он, а я был заложником своего обещания Абдуллаеву. Этого Есин мне тоже не простил.

Пообещать и не сделать – ему ничего не стоило. Более того, он сам создавал ситуации, в которых ты поневоле становился просителем. При всём внешнем добродушии Есин никогда не упускал возможности задеть человека. Поиздеваться над теми, кто хоть немного зависел от него. А если нет, то сам создавал такие ситуации. Кстати говоря, я думал, что он только со мной таков, но Баранова, наушница Есина, рассказывала, что Королёва он доводил до зубовного скрежета. Сегень удивил, уже после смерти Есина, сидя рядом со мной за столом на дне рождения Нади Годенко, сказал вдруг: «Вот умер человек, а сказать о нём хорошего нечего».

В 90-е ворота института были открыты, въезд и вход был свободным. Увидев, как я паркуюсь на территории, он приказал охранникам закрывать ворота. Это из-за меня их стали закрывать. Я стал парковаться на улице, тогда он спросил, почему я не заезжаю во двор. Я показал на закрытые ворота.

– Ну это же тебя не касается старик, ты же преподаватель, напиши заявление.

Я написал, оставил у секретаря и весь следующий месяц периодически справлялся у него, внесли ли меня в список. В конце концов спросил у самого. Есин по обыкновению стал закатывать глаза, говоря, что всё не так просто. В конце концов в список меня внёс завхоз Матвеев. Но Есин, как и хотел, выставил меня просителем помимо воли. Вообще, это было его любимым развлечением, предложить то, что у него не просили, а потом тянуть вола за хвост, откладывать решение и в конце концов не выполнить обещание, сославшись на непреодолимые обстоятельства. И подобные казусы происходили неоднократно. Когда я обходил издательства, пытаясь издать роман, он сказал мне, что институту обещали грант на издание произведений двух преподавателей и четырёх студентов, и этот грант достанется мне. Но в итоге он издал сборник рассказов Толкачёва.

Как-то я встретил его в коридоре института, и он предложил мне поехать с ним на презентацию книги Александра Потёмкина, где собиралась вся модная московская тусовка. Это было в закрытом клубе на Тишинке. Помню Алика Смехова, выступая, сказала, обращаясь к жене Потёмкина:

– Ты прости меня, Манана (кажется, её так звали), но прошлую ночь я провела с твоим мужем…– и, выждав театральную паузу, добавила, – я всю ночь читала его новую книгу и не могла оторваться.

Я встретил там Эмиля Лотяну, наговорил ему кучу комплиментов, посетовал на то, что Европа носится с Эмиром Кустурицей, хотя лучший фильм о цыганах снял именно он. Пролил бальзам ему на сердце. Потом я пошёл в туалет и увидел там знакомое лицо. Это был знаменитый сценарист Ибрагимбеков. Мы были знакомы, и это знакомство произошло в самолёте, выполнявшем рейс «Москва-Баку», сидели рядом в бизнес-классе. Когда взлетели, я вытащил рукопись и стал её править, он покосился на неё и вытащил свою. Тут сосед, сидящий через проход от нас, поздоровался с ним, назвав по имени. И я сообразил, что рядом со мной сидит сценарист кинохита «Белое солнце пустыни» и оскаровского «Утомлённые солнцем». Нам уже подали выпивку, мы оба пили «Мартель». Под влиянием алкоголя я стал критиковать недавний фильм Михалкова «Сибирский цирюльник», где он был соавтором сценария. Я сказал, что герой Меньшикова в фильме вёл себя подло и недостойно дворянина по отношению к влюблённому в героиню начальнику училища. Напомню, что тот попросил перевести на английский его предложение руки и сердца, а Меньшиков, будучи сам влюблён в неё, перевёл совсем другое. В общем, повёл я себя бестактно, о чём жалел впоследствии. (Вдруг сообразил, что герой Меньшикова ведёт себя в большей или меньшей степени подло почти во всех фильмах. Кроме упомянутого «Сибирского цирюльника», он клеится к девушке, в которую влюблён Велюров из «Покровских ворот»; уводит девушку у героя Янковского из «Полётов во сне и наяву», насилует в машине жену командарма Котова в михалковской эпопее, и завершает предательством друга пограничника в сериале «Ваша честь». Опять вспоминаю Жванецкого – «может, дело в консерватории?»).

Орлов рассказывал, как в туалете американского посольства встретил Башмета, которого почему-то считали прототипом альтиста Данилова, хотя Орлов всегда это отрицал. Они проговорили в туалете какое-то время, задержав тем самым начало концерта скрипача. В отличие от Орлова, я заговорил с Рустамом после того, как он вышел в зал. К нам тут же подошёл Есин и сказал ему, указывая на меня: «А вот он талантливее, чем вы»! На эту очередную бестактность лауреат премии Оскар ответил улыбкой и сказал, что он очень рад этому, а то что талантливый писатель ещё и его земляк ему вдвойне приятно.

– Кто это? – спросил меня Рустам, когда Есин передислоцировался к новому объекту для колкостей.

– Есин, ректор Литературного института.

– А-а, то-то я и смотрю. Прямо как в анекдоте – это прачечная, нет министерство культуры.

 

В общежитии института был магазинчик, владелец которого задолжал институту за аренду, и Есин расторгал с ним договор. Я решил взглянуть на это помещение, поскольку собирался расширять свой бизнес. Дела с производством клея шли всё хуже и хуже, во многом благодаря протекционистской политике московских властей. Летом 1997 года во время Универсиады, проходившей в Москве, мэрия предоставила эксклюзивные права на торговлю фирме «Кока-кола», и многие из моих клиентов обанкротились, поскольку забили склады продукцией в надежде на хороший сбыт. Когда мы приехали, Есин стал демонстративно показывать мне помещение, явно давя на психику владельца. Точно так же он поступал с Альбертом, арендатором столовой, где находился джаз-клуб. Он брал меня с собой обедать и говорил со мной, как с потенциальным арендатором, чтобы Альберт нервничал. Он не думал, что я заинтересуюсь этим предложением, но я сказал, что возьму в аренду это помещение. Есин вдруг изменился в лице и взволнованно предупредил – я в доле. Помню, как меня поразило это мгновенное преображение от вальяжного ректора, литератора, культуролога в … (не подобрал слова).

– Конечно, – ответил я и внутренне тут же отказался от этой идеи.

Иметь деловым компаньоном Есина – только в страшном сне. Моя мать говорила, что если бы компаньонство было хорошим делом, то у Аллаха был бы товарищ. Впрочем, магазинщик всё же выплатил долги по аренде и остался на месте.

Есин всегда широко отмечал свои дни рождения, на это он никогда не жалел денег, приглашал много народа. Мы все любили эти мероприятия. И перестав быть ректором, он продолжил эту традицию. Когда меня впервые пригласили, я встретил там Орлова, в отличие от меня, он был не очень рад неофициальной встрече. Видимо, считал, что студенту там нечего было делать. Он всегда очень ревностно относился ко мне. Дело было в институтской столовой, ещё до появления джазового клуба.

– Зачем это у вас шарф на шее? – спросил он.

Пресловутый шарф был красного шёлка, позднее Пиотровский стал везде показываться с шарфом на шее, но это не связано со мной.

– Это вместо галстука, – ответил я. Мастер недоуменно пожал плечами.

 

 

Есин широко отпраздновал своё 70-летие, а на следующий день получил телеграмму из министерства об освобождении от должности в связи с предельным возрастом. Удар был силён. Потом началась возня с выборами. Есин прочил в преемники своего протеже Толкачёва, но коллектив воспротивился. Проректор Царёва выступила против бывшего начальника. Царёву проректором сделал Есин, это была худощавая брюнетка, в чертах её лица было что-то калмыцкое. Когда я вспоминаю её, обычно вижу кафедру общественных наук и курящую за столом Людмилу Николаевну. Из-за постоянного курения от неё несло табаком так, что дистанцию в полтора метра с ней надо было соблюдать ещё до пандемийных ограничений. Она провела работу в кафедрах и выставила Тарасова. Кроме него баллотировался проректор Стояновский, Толкачёв и, кажется, Сегень. Выиграл Тарасов. На Есина больно было смотреть, он, как говорят китайцы, потерял лицо, суетился, нависал над счётной комиссией, проверял подсчёты, но тщетно. Акела промахнулся.

Тарасов был по-своему одиозной фигурой. Став ректором, он без всяких формальностей предложил Толкачёву освободить кабинет проректора по науке. На его место привёл своего друга Ужанкова, они вместе принялись издавать за счёт институтского гранта собственные монографии.

После потери должности Есин стал вовсе невыносим; обидчив, злопамятен, при каждом случае упрекал всех в неблагодарности. Он жаловался на то, что Садовничий сидит на своём месте после семидесяти, как ни в чём не бывало, а его сняли. Это было пустое сотрясание воздуха. Есин не мог не понимать, что ректор МГУ – это совсем другая фигура в чиновничьей иерархии, последний при этом был ещё и научным руководителем Екатерины Тихоновой, дочери большого, очень большого человека. Есин переехал на кафедру, сидел там целыми днями, пытался по инерции командовать, строить всех. Баранова, методистка, взвыла, потому что много лет она рано уходила домой. А Есину дома делать было нечего, его близкие – жена и собака – были на том свете. Ему было тяжело принять новую реальность. Мне было жаль его. Я даже не сказал ему про Акелу, хотя эта метафора крутилась у меня на языке. Став обычным заведующим кафедрой, которую он благоразумно сохранил за собой, Есин утратил привилегию столоваться в отдельном кабинете, этим правом обладали ректор и проректоры. Как-то зимой, уходя после занятий, я увидел, что он мёрзнет на крыльце, и остановился поболтать с ним. Несмотря ни на что, у меня к нему была неконтролируемая симпатия. Он обменялся со мной парой фраз и стал почему-то торопить меня: мол, иди, иди домой. В этот момент я увидел идущих на обед Варламова и Стояновского. Есин подошёл к ним, заговорил, присоединился, и я понял, что он ждал их, чтобы сесть за начальственный стол. Люди слишком зависимы от подобных вещей, легко привыкают и тяжело расстаются с этой мишурой.

К тому времени мой бизнес захирел, люди разбегались, как крысы с тонущего корабля, хотя зарплаты я платил исправно Мне надо было сократить штат, закрыть один из двух цехов, но я был воспитан иначе, последовательно был октябрёнком, пионером, комсомольцем (Шурик вы комсомолец?), коммунистом, сам погибай, но товарища выручай, и продолжал содержать людей. Иначе говоря, мой бизнес превратился в собес. В какой-то момент я остался один в офисе. Сидел на телефоне, обзванивая клиентов, занимался первичной бухгалтерией, а когда единственный оставшийся работяга отпрашивался, я шёл в цех, переодевался и работал на оборудовании.

Нас часто хватают за горло и предают наши собственные добродетели – утверждал мой любимый писатель Грэм Грин. В советской традиции это звучало иначе. Всем хорошим во мне я обязан книгам, – так сказал пролетарский писатель Горький, чьё имя носит институт. Здесь необходимо пояснение. Книги делают тебя хорошим для окружающих тебя людей. От тебя не ожидают подлости, предательства, ждут добра, сочувствия и помощи, ибо ты так воспитан благодаря книгам. Но тебе самому это знание, воспитание, внутренняя культура – приносит вред. Это даже не аксиома – это закон, и он преследует меня всю жизнь. Если бы я уволил половину сотрудников, как того требовали правила бизнеса, то продержался бы ещё несколько лет, а может, и по сей день работал бы. Есть голливудский фильм с Джереми Айронсом под названием «Предел риска». В нём финансовая корпорация перед угрозой банкротства безжалостно избавляется от сотрудников, невзирая на их заслуги, чтобы сохранить компанию. Я же поступал ровно наоборот. Кто из нас ненормальный, спрашиваю себя – герой Джереми Айронса или я? Несколько последних лет я работал только для того, чтобы платить людям зарплату, аренду и налоги, пока не оказался перед необходимостью закрыть фирму. Слово «бизнесмен» в России, да и не только, в первую очередь означает хватку, предприимчивость, особенно этот штамп применим к кавказцам. Дёшево купил, перепродал, на разнице получил маржу. Всё это ко мне не имело никакого отношения. В нашей семье ни у кого не было деловой хватки. Как-то во время безденежья мать собрала таз помидоров с грядок и отправила среднего брата на базар. Он простоял там полдня и вернулся, не продав ни одного килограмма, поскольку помидоры продавали человек двадцать, надо было зазывать, хватать покупателей за руку, а он стоял молча и стеснялся. Старший мой брат был токарем пятого разряда, затем стал начальником цеха, пресловутый средний брат всю жизнь проработал нефтяником.

Бизнесменом я стал по стечению обстоятельств. Я горжусь тем, что никогда не занимался банальной торговлей, но создавал продукт, говоря по Марксу – добавленную стоимость. Случайно познакомился с председателем кооператором, который купил обанкротившийся бизнес по производству клея для этикеток. Всё было в зачаточном состоянии – незнакомое оборудование, один вновь нанятый работяга. Мне предстояло реанимировать всё это дело. Основатель этого производства была профессиональным химиком, я должен был работать вместе с ней. Мы созвонились в пятницу вечером, договорились о встрече, и после этого она перестала отвечать на мои звонки. Потом выяснилось, что в выходные на даче она вместе с мужем отравилась суррогатной водкой и оба умерли. Я остался на производстве один, понятия не имея, что делать дальше. Председатель требовал от меня действий. Тогда я разыскал в кипе бумаг рецептуру, нашёл производителей сырья и запустил производство. Я разливал образцы клея по банкам и ездил по пивобезалкогольным и вино-водочным заводам, коих в Москве тогда ещё было много, одних пивоваренных пять: Очаково, Москворецкий, Бадаевский, Останкинский, Хамовники. На сегодняшний день выжили только Очаково и Хамовники. Медленно, шаг за шагом, я внедрял этот клей. Проводил опыты, убеждал работать со мной, совершенствовал технологию, но это долгая история и отдельный разговор. На дворе стоял 1989 год, ещё СССР, плановая экономика, сырья в свободной продаже тогда не было. Я проявлял чудеса изобретательности, чтобы добыть его, использовал бартерные схемы, платил взятки. Особенно помнятся две сделки. Первая, как я обменял фуру дефицитной пепси-колы, взятой у своего конечного потребителя на 20 тонн специальной смолы. Колу я отвёз в Новгород, а оттуда загрузил товар. А вторая сделка была в Одинцово. На мебельной фабрике нашлось неиспользованных 15 тонн смолы, которую использовали для производства ДСП. Трудность была в том, что смола была разлита в 250-килограммовые бочки. Их надо было сначала аккуратно опустить набок, закатить на вилы погрузчика, который поднимал бочку на машину, затем откатить к борту и там уже поднять на попа. 60 бочек. Всё это мы проделали вдвоём с рабочим, сначала загрузили на складе, затем разгрузили в цеху, где в обратном порядке бочку надо было любовно завалить на бок, докатить до края кузова, переместить на вилы погрузчика, далее поднять на попа и т.д. В сумме несколько раз поднять и опустить двести сорок 250-килогаммовых бочек. Я рассказываю это для того, чтобы было понятно, что стояло за иномаркой, итальянским костюмом, кашемировым пальто и благотворительностью в виде стипендий альфонсам-студентам и грантам дармоедам из Союза писателей. Этот бизнес поначалу вовсе не приносил прибыли, кооператору он был неинтересен, так как он оперировал большими суммами, занимался торговлей, обналичкой. Через шесть лет он решил избавиться от него и предложил мне его выкупить. Это было в 1993 году. Производство просуществовало 19 лет до того момента, когда оно вновь перестало приносит прибыль.

Однако вернёмся к тому что я остался один в офисе. Обзванивал клиентов, выписывал счета, накладные, заказывал сырье, потом шёл в цех и на пару с работягой разгружал его, занимался первичной бухгалтерией, а в свободные часы ещё умудрялся писать. Я был и швец, и жнец и на дуде игрец, или, как ещё говорят – то попишет, то попашет. В один из этих дней мне позвонил Есин и попросил кого-то куда-то отвезти или привезти, он защищал докторскую диссертацию. Я объяснил свою ситуацию, сказал, что мне некого оставить в офисе. Он тут же, даже не дослушав, стал разглагольствовать о предательстве учеников, что он де к этому начинает привыкать и т.д. Кстати говоря, он был единственным доктором наук, защитившим диссертацию на основе собственных романов, не помню, как она называлась, что-то о проблемах самоидентификации писателя. Отомстил он мне своеобразно, мстил долго с наслаждением, и это было многолетнее иезуитство с моими семинарами.

 

Варламова я запомнил, когда увидел по телевизору на встрече с Путиным, был какой-то круглый стол, посвящённый вопросам культуры. Варламов произвёл на меня хорошее впечатление тем, что говорил президенту серьёзные вещи, даже острые. Я ещё подумал: надо же, какой приличный человек, правдолюб, бесстрашный. Когда сняли с должности Тарасова, его место заступила Царёва, будучи проректором, она стала и.о. ректора до момента новых выборов. Постоянно декларируя своё нежелание становится ректором, она, тем не менее, сделала причёску, стала прилично одеваться и, главное, каким-то волшебным образом сумела удалить из Устава института Положение, не позволяющее неписателю становиться ректором Литературного института. Я знал об этом совершенно точно, потому что сам когда-то хотел баллотироваться на должность ректора, изучал устав, но меня даже не допустили к выборам. На учёном совете при обсуждении моей кандидатуры меня вычеркнули из списка, ссылаясь на то, что я не имею учёной степени, хотя как раз это было незаконно. Кандидат наук Стояновский, не будучи писателем, перманентно баллотировался на эту должность. Автор десятка романов имел больше прав на эту должность, чем филолог, автор кандидатской диссертации. Люди, писавшие устав, предусмотрели то, что рано или поздно чиновник попытается занять эту должность, и сделали страховку против этого. Единственный, кто поддержал мою кандидатуру, был Есин.

Обладая неограниченным влиянием в институте, Царёва легко стала бы ректором, но вмешались силы более могущественные. Как говорится, и на старуху бывает проруха. Есть более точная поговорка, но она не совсем приличная, так что я не буду приводить её здесь. Существовало ограничение по возрасту для должности ректора – 70 лет. Это ограничение имело силу для вузов, входящих в подчинение Министерства высшего образования РФ. Такого ограничения не существовало в творческих вузах, относящихся к Министерству культуры. Тарасов сообразил, что для того, чтобы остаться на должности, ему надо перевести институт в ведомство Минкульта. Этим начали усиленно заниматься, но не успевали к сроку. Тогда сочинили ходатайство от коллектива с просьбой создать для Тарасова должность президента вуза, иначе говоря, свадебного генерала, синекуру. Новые выборы пришлись на его 68-летие, то есть по закону он уже не должен был переизбираться. Каким-то образом он сумел вымолить и продлить своё пребывание на должности ещё на два года в виде исключения. Процесс перевода был запущен, и институт переходил в ведение Минкульта, но Тарасов уже не смог этим воспользоваться.

Итак, Царёва метит в ректоры, но Минкульт вдруг инициирует общее собрание. В институт приезжают важные шишки в лице самого министра Мединского и помощника президента Толстого, в прошлом журналиста и директора «Ясной поляны». На этом собрании министр своей властью вдруг назначает исполняющим обязанности ректора никому неизвестного доцента Варламова. На оплёванную Царёву было жалко смотреть. Вдруг, как чёрт из табакерки, на трибуну выскочил Есин и потребовал…, чтобы Царёвой объявили благодарность. Так Варламов стал и.о. ректора Литературного института. Это было совершенно беспардонным нарушением всех писаных и неписаных правил. Народ был шокирован, однако возмущения никто не выразил, не возразил, хотя в зале сидела профессура, люди с именами, с мировой известностью, и могли бы высказать своё отношение к происходящему. После собрания вся троица – Мединский, Толстой и Варламов – закрылись в одном из кабинетов и что-то долго перетирали, а Стояновский стоял в коридоре у двери на стрёме.

Я, наивный, памятуя выступление Варламова на совещании у президента, вообразил, что как бы то ни было, но перемены к лучшему. Институт возглавит какой-никакой, но писатель. В разговоре с ним я посоветовал не спешить с проведением выборов, чтобы люди привыкли к нему. Царёва может отомстить и прокатить его на скорых выборах, поскольку её влияние на электорат было значительным. Варламов послушался меня и сидел исполняющим обязанности довольно долго, года два, если не больше. В благодарность он, как только почувствовал силу, сразу же избавился от меня. Так что цель не оправдывает средства, судить о человеке надо по тому, какие средства он использует. Я же всю жизнь наступаю на одни и те же грабли. Прямо по Борису Васильеву – автору повести «А зори здесь тихие», в которой он погубил столько хорошеньких девиц – многократно обжигаясь на молоке, я так и не научился дуть на воду, – сказал Васильев. Люди не выносят быть обязанными кому-то, и чем значительнее была помощь, тем больше не выносят. Это моральное обязательство давит на них тяжёлым ярмом, и они всячески выхолащивают чужие поступки. Если я начну приводить примеры, хоть из мировой литературы, хоть из собственной жизни – эссе затянется, а сестра таланта – краткость. Впрочем, про один случай расскажу, он поучителен.

Моя однокурсница по МАМИ. Мать-одиночка. После выпуска перезванивались. Она долго маялась без работы, и я, чтобы помочь, взял её на должность начальника вновь открывшегося цеха. К этому времени у неё появился какой-то мужичок, тоже не особо востребованный обществом. Когда бы я ни приезжал, заставал его бездельничающим в конторе. Сделал ей замечание, она в ответ фыркнула. Приходила и уходила на работу, когда вздумается, видимо, полагая, что наша институтская дружба даёт ей на это право. В какой-то момент я дал ей задание, а она заявила, что в этот день не придёт на работу, поскольку занята личными делами. Я тогда предложил ей выбрать, что для неё важнее – работа или личные дела. Она хлопнула дверью и уволилась. Через некоторое время я обнаружил пропажу технической документации по клею, а в Люблино открылся цех по его производству. Они обзванивали моих клиентов и зазывали их туда, говоря, что это новый филиал. Мужичок оказался ушлым, не думаю, что однокурсница сама смогла это провернуть. Через пару лет, когда они разорились, она позвонила мне и попросила прощенья. Я человек мягкий, простил бы, но выяснилось, что просит она прощенья не за воровство и предательство, а просто было Прощёное воскресенье. Я положил трубку.

Новый ректор пошёл по проторённой дорожке, ездил по всему миру за счёт института, а во вверенном ему заведении заправляла Царёва. После короткого перерыва она вновь вернула себе влияние. Она всегда умела создать о себе мнение как о незаменимом экономисте, финансисте и т.д. Управленцем была посредственным, но над ней не было никого, кто мог бы это понять, а тем, кто мог, она умела затыкать рты. Кафедру литмастерства, давшую жизнь институту она от всей души презирала, – тоже мне писатели – уничижительно произносила она. Студентов вообще ни во что не ставила. Царёва была лицом администрации, превратившей творческое учебное заведение в свою кормушку. Так хвост вертит собакой, считая, что он главный. Все эти проректора по разным частям института получали какие-то несусветно большие зарплаты. К примеру, я последние годы получал около двадцати тысяч рублей, а два проректора, подчинённые Царёвой, по сто. При этом они ни черта полезного не делали для института. Принадлежащие им две роскошные иномарки сверкали во дворе глянцевыми боками, а сами они целыми днями курили возле ворот. Мы с Есиным называли их нечистой парой в булгаковском смысле этого слова. Они долго арендовали площадь у института, занимались туризмом, недвижимостью, а затем, когда бизнес закрылся, плавно перетекли в штат института. Уж очень тесные связи имели с Царёвой. Когда институту выделили грант на науку, так Царёва всеми костьми бросилась на амбразуру и выбила своей службе такие же выплаты, как и преподавателям, хотя к науке они никакого отношения не имели. Зарабатывала она в институте больше всех, совершенно законно, ибо часов себе выделяла столько, сколько могла освоить, а освоить могла много, потому что сидела в институте с утра до вечера. К тому же вся аренда площадей шла через неё. Что это значит, объяснять не буду, sapienti sat. При этом она ездила на самой дешёвой иномарке, какую только можно было купить, это был Daewoо-Tiko, такую инвалидам выдавали бесплатно. Возможно, она ездила на ней только на работу, как те расхитители социалистической собственности, чьи жены готовили два ужина, один на общей кухне в коммуналке, другой у себя в комнате. Потом она пересела на VOLVO, сказав Барановой: «Надь, ну сколько можно прикидываться?».

Вскоре Варламов в ней души не чаял, называл Лилечкой или Людочкой, а сам занимался своими делами, писал графоманские романы, летал по всему миру так часто, что «Аэрофлот» вскоре выдал ему золотую карту. Представительствовал, где только мог, а Лилечка взвалила на свои хрупкие плечи все заботы об институте. Для Царёвой была придумана должность – «первый проректор», которой никогда не было ни при Пименове, ни при Егорове, ни при Сидорове, ни при Есину. Когда, выступая на общем собрании коллектива, ректор с гордостью объявил о том, что средняя зарплата в институте достигла 50 тысяч рублей, я испытал дежа-вю, мне показалось, что не было прошедших тридцати лет, и я по-прежнему сижу на партийном или профсоюзном собрании, где нам вешают лапшу на уши. Вскоре я с изумлением услышал, как Варламов с кафедры заговорил о том, что для института, как для госучреждения, приоритет должна иметь русская литература и русские писатели (заговори, чтобы я тебя увидел – сказал мой любимый философ). Он имел в виду национальный фактор. Объяснять 60-летнему литератору, что русскую литературу создавали в том числе и нерусские, было напрасным занятием. Список нерусских писателей надо начинать с Пушкина. Как можно определить русскость в писателе – череп мерять или прочитать то, что он пишет? Ты произносишь слово – Тамань, а русский писатель продолжает – это самый паршивый городишко на юге России. Не будем цитировать дословно.

Недовольство пассажем Варламова выразил лишь один Сидоров, бывший министр культуры, сидевший со мной рядом. Что-то буркнул про Айтматова. Кстати говоря, именно Сидоров был вначале причинно-следственной связи, приведшей Варламова в кресло ректора. В бытность свою министром культуры он назначил журналиста Толстого директором Ясной Поляны, там на него обратил внимание президент и взял к себе помощником по культуре. А тот в свою очередь и в своё время продвинул приятеля в ректоры. Точно так же он двигал своего зятя Шаргунова по карьерной лестнице.

Варламов оказался обычным шовинистом и приспособленцем. Вспоминая то памятное выступление на встрече с президентом, я видел Стёшу из кинофильма «Тени уходят в полдень», она учила мужа, как надо выступать на собрании, чтобы заметили. Фёдор в ответ отходил её вожжами. Варламова отходить было некому. О, эти писательские дети! Я ещё понимаю, когда сын военного становится военным, там не треба ни ума, ни таланта – коли, руби, режь. Но писатель должен какой-никакой талант иметь. Во ВГИКЕ блатных, но бездарных детей киношников пристраивали на экономический факультет. В Литературном для блатных существовала кафедра художественного перевода. Но у нас надо было знать два языка и иметь маломальский литературный вкус. Его отец работал в Главлите, основном цензорском аппарате СССР. Куда сыну было идти? Чем заниматься человеку, чей папа – цензор газеты «Правда»? По-хорошему – стать цензором по наследству, но, если со страной случилось непоправимое и цензуру упразднили? Правильно, переметнуться в противоположный стан. Тем более что там все свои люди. По проторённой дороге – в МГУ на филфак, далее везде: кандидат, доктор наук, профессор, из достижений скомпилированные диссертации. Книги в серии ЖЗЛ. Что может быть унизительней для писателя, чем изучать творчество и защищать диссертацию по произведениям другого писателя. Это такая синекура, сиди в библиотеке и выписывай, когда родился, с кем женился, когда что написал. Где подвизались эти люди, прежде чем обресть материальное благополучие в Литературном институте. Чем ещё они могли зарабатывать на жизнь, кроме как стричь купоны с произведений других писателей, называя это научной работой, получая за это учёные степени.

В моём секретере лежит три диплома, кроме литературного, ещё два инженерно-технических, у меня есть диплом электро-газосварщика, удостоверение водителя-профессионала 2 класса, корочки специалиста по дизельным электростанциям, крановщика. Я своими рукам разбирал и собирал мотор автомобиля. А что, кроме досужих разговоров, могут эти люди. Вот что лежало в основе их неприязни ко мне. Ведь себя они, видимо, считали столбовыми дворянами от литературы, а я был, по их мнению, вроде как парвеню, выскочка, прорвавшийся в верхние слои литературной атмосферы. И я даже могу понять их раздражение. Выходит, понимаешь, на трибуну человек, которого, по их мнению, здесь вообще быть не должно, и в своём выступлении ссылается, мало того, цитирует писателей, о которых ты слышал, но не читал, поскольку ты специалист по Пришвину или по Паустовскому. Когда ты жизнь положил на изучение творчества одного писателя. Меня Есин долго уговаривал написать кандидатскую диссертацию, но я писал романы. Диссертацию пишет творчески несостоятельный человек, если она самоцель. Или настоящий учёный-филолог защищает её на основе своих научных изысканий.

Одну из книг Варламова о Булгакове, я прочитал, потому что люблю Булгакова, знаю «Мастера и Маргариту» наизусть, но ничего нового для себя не открыл. Книга на две трети состояла из цитат, выписок и прочей документалистики. Пик карьеры Варламова – главный редактор стенгазеты «Литучёба». Затем он втиснулся в Литинститут на кафедру литмастерства, и наконец, благодаря спецоперации Мединского и Толстого получил вожделенное ректорство. По гамбургскому счёту он не был писателем, я пытался прочесть один из его романов, но дальше нескольких страниц продвинуться не смог. Разбирать качество прозы Варламова я не буду, чтобы не быть обвинённым в пристрастности, отсылаю к лучшему литературному критику современной России Кузьменкову.

Варламов был филологом, а они, к слову сказать, подвержены профессиональному самообману. Казус филолога, назовём это так. Они так хорошо разбираются в литературе, что им кажется, что сами мастаки, легко, непринуждённо исписывают страницу за страницей, но это не литература, не художественная проза. Писатель напишет коряво, но зацепит тебя за живое, а филолог оставит равнодушным. Проблема филологов в том, что, они думают, что тоже могут писать художественную прозу, у них возникает такая иллюзия, но не могут, для этого нужен талант, божья искра. Казалось бы, любой выпускник филфака может быть мастером кафедры и заниматься со студентами. Ведь они прекрасно могут оценить и разобрать произведение, указать слабые и сильные стороны. Но есть одна вещь недоступная им, – волшебство прозы, которое может передать студентам только истинный писатель – творец, демиург. Он передаёт его бессловесно, метафизически. Настраиваясь на волну своего ученика. Этого не может сделать никакой доктор филологических наук. Достаточно посмотреть послужной список на сайте литинститута, чтобы понять, что из себя представляет мастер. Если вместо романов в послужном списке – слёты, семинары, участия в комиссиях и прочее, то это литературный приспособленец. Меня всегда умиляли эти специалисты по писателям и то, как серьёзно они к себе относились. Повторюсь, как можно всерьёз воспринимать человека, чьи заслуги состоят только в том, что он изучает чьё-то творчество, что имярек – специалист по такому-то писателю. За всё время, проведённое в институте, я слышал лишь одно выступление филолога, в котором было настоящее исследование древнерусского языка, это была аспирантка по имени Вергилия. В средневековье на Востоке учителей и моряков не допускали к свидетельствованию в судах, моряки были людьми, находящимися между жизнью и смертью, то есть не отвечающими за свои слова, а учителя считались никчёмными людьми, поскольку не смогли в жизни ничего добиться.

В какой-то момент у меня начались нерешаемые сложности с учебной нагрузкой, и я решил обратиться к Варламову. Он ответил, что готов обсудить это в присутствии заведующего кафедрой, поскольку человек он, дословно –иерархический. Я сказал, что обсуждать это с Есиным бессмысленно, поскольку он и есть моя проблема. Варламов развёл руками. Тогда я понял, что ошибся в нём. И чем дальше, тем больше убеждался в этом.

Третий мой разговор с ним касался пресловутой поездки в Турцию. Мы стояли во дворе института, было лето, я ненадолго вернулся из Турции, в которой жарился под солнцем каждое лето. Я спросил его о предстоящем конкурсе «Большая книга», куда был выдвинут один из моих романов. Варламов тоже участвовал в нём. В этот момент нас заметил Есин, беседовавший с кем-то в другом конце двора. Заметив нас, он тут же оставил своего визави и помчался к нам. Старый лис почувствовал, что я могу говорить о нём. Очень хорошо помню, как он сбавил скорость за несколько шагов и, настороженно прислушиваясь, подошёл к нам. Он совершенно не скрывался, это было неприлично, так ведут себя в деревне, подойдут и смотрят тебе в лицо. Узнав, что речь не о нём, а о предстоящей поездке в Турцию, успокоился, стал предлагать кандидатуру Толкачёва, к которому был по-настоящему привязан. А вечером мне позвонила Баранова и сказала, что Есин просит меня прийти и принять участие в апелляционной комиссии.

А проблема состояла в том, что Есин лишил меня полноценного семинара. Предыстория такова. Поскольку я всё время добирал студентов, в какой-то момент у меня было два разногодичных семинара. Человек пятнадцать защищались в 2012 году, а на следующий 2013 год приходилась защита полноценного семинара – числом вдвое больше. На кафедре было принято в год выпуска семинара набирать новый, то есть я должен был выпускать и набирать два года подряд. Я решил положить этой половинчатости конец и спросил Баранову, могу ли я перенести набор студентов на 2013 год.

– Конечно, – сказала мне она, – никаких проблем.

Но в тринадцатом году меня не оказалось в списке набирающих мастеров. Вместо меня был доцент М. Я к Барановой, она кивает на Есина, я к Есину…. И тут надо было видеть его торжествующее лицо… наконец-то я был у него на крючке.

– Ты же отказался набирать, – сказал он мне.

– Я не отказывался, я перенёс на следующий год с вашего разрешения. Баранова может подтвердить.

– С ней договаривался, с неё и спрашивай.

Я опять к Барановой, та подтвердила, что Есин был в курсе и дал добро:

– Он ведёт себя подло, – добавила она, покраснела, пошла пятнами, – но я ничего не могу поделать. Я не буду его уличать.

В конечном итоге Есин якобы вписал меня в список набирающих, но Тарасов якобы вычеркнул, сказав, что одного набирающего мастера будет достаточно. Я поверил, поскольку на тот год пришлось сокращение заочного обучения, хотя по-хорошему сокращать следовало очное отделение. Я был удивлён тем, что вычеркнули именно меня, хотя от Тарасова другого ожидать и не стоило. Я в это легко поверил, несмотря на то, что Есин был мастер разводок и интриг. Тарасов уже пытался на моё место продавить какого-то православного писателя. Как выше было замечено, азербайджанец, преподающий литературное мастерство в русской литературе, для националистов это было вызовом. Но Есин воспротивился такому посягательству на его кафедру.

– Имейте в виду, – сказал он при голосовании на заседании кафедры, – стоит одного из нас отдать, придут за следующим.

Он ещё сказал, но уже в другом месте, что, мол, если диаспора узнает про увольнение из института единственного азербайджанца, поднимет шум, разразится скандал.

У Есина всегда был большой семинар, а в том году он забрал вообще всех, весь дневной поток. Это было шкурничество, он не нуждался в наборе, с его учебной нагрузкой было всё в порядке, Тем более что он был заведующим кафедрой. Я же остался без семинара, хотя контракт мой всё ещё действовал. Есин утверждал, что Тарасов во главе православного лобби настроен против меня как мусульманина, и ему стоит больших трудов сохранить меня на кафедре. Здесь была перемешана и правда, и ложь. Я пошёл к Стояновскому – проректору по учебной работе, это было его поле деятельности. Обрисовал ему ситуацию: я, действующий штатный доцент, остался без учебной нагрузки в то время как у заведующего тройная, у меня ни одного студента, а у него – под сотню человек. Стояновский отнёсся с пониманием, покивал, но дальше этого дело не пошло, он вообще был порядочный человек, но какой-то аморфный. Принципиальность, на моей памяти, проявил два раза: первый – когда отказался выдать мне диплом из-за отсутствия оригинала другого диплома, второй – когда пытался уволить Надю Годенко.

Тогда я поймал Царёву во дворе.

– Люда, – сказал я ей, – у меня к тебе деликатный разговор.

Люда оживилась.

– По поводу нагрузки.

Люда сникла.

– А что такое?

– Тарасов вычеркнул меня из списка мастеров, набирающих семинар в этом году, отдав предпочтение доценту М.

– А причём здесь я?

– Ты имеешь на него влияние, ты сделала его ректором, поговори с ним.

– Не буду,

– Почему?

– Он не считает себя обязанным, думает, что его коллектив выбрал. Так что я ничего не могу сделать для тебя. Лучше сам сходи к нему.

У Царёвой было одно хорошее качество, она не давала просителю напрасных надежд, срезала собеседника сразу.

Я решил пойти к Тарасову. В приёмной вместо секретаря сидела рыжая взлохмаченная женщина средних лет, по слухам – фаворитка ректора. Я положил перед ней коробку рахат-лукума, которую она, не поведя бровью, приняла, словно это было для неё привычным делом, даже не поблагодарив. Я вошёл в кабинет. Тарасов встретил меня недоуменным взглядом. Он вообще не отличался хорошими манерами. Мог прийти на кафедру, оглядеть всех, ни с кем не здороваясь, затем что-нибудь спросить у Барановой и уйти. Я изложил суть дела. Тарасов меня рассеянно выслушал и сказал, что не будет вмешиваться в дела кафедры.

– Но он ссылается на вас.

– Нет, я здесь не причём.

– Но вы же вычеркнули меня из числа наборщиков студентов заочного отделения.

– Вычеркнул, потому что студентов мало, одного набирающего мастера достаточно.

– Но почему именно меня.

– С этим сами разбирайтесь. Я просто вычеркнул одного человека, не персонифицировано.

Я снова пошёл к Царёвой.

– Людмила Михайловна, – сказал я, – я к вам как к проректору по социальным вопросам.

Царёва напустила на себя важности.

– Да, Самид, я вас слушаю.

– Соответствует ли социальной справедливости то, что из числа наборщиков вычёркивают именно меня, оставляют без работы отца двух несовершеннолетних детей? У доцента М. есть семинар, он может не набирать в этом году.

– Ну а что я могу сделать?

– Вы же сейчас вместо профсоюза.

Царёва была невозмутима, ни малейшего участия, говорить с ней о справедливости было всё равно, что требовать оную у нильского крокодила. Я объяснял ей, что для меня это не вопрос денег, потому что зарплата мастера кафедры – это, скорее, пособие по безработице…

Сейчас, когда я вспоминаю тот разговор, то понимаю, насколько был наивен. У кого просил понимания, у человека, для которого институт был кормушкой, тогда как для меня – жизнью души. Думаю, что само моё объяснение, было для неё оскорбительно. В точности как в анекдоте про Насреддина, когда тот безуспешно пытался объяснить шаху смысл поговорки – объяснение хуже проступка, и в конце подошёл к нему и ущипнул. А когда тот взвизгнул, сказал – извини, мне показалось, что это не ты, а твоя жена.

В конце концов, мне дали восемь студентов и только потому, что у Есина оказался перебор по всем нормативам. Так я перешёл на четверть ставки. В 2013 году моя зарплата по основному месту работы составляла меньше восьми тысяч рублей. В 2013 это было 250 долларов. Для сравнения – минимальное пособие безработным в Америке составляет 300 долларов.

 

Новый семинар состоял из девиц, крайне недовольных тем, что они попали ко мне. Думали, учиться будут у профессора Есина, а оказались у доцента Агаева, никому не известного писателя. Я объяснил, что зря они расстраиваются, потому что им в отличие от меня повезло. У Есина они не получат достаточного внимания из-за того, что у него два семинара числом 90 человек, и что студенты месяцами ждут возможности обсудить свой рассказ. Я же буду читать и обсуждать всё, что они напишут. И вообще, дело не во мне, их забрали у Есина не для того, чтобы отдать именно мне, не я, так кто-то другой стал бы их мастером. А что касается меня, так я один из лучших мастеров. Дело не в том, известный писатель твой мастер или нет. Никто не помнит учителя Паганини. Но они мне не поверили, а при словах, что я один из лучших мастеров на кафедре, на лицах появились иронические улыбки.

Какое же у них было самомнение! Они спорили со мной по каждому поводу. Сократ говорил, что никому не придёт в голову доверять своё лечение кому попало, человек пойдёт к врачу, тоже и с ремонтом обуви, шитьём платья, но почему же все считают, что они горазды в политике. С литературой то же самое, дашь соседу строителю прочитать свой роман, он обязательно тебе выскажет свои замечания. Восемнадцатилетние девицы нахально доказывали мне свою правоту. Обсуждение текстов на семинарах обычно заканчивалось тем, что мастер подводил итог. И спорить с ним, не соглашаться, подвергать сомнению его слова было мало того, что невежливо, бестактно, но и лишало смысла само нахождение студента в данном семинаре. Ты пришла сюда за уроками мастерства, если я для тебя не авторитет, зачем ты здесь? Тем более, что переход из одного семинара в другой был довольно распространённым делом, и от меня уходили и ко мне переходили, никто не чинил препонов. Таким спорщикам я порой предлагал перейти в другой семинар и умничать там, после этого они обычно замолкали, но ненадолго. Мало того, что большинство из них были просто бездарны, поскольку в тот год – с перепугу, что отменят финансирование института, – брали кого попало. Это было полбеды, как ни странно, а беда была в том, что у них не было текстов, ни у таланных, ни у бесталанных. Что за душой может быть у 18-летнего студента? Какие повести и рассказы? Я бы вовсе запретил брать в институт людей моложе 30 лет. Тургенев говорил, что до этого возраста роман не напишешь. Речь идёт, конечно, не о таланте, а о жизненном опыте. Вести трёхчасовой семинар, не имея материала под рукой, адски тяжело. Я лез из кожи, чтобы заполнить урок содержанием. Но мой последний семинар был непрошибаем. Это был худший семинар в моей жизни. На первом занятии я показал им роман «Седьмой Совершенный» и с улыбкой сказал, что, не прочитав этот роман, на защиту диплома можно не надеяться. Это была шутка (помнится Кривцун принимал экзамен по психологии творчества, согласно материалам, изложенным в написанной им книге, которую, естественно, надо было купить), и что желающие могут подойти ко мне и получить в подарок.

Кто-то из них тут же донёс об этом Есину, и он сделал мне замечание.

– Я пошутил.

– Они шуток не понимают, могут и в министерство жалобу накатать. И вообще, запомни – студенты своих мастеров не читают.

– Но мы же читали.

– Вы были другие, эти не читают.

Со временем они поняли, что я был прав, говоря, что им повезло со мной. У Есина студенты месяцами ждали своей очереди на обсуждение, немудрено, когда в семинаре столько народа. Я же обсуждал каждую строчку, написанную ими, и всё равно занять время часто было нечем, а молчать, как Орлов, я не мог в силу деятельного характера. Поскольку отсутствие текстов обычно они оправдывали нехваткой времени, я объявил, что первый час мы будем посвящать работе над своими произведениями. И сам подал пример, начал писать новый роман прямо на семинаре. Кроме меня никто ничего не написал, сам же я закончил этот роман уже после того, как меня уволили. В хорошую погоду я устраивал пикники с выездом на природу, брал с собой две бутылки сухого вина, а они приносили, кто что мог, бутерброды, выпечку и прочее, но при этом кто-то из них должен был подготовиться и рассказать нам о месте, где мы находились. Мы побывали в Коломенском, Царицыно, Строгино, Сокольниках. Примечательно, что они в свою очередь меня не позвали на выпивку, когда пошли отмечать защиту диплома. Это было в тот день, когда я узнал о своём увольнении, сразу после вручения дипломов. Мы вышли вместе со двора, они пошли в кафе, а я, солнцем палимый, в метро.

Есть азербайджанская пословица, которая гласит – то что снаружи – людям покоя не даёт, то что внутри – мне. Многие в институте были уверены, что Есин благоволит ко мне. Рекемчук удивился, узнав, что я остался без полноценного семинара: «Как же так, вы же с ним друзья?». На самом деле меня он шпынял и гнобил больше, чем кого-либо. Баранова мне периодически говорила: «Он так Михайлова не любит, – наглый». Или: «Королёва он терпеть не может, – подхалим». При этом в отличие от меня оба были в полном порядке. Хотя я знаю, что Есин любил меня, но по-своему, как говорил Хаям – любим боль и радость, друг друга терзаем мы и мучаем всегда. И я его любил, совершенно искренне.

Доценту М. тут же насплетничали о моём недовольстве, и он перестал со мной здороваться, хотя я ни одного плохого слова не сказал о нём лично. У меня с ним были нормальные отношения, дело собственно было не в нём, а в самой ситуации. В каком виде ему передали мои слова, я не знаю. Наш институт в этом отношении был похож на пещеру, где царит эхо. Стоило о ком-нибудь шёпотом отпустить реплику, как эхо доносило до него твои слова, но уже искажённые. Сказано древними арабами – не говори ни про кого в его отсутствие, ибо земля может передать ему это. Впрочем, в нашем случае земля была не виновата. Оказалось, что Царёва и доцент М. были лучшие друзья, и она за него стояла горой. «Я не я буду, если Сашке полную ставку не выбью», – передавала мне её слова Баранова. И я, говоря с ней, даже подумать не мог, что она тут же настучит ему. Что же касается доцента М., то люди, чувствующие свою ущербность, особенно обидчивы. Его так же, как и меня, взяли на кафедру по блату, то есть благодаря личному знакомству с Есиным, но я был писателем, а он нет, поэтому вибрировал, занимая место писателя. Можно понять писателя, ищущего синекуру, преподающего, чтобы снискать хлеб насущный, ибо гонорарами семью не прокормишь. Но филолог, который вместо того, чтобы заниматься научными изысканиями, учит писать романы, понятия не имея, как это делается – это нонсенс. Думаю, что больше всего его задели мои слова о том, что он не является писателем. У него имелось какое-то автобиографическое произведение, я хотел его прочитать, но не нашёл в свободном доступе, то есть вообще не нашёл нигде. Почему-то сильнее ранит правда, если о человеке скажут неправду, он лишь посмеётся на выдумку, а когда его ткнут носом в собственное несовершенство (в нашем случае – несоответствие занимаемой должности), это по-настоящему обидно и чревато потерей работы. Как я уже говорил – грамотей всегда может написать одну книгу, вторую он уже не напишет. Но он был своим, сыном бывшего проректора литинститута, то есть из обоймы потомственных филологов, а я нет. В аннотации к моей повести, публикуемой в «Юности», было сказано, что в литературу автор пришёл из реальной жизни. Имелось в виду, что дебютант не из филологов. И тыча натруженными указательными – не наш!

Вёл он себя хамски, но как-то мелкотравчато, недостаточно грубо, чтобы я мог отреагировать. Мужик на седьмом десятке мстил мне, как вздорная бабёнка. Он мог подойти, когда я разговаривал с кем-то из наших общих знакомых, поздороваться только с ним и начать говорить с моим собеседником. Каждый раз меня подмывало отвести его в сторону и потолковать с ним насчёт хороших манер, но я сдерживался. Знал, что взорвусь и закончится всё мордобоем. Всё-таки литературный институт – разумное доброе вечное и прочие гуманитарные ценности. Noblesse oblige, понимаешь. Преподаватели кафедры, мутузящие друг друга на перемене – эта штука была бы посильнее Фауста Гёте.

Нет ничего отвратительнее драки. Как нам говорил тренер по дзюдо в бакинском обществе «Водник», спортсмен должен всегда помнить, что он сильнее, пытаться избежать драки, используя свой ум. И вступать в неё лишь тогда, когда все попытки предотвратить её были исчерпаны, когда у тебя нет выбора, если есть возможность избежать её, лучше отойти в сторону, как бы ни кипела твоя кровь. Помните, что вы сильнее. Так и одна из заповедей Бусидо гласит – следует избегать боя, насколько это возможно, лезвие покидает ножны только в безвыходной ситуации.

 У меня был уже инцидент с пьяным Антоновым, царство ему небесное, на очередном дне рождении Есина. Мы сидели в приёмной комиссии все в изрядном подпитии. Не помню с чего, но он опустил шовинистическое словечко в адрес азербайджанцев. Я сделал ему замечание, а он в ответ, мол, а что такого, вас же так называют. Тогда я, не контролируя свои действия, по-гусарски плеснул водку из рюмки ему в лицо, затем предложил ему выйти во двор, где встряхнул его так, что у него все веснушки застучали. К счастью я удержался от удара, но всё равно впоследствии было ужасно неловко, хоть и был прав. Впоследствии всегда вступался за него, когда его начали утеснять из-за проблем с алкоголем. «Да ты Иисус Христос», – говорил мне Есин, будучи в курсе всей предыстории, когда я просил его похлопотать за Антонова. В случае с доцентом М. я сдерживался всякий раз, молча отходил в сторону. И всё же порой жалею об этом.

Чем-то они были схожи, доцент М. и Василевский, даже внешне, оба росточка небольшого, с соответствующими комплексами и пыжились, изображая из себя тех, кем не являлись. Но я их прекрасно понимал. У меня был период в жизни, когда я работал инженером завода, который возводили финны в Бирюлёво. Замечательный был завод с новейшим оборудованием, станки все сплошь с ЧПУ. Когда я проезжал мимо него в последний раз, на фронтоне было написано – ИНТЕКО. Если кто не в курсе, эта фирма принадлежит жене Лужкова. Поскольку на стройке делать пока было нечего, меня на месяц откомандировали в главный офис на проспекте Мира. Мне даже выделили кабинет. И вот я приходил на работу, садился за стол и понимал, что заняться мне нечем. И я усердно имитировал деятельность, куда-то звонил, перекладывал бумаги на столе, чувствовал себя при этом самозванцем, тяготился бездельем. Но это длилось всего месяц, и когда закончилось, я облегчённо вздохнул.

 

На следующий год Есин включил меня в список набирающих, я провёл всё лето в Москве, читая конкурсные работы, но на выходе получил всего четверых новых студентов. Как же так? Есин разводит руками.

– Старик, ну не получилось.

Теперь у меня было 12 студентов и полставки. Так я проработал оставшиеся четыре года, то есть стал гастарбайтером, работал наравне со всеми, получая при этом половину оклада. Таким образом, последние пять лет моей работы в институте были отравлены моим другом и покровителем Есиным.

Дело собственно было не в деньгах. В институте я всегда больше тратил, чем зарабатывал. Продав свой производственный бизнес, я получал отчисления по франшизе, занялся инвестициями в строительство. Но уже не афишировал свою деятельность в институте. Представляю, сколько радости я доставил коллективу, вот уж они потешались. «Самид, который здесь сорил деньгами, дарил людям дублёнки, мебельные гарнитуры, дошёл до того, что выпрашивает ставку». Но мне не нужны были деньги. Я человек с гипертрофированным чувством справедливости. Я пытался её добиться. Сейчас я жалею об этом, был наивен, не понимая, в каком коллективе нахожусь.

Я пытался свести Есина с Тарасовым, поскольку они кивали друг на друга. Как-то мне это удалось, было заседание кафедры, куда пришёл Тарасов. Я попробовал подвести Есина к Тарасову, но он ускользнул. Каждый год Есин обещал мне набор и каждый раз обманывал. Он называл одну и ту же причину: мол, я пропустил свой год набора, а во-вторых – нет ставок свободных, при этом на кафедре всё время появлялись новые люди.

Я указал ему на это, он мне ответил грубостью. Тогда я взял его за лацкан пиджака, а дело было во дворе, и посоветовал ему выбирать выражения, не испытывать на прочность мои сыновние чувства к нему. Вечером он позвонил мне и извинился.

Есин получал какое-то ребячье удовольствие от этого процесса издевательства надо мной. И я каждый раз попадался на его разводки. В конце концов, махнул рукой и перестал с ним заговаривать на эту тему. Тогда он сам подошёл ко мне. Это был весенний день, выйдя из аудитории после дипломной защиты, я стоял во дворе, подставив лицо солнцу. Он шёл куда-то, увидев меня, свернул, подошёл и объявил.

– Ну всё, настала твоя очередь набирать в этом году.

Я заглянул в приёмную комиссию, расспросил Дашу об условиях творческого конкурса и поехал домой, думая, что Есин всё же проявил принципиальность, настаивая на том, что я пропустил свой год набора. Промурыжил меня пять лет, и теперь даёт возможность набрать полноценный семинар. Через неделю я опять был на защите, увидел Дашу во дворе, бегущую куда-то по своим делам, и она мне сказала:

– А вы знаете, Самид Сахибович, я получила приказ из ректората, но вас в списке набирающих мастеров нет. Вы узнайте у Сергея Николаевича.

Бывают в жизни загадочные происшествия, объяснения которым человек найти не может. Но в разное время, через годы или раньше на него нисходит откровение, назовём это так, и загадка открывается просто, как белый день.

У меня в жизни было несколько таких ситуаций. Как-то в Пасху я выпил на деловой встрече пару бокалов шампанского и поехал домой. Меня, естественно, остановили на посту ГАИ. Это было на Алтуфьевском шоссе. Человек в штатском с красной повязкой на руке, типа дружинника, тут же унюхал запах и повёл в будку, где сидел полноценный инспектор в форме. И тут произошла удивительная вещь, инспектор вернул мне права и отпустил. Дружинник аж взвился.

– Ты что! – восклицал он, – Он же пьяный, надо денег с него взять.

– Да ладно, какой он пьяный, выпил чуть-чуть, сегодня Пасха.

И отпустил, несмотря на возражения дружинника. Несколько лет я периодически вспоминал этот эпизод. Это был единственный раз за всю мою водительскую практику, когда гаишник отпустил за просто так. Потом вдруг я всё понял. Дружинник, видно, тоже из ментов, был брошен на усиление в праздничный день. При нём инспектор взятку брать не рискнул, просто отпустил меня.

Второй случай был ещё в отрочестве, когда я учился в бакинском ПТУ №54. Осенью нас сняли с занятий и повезли на уборку хлопка в Барду. На вокзале мы загрузили в вагон кучу съестного: хлеб, печенье, масло, чай, сахар, всё ящиками и даже копчёную колбасу, деликатес по тем временам. Продуктов было если не на месяц, то недели на две точно. Но нас покормили один раз в поезде, второй раз по прибытию прямо на станции. Затем продукты исчезли, нам объявили, что они закончились, и это было очень странно, что они закончились так быстро. Я бы в это поверил, если сам не грузил их. Со второго дня в лагере появился повар, который готовил для нас пустой суп и всякие каши: овсяные, перловые, последнюю я никогда не мог есть, ни в училище, ни в армии, мы эту крупу называли дробь 16. Через много лет я вдруг понял, куда делись колбасы и печенья, до меня, что называется, дошло. Преподаватели оставили их для себя, поскольку питались они позже нас и в отдельной комнате. Зачем было кормить деликатесами ораву пэтэушников.

В случае с Есиным мне понадобилось значительно меньше времени, чтобы понять, что никакого семинара давать мне он не собирался, а просто играл со мной, как кошка с мышкой. Я отправился на его поиски и нашёл его в аудитории, он стоял у столика с закусками и жевал бутерброд.

– Меня почему-то нет в списке набирающих, что это значит? – спросил я у него.

Ухмыляясь, он ответил:

– Ну я же всем должен дать студентов, не получилось опять.

Я ничего ему не сказал, ушёл. Надо было сказать, но не сказал. Он позвонил в августе, я был в Турции и не ответил на звонок, я знал, что он скажет: «Приходи читать рукописи… ах, ты в Турции?!» Мне ничего не нужно было в этом институте – ни денег, ни званий, ничего кроме возможности заниматься любимым делом, говорить о литературе со студентами. И хорошо зная об этом, Есин лишал меня именно этого.

 

После смерти Есина должность завкафедры занял сам Варламов. На следующее лето я выпускал часть своих студентов-дипломников. Когда закончилась защита, я пошёл на приём к Варламову и рассказал о своём положении, попросил дать мне студентов и перевести на полную ставку. Он меня выслушал с пониманием и обещал помочь, а на ближайшем заседании Учёного совета, где проходил конкурс на замещение должностей, мою кандидатуру провалили с перевесом в три голоса. Восемь – за, одиннадцать – против. То есть он поступил в точном соответствии с лермонтовской строчкой – камень положил в его протянутую руку. Я узнал об этом, сидя на кафедре, в ожидании начала торжественной выдачи дипломов выпускникам. В соседней аудитории шло заседание Учёного совета. Вошёл Королев, он был его членом и сказал, не глядя в мою сторону.

– Я за вас голосовал.

Я поблагодарил, но он добавил:

– Но не знаю, как там остальные проголосовали.

Королёв был деликатен, а меня это замечание насторожило. Проведение конкурса Учёным советом всегда было формальным и рутинным мероприятием, во всяком случае при голосовании за штатных преподавателей. Я не успел его спросить, что он имеет в виду, как вошёл взволнованный Толкачёв с рюкзаком за спиной, он присутствовал на заседании и сказал Барановой:

– Меня прокатили. Вы же понимаете, Надежда Васильевна, что всё это подстроено. Это месть Сергею Николаевичу. А вы, Самид, теперь будете знать цену своей подруге, она тоже против вас проголосовала.

Он имел ввиду Зою Михайловну. Я был так ошеломлён, что даже поначалу не расстроился. Эта новость не укладывалась в моей голове. Я отказывался верить в то, что возможно так бессовестно избавляться от людей. Баранова не выглядела удивлённой, не ахала, не возмущалась, подошла, обняла и поцеловала на прощанье. Уже во дворе до меня дошло, что это был поцелуй Иуды (хотя я думаю, что Иуду бессовестно оболгали), она всё знала заранее. Баранова, которой я за 20 лет перетаскал подарков и выпивки с вагон, не сочла возможным ни единым знаком предупредить меня. Существовало неписаное правило, мастер мог уйти только после выпуска своего семинара. Я не могу даже сказать – мог быть уволен, мастеров не увольняли, такого вообще никогда не случалось, смена происходила только естественным путём. То есть случай был беспрецедентный, используем это слово. У меня ещё оставались студенты, с которыми я работал. Я был вынужден уйти в самом расцвете сил, педагогического опыта и знаний. Чтобы несведущему человеку понять всю подлость этого оскорбительного увольнения, нужно представить себе всю нелепость конкурса на замещение вакантной должности, который не прошёл штатный преподаватель института, доцент, писатель, автор тринадцати романов, один из которых был отмечен Государственной премией, педагог с двадцатилетним стажем, имеющий всяческие грамоты и поощрения от Министерства высшего образования; что Учёный совет счёл некомпетентным человека, единогласно выдвинутого кафедрой, на которой он проработал много лет без единого замечания. То есть кафедра, знающая меня, сочла достойным, а люди, не знающие меня, администраторы, преподаватели с других кафедр, входящие в Учёный совет – нет! При том, что Варламов был и ректором, и заведующим кафедрой литературного мастерства одновременно. То есть карманный Учёный совет пошёл против ректора!? Удивительный пример демократии. Сам пообещал, сам проголосовал против.

Прокурор я и судья

хитро молвил злыдень я

сам допрос тебе устрою

к смерти сам приговорю.

Провернуть это мог только один человек в институте – Царёва. Большинство в Учёном совете были её ставленники. Решающим событием в отношении меня, полагаю, послужил случай на последних выборах Учёного совета. Я вычеркнул Тарасова и ещё одного человека, и краем глаза заметил, что сидящий рядом тоже кого-то вычёркивает. Однако счётная комиссия во главе с Сегенем объявила, что всё прошли единогласно. Я подхожу к Сегеню, тот недоумённо пожимает плечами. Рядом стоит учёный секретарь Иванова и спрашивает:

– Что же вы не сказали об этом?

– Вот говорю.

На этом всё закончилось. Но сразу же донесли об инциденте Царёвой.

– Сегень неправ, – заявила Людмила Михайловна.

Конечно же, он был неправ, ну кто так топорно работает. Пара голосов против всё равно ничего не меняли в раскладе, можно было и объявить, что кто-то против. Уж чего-чего, а выборы в России проводить умеют. С Царёвой у меня были хорошие отношения. Когда её дочь, путешествуя по Прибалтике, упала с каких-то исторических развалин и сломала ногу, нужен был транспорт, чтобы привезти её в Москву. Я тут же предложил свою помощь, позвонил своему водителю и распорядился, чтобы тот приехал в институт на нашей «Газели». Правда, машина не понадобилась. Остаётся только гадать, почему она решила уволить меня. Возможно, Варламов проболтался ей о нашем разговоре, когда я советовал ему не проводить выборы, пока коллектив не привыкнет к нему. И это была месть. Механизм избавления от людей был в институте отработан. То есть, новая власть освободилась от есинского наследия. К Варламову я больше не пошёл. Понятно, что в любом случае он дал на это своё согласие. Плебейство, о котором я упомянул в начале этих записок, проявилось в полной мере. Есин столько придумывал отговорок, чтобы не дать мне полную нагрузку, что одна из них оказалась правдой, так сломанные часы иногда показывают правильное время. Уверяя меня в том, что православное лобби хочет от меня избавится, он предупреждал, чтобы я не ходил к начальству: «… им будет легче тебя уволить, чем дать полную ставку», говорил он. Так оно и вышло.

 

Осенью посольство Азербайджана пригласило меня на выставку национальных ковров, и там я встретил атташе по культуре Нигяр Ахундову. На вопрос, как ваши дела, я отреагировал, как Фаина Раневская, которая как-то на подобный вопрос ответила: «Хорошо, что вы спросили, я вам сейчас всё расскажу». Отвела вопрошавшего в сторону и принялась подробно рассказывать о своих проблемах бедолаге. Я вдруг вспомнил, как Есин пугал коллектив демаршем азербайджанской диаспоры, и рассказал ей о своём увольнении. Она предложила мне написать письмо на имя министра культуры Азербайджана Караева, который должен был приехать в Москву на торжественные мероприятия по случаю 100-летия своего знаменитого дяди композитора Кара Караева. Мол, у него будет встреча с министром Мединским, где он задаст вопрос и даст свою оценку вашему увольнению. Я написал письмо, его передали министру Караеву, но ничего путного из этой затеи не вышло, то есть Караев палец о палец не ударил, чтобы помочь мне. Через некоторое время оба министра потеряли свои должности, и к этому я тоже не имею никакого отношения, простое совпадение.

 

Изрядную часть своей жизни я провёл среди рабочего класса, брутального прямолинейного, не отягощённого интеллектом. Я был утончённой натурой, мне эта среда была не по душе, всегда хотел выйти из неё, и мне это удалось. Мне есть что с чем сравнить. Вывод. Если с тобой выпивают, тебе улыбаются в коллективе простых работяг, то ты можешь быть уверен, что тебе никто не всадит нож в спину, за тебя проголосуют и в открытом голосовании, и в закрытом, а если увидят, что с кем-то дерёшься на улице, тебе помогут, потому что ты свой. Если же тебе улыбаются в среде интеллигентов, это ничего не значит. Вся эта публика, с которой я бывал в одних аудиториях, кабинетах, сиживал за одним столом, с кем я ел и пил, кому делал подарки – по мановению руки начальства проголосовала против меня. Ну как тут не вспомнить фразеологизм Александра 3 про интеллигенцию, ошибочно приписываемый Ленину.

Я уходил из института и не услышал ни от кого слова поддержки, не увидел знака сочувствия, словно не я провёл с ними двадцать лет. Мои коллеги промолчали. Только студенты написали обращение в Минкульт, которое осталось без ответа. Один человек пошёл к ректору, чтобы выразить своё возмущение. Это была Лиза Белова, моя самая недисциплинированная студентка, хулиганка и каратистка. Варламов даже не стал с ней разговаривать, выставил из кабинета. Её поступок ничего не решил и решить не мог, но это, видимо, было важно для неё самой, и я этого никогда не забуду. Семинар мой передали доценту М., это всё тоже было из сериала – плебс в Литературном институте. Мало было уволить Агаева, надо было ещё и студентов отдать антагонисту. Кукушонок выкинул чужое для него яйцо из гнезда. Он так долго меня ненавидел. Представляю, как он потирал ручки от удовольствия. В романе Ефремова Таис Афинская во время пира по случаю взятия Персеполиса говорит Александру, восседающему в кресле Дария: «Ты сейчас похож на слугу, который, пользуясь отсутствием хозяина, уселся на его место». Не помню точной цитаты, но смысл верен. Лиза Белова на семинаре саркастически спросила у него: «Над каким романом вы сейчас работаете?», доцент М. гордо ответил: «Всё, что я хотел, я уже написал».

Через несколько дней мне позвонили из отдела кадров и попросили прийти, подписать приказ: мол, ознакомлен. Во дворе я встретил несвятую троицу – Варламова, Царёву и Дмитренко. Первыми шли Царёва с Дмитренко, Царёва, как ни в чём ни бывало, громко сказала:

– Здравствуйте, Самид.

Я не ответил. Последним шёл Варламов, он часто, будто испуганно, затряс головой, здороваясь со мной. Я машинально коротким кивком ответил ему… До сих пор не могу себе простить этого.

 

Салтыков-Щедрин сказал, что российская власть держит людей в состоянии постоянного изумления. В таком изумлении я нахожусь по сей день от совершённой в отношении меня и моих коллег подлости. Я провёл в институте двадцать четыре года, пять – студентом и девятнадцать – преподавателем. Приспособленцы из-за копеечной зарплаты и должности отняли у меня часть жизни, которую я любил. Отняли для того, чтобы пристроить на кафедру людей Варламова. Одновременно со мной не «прошли» конкурс – доктор наук Толкачёв и доктор наук Казначеев. Ранее подобной участи подверглись известный литератор кандидат наук Андрей Воронцов, автор книг о Шолохове, автор ряда учебных пособий по литературе, кандидат наук, поэт и прозаик Алексей Антонов, которого студенты просто обожали. Вскоре после этого он умер. Сейчас учреждена премия его имени – «Антоновка».

Варламов уволил не просто абстрактных сотрудников института, которые находились от него на расстоянии, с которыми его ничего не связывало. Он уволил своих коллег по кафедре, тех, кто до него уже преподавал не один десяток лет, тех, с кем в течение нескольких лет работал бок о бок. И это не было вызвано независящим от него сокращением штатов, это было вызвано его личным желанием избавиться от старой гвардии, пристроить на наши места своих знакомых, дать им синекуру.

Для завершения портрета Варламова и иже с ним позволю себе привести пространную цитату из газеты «Литературная Россия», принадлежащую Александру Почукаеву, на которую я наткнулся, заканчивая свои беспорядочные записи, можно сказать поток сознания (привет Джойсу). Дело в том, что мне не давала покоя мысль, что кто-то воспримет мои заметки как сведение счётов с обидчиками. Но она едва ли не слово в слово повторяет мои слова о Варламове и Царёвой. Итак, цитата.

 

«Алексей Варламов – средней руки современный литератор, автор ряда книг в серии ЖЗЛ, а также нескольких скучнейших, многословных романов, читать которые объективно (да и субъективно) – пытка несусветная! Мне очень запала в душу зубодробительная рецензия («Много шума. И ничего…») литературного критика Александра Кузьменкова на роман «Мысленный волк» («Литгазета»)!

Но, помимо того факта, что Алексей Николаевич Варламов со всей очевидностью относится к многочисленной плеяде плодовитых графоманов, он с 2014 года и по сей день возглавляет легендарный Литературный институт имени А.М. Горького.

Беда только в том, что Литинститут все эти шесть лет возглавляет абсолютно никчёмный управленец, ни черта не ведающий о сложной проблематике современного высшего учебного заведения! Безвольный, безынициативный, легко манипулируемый управленец, откровенно спихнувший все свои ректорские полномочия на плечи первого проректора Л.М. Царёвой, весьма одиозной фигуры – наглой, беспринципной, весьма фривольно относящейся к расходованию бюджетных, да и внебюджетных средств, с изрядной долей хамоватости, – по отношению не только к студенчеству, но и работникам государственного ВУЗа! ВУЗа, в котором ныне попраны и Правила внутреннего трудового распорядка, и нормы действующего трудового законодательства РФ, и, собственно говоря, Устав заведения… ВУЗа, из которого за последние пять лет изгнаны выдающиеся представители отечественной филологической науки … заведующие кафедрами, доктора и кандидаты наук……».

Конец цитаты.

 

У Льва Толстого есть замечательная повесть под названием «Два гусара». Сюжет пересказывать не стану, ибо пишу для грамотеев. Я пришёл в институт при старшем поколении гусаров, а был вынужден уйти из-за их бездарных и потому злых, стригущих на литературной ниве купоны, отпрысков. Почему так всё мельчает в этой жизни. Беспринципность, с какой Варламов и Царёва провернули это дело, не устаёт поражать меня. Вернее, я не устаю поражаться беспринципности этих, казалось бы, приличных людей.

Серость восторжествовала – это сказал не я, это сказал Рекемчук во время нашего последнего разговора.

Легендарного Литературного института, в который я поступал, больше не существует, он превратился в обычное учебное заведение, отданное Варламову на кормление, куда он пристраивает людей, считаясь только со своими интересами. Есть ли совесть у ректора, который обещает помощь приват-доценту института, а потом, пользуясь закулисными методами, избавляется от него? А ведь я говорил ему сокровенные вещи о том, как я люблю институт и свою работу, занимаюсь этим уже двадцать лет. Даже бандиты, с которыми мне приходилось иметь дело в пору занятия бизнесом, имели свои понятия и, как бы это ни звучало странно, придерживались справедливого образа жизни.

Помнится, был у меня магазинчик в Северном Медведково, заведовал им грузин. Так он всё время придерживал выручку, ссылаясь на плохой спрос. Когда задолженность достигла двух миллионов, я закрыл магазин и сверил остатки товара. Выявилась крупная недостача, а именно – две машины пива. Тогда он сознался, что открыл свою торговую точку, а поскольку оборотных средств у него не было, он приспособился продавать там моё пиво, наценку клал в свой карман. Я потребовал погасить немедленно долг. Тогда он побежал жаловаться на меня вору в законе, который оказался его одноклассником. Меня вызвали на так называемую стрелку. Я отправился на неё, совершенно уверенный в своём праве, взяв с собой своего компаньона грузина, бывшего зэка, отсидевшего двадцать лет в советских лагерях. К сожалению, сам законник, его звали Важа, не приехал на стрелку, мне очень интересно было поглядеть на настоящего вора в законе. Правда, говорят, что в Грузии, каждый второй – князь, а каждый третий – вор в законе. Тем не менее, приехали его доверенные лица, в количестве трёх человек. В процессе толкования выяснилось, что мой завмаг обманул не только меня, но и своего одноклассника, выдав себя за совладельца магазина. Когда его адвокаты узнали, что он наёмный работник, растративший казённые деньги, они позвонили главному, затем развернулись и ушли. То есть вор оказался совестливее ректора Литинститута, доктора филологических наук, профессора, и прочая, и прочая. Грузины не вступились за своего земляка, не заняли его сторону против азербайджанца, потому что это было бы не справедливо! Есин, при всей своей сервильности, не позволил никого уволить со своей кафедры, как бы ни давило на него начальство. Всегда повторял, что не может никого уволить, если нет серьёзных причин, как бы он ни относился к этому человеку. Я уже упоминал, как он грудью стал на мою защиту, когда Тарасов хотел вместо меня взять на кафедру православного писателя. Варламову была безразлична справедливость, он уволил дееспособных преподавателей, чтобы освободить должности для своих креатур.

Мы, оглядываясь, видим лишь руины. Я часто спрашиваю себя, что дал мне институт? Очень много как студенту и ничего как преподавателю. Ничего кроме постоянного раздражения из-за сплетен, интриг и проч. Диоген Лаэртский приводит слова поэта Хилона – «О мёртвых либо хорошо, либо ничего, кроме правды». У нас принято цитировать её не полностью, урезая последние слова, лишая подлинного смысла. Привожу их, предвидя возможный упрёк в том, что я бросаю тень на память своего учителя. О нет, я просто пишу правду. Да и не был он никаким учителем для меня. Как бы самонадеянно это ни звучало, но я Есину дал больше, чем он мне, мчался к нему по первому зову, был преданным в обоих смыслах этого слова другом, «сынком», он так называл меня иногда при посторонних. В его голове не умещалось то, что сынку уже 60. Для него это было просто слово, я же в самом деле испытывал к нему сыновние чувства, и это не формула речи, я вырос без отца, покровительства старшего товарища мне не хватало всю жизнь. Я долго отказывался переходить в штат, был почасовиком, но Есин, уговаривая меня, каждый раз говорил, что мне в жизни нужен статус. В конечном итоге он сказал своему секретарю, указывая на меня:

– Пока он не напишет заявление, ко мне его не пускай.

Я написал заявление и стал штатным сотрудником. Что же мне этот статус дал в жизни? Как писателю ничего. Когда я приходил в редакцию и говорил, что я преподаю на кафедре литературного мастерства, это всегда имело обратный эффект. Я ставил их в неловкое положение. Только что они доказывали мне, что моя проза не достойна публикации в их издательстве, и вдруг выяснялось, что я сам с усами. Но это ничего не меняло, меня регулярно продолжали не печатать.

Копеечная зарплата, необходимость подчиняться человеку, от которого я не зависел ничем. Корейко говорит Остапу: «За что же вы хотите получить столько денег, я их заработал, а вы?». Остап отвечает: «Я не только заработал, я ещё пострадал. Я потерял веру в человечество».

После 20 лет чтения и редактирования графоманских рукописей я тоже, как Остап, пострадал, я утратил любовь к чтению. У меня развилась к этому делу идиосинкразия, я не могу читать даже своих любимых авторов. Открываю книгу, читаю одну-две страницы и чувствую, что нет, не могу.

 

В сентябре 2017-го я встретил Есина в отделе кадров, куда принёс справку об отсутствии судимости.

– Как у тебя с семинаром? – как ни в чём не бывало спросил он.

– Всё хорошо, – ответил я.

На том и разошлись. Он побежал на кафедру, а я пошёл домой. Это была наша последняя встреча. Я перестал ходить на заседания кафедры, и он меня не разыскивал, понимая, почему я игнорирую эти мероприятия. А в какой-то из декабрьских дней увидел бегущую строчку в телевизоре.

Умер Сергей Есин. Умер Сергей Есин. Умер Сергей Есин.

Сел и почувствовал, как по щекам текут слёзы.

 

 

8 комментариев на «“АЛЬТИСТ ДАНИЛОВ, или 20 лет в Литературном институте (Часть 2)”»

1. Да, вокруг автора кишмя кишат “русские шовинисты”, а сам автор – весь в белом, весь из себя гордый и самодостаточный.
   Но уж лучше бы он был азербайджанским националистом, а писал талантливо. Ведь невозможно же переварить всю эту …, перемежаемую фрагментами из “Википедии”…
   Скушно, юноша!

   Ответить

2. Прочитал обе части… Лучше бы я их не читал! Бессонница в июне обеспечена.
   Текст на разрыв сознания: правда доминирует над вымыслом, эмоции – над осторожностью. Политика попирает литературу, национальная нота местами достигает 120 децибел. Порой хочется застрелиться сразу из трёх пистолетов, как это остроумно отмечает автор. Останавливает только отсутствие боеприпасов.
   А в общем-то любопытно, любопытно…

   Ответить

3. Флобер говорил: “Мадам Бовари — это я”. Значит, он писал о себе, но в оболочке вымысла. Вопрос пропорций. Фантазия не может висеть в воздухе. Иначе, говоря языком химии, получится коллоидная смесь: факты сами по себе, как и вымысел, никакой взаимной реакции не происходит. Вот в этом и заключается писательское волшебство, а не в каких-то внешних силах, сколь бы могущественны они не были.

   Ответить

4. Наследственный цензор писателем стал
   И книжку уже не одну он сверстал,
   А бывший курьер — это новый Твардовский,
   Журнал разойдётся на папироски.

   Ответить

5. Смачный материальчик получился! Писательская общественность в шоке! В 19 веке изобиженные варламовы, шаргуновы, царевы и все прочие вызвали бы автора на дуэль! В 21 же веке вышеупомянутые литераторы дружно утрутся и сделают вид, что так и надо

   Ответить

6. Владимир Шаинский был учеником азербайджанца Кара Караева, однофамильца руководителя ансамбля “Мелодия” армянина Георгия Гараняна. По-русски это будет Чернов. То же означает и фамилия писателя Карамзина, происходящего из рода татарского князя Кара-мурзы.

   Ответить

7. Дело не в том, съел ли Рейн колбасу и выпил ли водку. Дело в другом — мог ли он сделать это за пару минут. Видимо, Довлатов думал, что мог. Три револьвера Венедикта Ерофеева — парафраз из повести Пушкина “Капитанская дочка”. Савельич говорит Гринёву: “Он тебе в ухо, и ты ему в ухо, в другое, третье, на том и разойдитесь…” Так как Пушкин был нерусским, он вполне мог ошибиться, да и с арифметикой у него было не очень.

   Ответить

8. Вся эта мелкая сошка типа варламовых вместе с басинскими и прочими кормится вокруг многих учреждений и организаций со словами литературный, культура и т.п. в заголовке. Ну так это же не новость, просто советская номенклатурщина адаптировалась к злобе дня.

   Ответить