Астральный полёт Владимира Берязева

Рубрика в газете: Интервью, № 2024 / 15, 19.04.2024, автор: Наталья АХПАШЕВА

В ту осень – кстати, первую послековидную – я возвращалась из Якутска с замечательного поэтического фестиваля «Благодать большого снега». Мой самолёт на Красноярск вылетал из Новосибирска только на следующий день, поэтому я загодя договорилась, что Володя Берязев заберёт меня из аэропорта. Вот так у нас появилось время на интервью. Правда, расшифровка аудиозаписи с последующим осмыслением и редактированием заняли не один год. Зато теперь у меня есть, что преподнести дорогому юбиляру на 65-летие вместе с традиционными пожеланиями. Когда мы сидели у него на кухне, я задавала вопросы из области психологии творчества. Меня интересовало (интересует по сей день) – почему человек вообще начинает писать стихи, в связи с чем выпадает ему такой дар и такая судьба. И я постаралась выпытать у знаменитого сибирского поэта современности Владимира Алексеевича Берязева, как происходила трансформация в его случае, как он это осознал и как сам себе теперь объясняет.

---

 

 

– Володя, тебе запомнилось, что, наверно, в детстве или юности, подвигло на сочинение стихов? Включаю диктофон, и рассказывай, пожалуйста, с самого начала!

– А с самого начала, Марковна, было то, что в 11-12 лет подросток Вовочка Берязев стал задумываться о смерти… Смерть в его воображении была почему-то связана с бесконечным пространством. Моя телесная, физическая, ограниченная сущность никак не могла себя совместить с этой бесконечностью. Мы не совпадали. Я не мог себе представить, что я – такой небольшой телесный человек – вдруг нахожусь среди того, о чём мне говорят мои материалистические учителя. И тут во мне возник, с одной стороны, совершенно потрясший меня, перевернувший всё сознание, всю душу ужас. С другой стороны, я ощутил какую-то свободу. Её механизм был мне тогда совершенно непонятен, а сейчас-то я понимаю, что это душа как бы попыталась вырваться из телесного плена. Я стал заниматься тем, что позже назвали астральными полётами. Отделившись от собственного тела, на каких-то гиперскоростях путешествовал по бесконечной вселенной…

– Ты, часом, не шутишь?

– Нет! Я совершенно серьёзен! Я путешествовал по бесконечной вселенной, но в один прекрасный момент вдруг понял, что я могу и не вернуться. А поскольку я с трёх лет, так-скать, километрами запоминал стихи…

– Стоп-стоп! То есть, как – с трёх лет запоминал? Всё, что тебе читали? И откуда ты знал, что запомнил? Ты потом их, что ли, наизусть повторял?

– Да! Повторял! Меня по всему городу возили, ставили на табуретку, и я читал «Руслана и Людмилу», сказки Пушкина, «Конька–горбунка» – всё, что было доступно. В том возрасте.

– Но сначала тебе просто читали детские книжки, как нормальному ребёнку…

– Ну, самая известная байка того времени, о которой мне рассказывала мама, – и сестра моя Надежда Алексеевна любит её повторять, – что трёхгодовалому ребёнку купили открытки с иллюстрациями к началу первой песни из «Руслана и Людмилы». Помнишь, конечно: «У лукоморья дуб зелёный, / Златая цепь на дубе том». На одной стороне картинка, а на другой – соответственный стихотворный текст. Мне показывали открытку и читали подпись на обороте. На следующий день я брал открытку, переворачивал, водил пальцем по строчкам и декламировал, что там написано.

– А читать ты ещё не умел?

– Не умел. Потрясающая память на стихи у меня сохранялась примерно лет до 30. Правда, не феноменальная. Вот Лев Николаевич Гумилёв тысячи строк помнил… А поэтом он был хорошим, но не великим, как папа с мамой. Да. Прекрасным он был поэтом, но великим он, всё-таки, был учёным… Так, я возвращаюсь к тому, что ощущение собственной пространственной ограниченности, малости, несовместимое с окружающей бесконечностью, породило во мне ужас…

– Погоди–погоди! Значит, ты запоминал стихи, ты их рассказывал, и это тебя вполне удовлетворяло. И ты не наборматывал ничего своего?

– Нет.

– И потом, когда научился читать-писать…

– И потом меня каждый год продолжали посылать на всякие конкурсы чтецов. Я везде побеждал и стал звездой родного города Прокопьевска. Сейчас те навыки ещё немножко сохранились, но тогда я имел действительно хороший голос и как чтец был, что называется, вне конкуренции. Разумеется, в пределах шахтёрского города Прокопьевска. Я слышал и чувствовал интонацию поэтического произведения. Я понимал то, что я читаю, и свободно, так-скать, в этом плавал…

– То есть, подчеркнём, это не было механической трансляцией?

– Нет. Это была органика. Я в этом жил. В чужом тексте. Когда читал «Мцыри», в зале стояла гробовая тишина, потому что люди видели на сцене настоящего Мцыри, который душит барса. Это было реально! Во мне была эта энергия. Конечно, после 60 лет она несколько подувяла…

– Ой, давай вернёмся! Что послужило толчком твоих путешествий по астралу?

– Пубертатный период. Гормоны заиграли.

– То есть, ты всё списываешь на физиологию?

– Ну, не совсем. Я же тебе рассказываю, как всё ощущалось в астрально-духовном аспекте. Но когда, повторюсь, осознал, что могу не вернуться, что провожу очень опасный эксперимент, я переключился на другое, на литературу. И как только пошли первые самостоятельные строчки, «летательные», так-скать, способности у меня пропали. Отделение души от тела больше не происходило. Причём состояние полёта оказалось очень близким к духоподъёмному, возвышенному состоянию сочинительства. Об этом ещё Пушкин писал. Близкое, но, всё же, иное. От полёта испытываешь невероятное наслаждение, а творчество включает мозги, сознание, душу, сердце…

– Значит, от полётов ты ушёл осознанно, а сочинительство выбрал интуитивно. Сколько же тебе было лет?

– Лет пятнадцать. А сочинительство реальное, сознательное началось уже после поступления в вуз. В Новосибирске. Однако, обращаю внимание, в основе поэтического мировосприятия содержатся, пребывают, имеют место быть метафизические некие ипостаси, находящиеся за пределами телесных форм. Обязательно! Без этого всё мёртвое получается…

– Тогда по-твоему, если так можно выразиться, в профессиональной ориентации на поэтическое творчество человеческая воля не присутствует?

– Воля становится нужна, когда начинаешь понимать, что должен работать над словом, каждую строку выверять. Мастерство-то без этого не бывает!

– Володя, что-то у тебя осталось от первых твоих творений, появившихся как бы сами по себе?

– Единственное, которое записал: «Я учился летать. Эта сила и знанье – / не знаю откуда… Может в память о дальней звезде. / Изначально живёт, распирает ключицы желанье – / безраздельно парить в голубой-голубой высоте. / Я учился летать и, родившись на шахте, / покорял террикон, как иные не брали Монблан. / Я стоял на вершине – чумазый, горластый ушастик, / распахнув пиджачок, словно маленький дельтаплан. / На вершине всей грудью я впервые почувствовал небо, / но увидев внизу бесконечную сизую твердь, / ощутил безвозвратно, до самого крайнего нерва – / я частица земли и летать, но не улететь».

Мальчишеское стихотворение. Сделано в таком, я бы сказал, наивном ключе. Впрочем, фонетика неплохая – моё знание русской классической поэзии сработало, повлияло на подбор звука. И здесь я определяю принадлежность земле и отечеству, роду и корням, отрекаюсь от эфирного состояния.

– В этом стихотворении, исходя из его предыстории, ты не метафоры конструируешь, а констатируешь факты.

– Я пытаюсь рассказать, о чём невозможно рассказать. Никто ж не поверит! Но вот как монолог курсанта из лётной школы 30-х годов стихотворение воспринимается. Впоследствии его адаптированный вариант стал частью кантаты, посвящённой Александру Покрышкину. Да, исходник был о другом – о метафизике. Но и там, и там самое значимое – ощущение полёта.

– Да. Двойственная вещь… Когда же стихи для тебя приобрели некую ценность, и ты стал их записывать?

– Начиная, наверно, с 78-79 года. Когда поступил в институт, попал в литературную среду, когда проснулось тщеславие…

– Погоди! Уточним. Ты поступил в вуз и обратил внимание, что там тоже кто-то ходит бормочет стихи? Ты помнишь момент, когда ты выяснил, что ты не один такой?

– Ну, знаешь, Марковна, спустя сорок с лишним лет, не вспомню. Но это произошло. Тогда и стал делать какие-то записи. Кому-то их показывать. И кто-то мне рассказал про ДК «Строитель», где собиралось литобъединение. Вела его Нина Грехова. Ты должна знать её имя.

«Смена» в 65-м году опубликовала её стихотворение, и она мгновенно стала одной из самых популярных поэтесс России. Между тем она страдала туберкулёзом кости. Хромая, горбатенькая и очень красивая. Нина Митрофановна. Характер тяжелейший. Знала Леонида Енгибарова и посвятила ему величайшее стихотворение: «Ветрено в городе / Ветрено, ветрено. / Гонит октябрь колесо. / Я не уверена, Я не уверена, / Есть ли под маской лицо. / Снова трапеции / Зыбкий скелетик / Тронула я сгоряча. /  Где ты мой клоун? / В каком из столетий? / Зябнет звезда, как свеча».

– «Есть ли под маской лицо» – звучит актуально.

– Именно! А написано в 69-м… Нина Митрофановна первая меня оценила. До этого я не относился к своим поэтическим опытам серьёзно. Просто мне так было дано сразу – стихи сочинять. Понимаешь? Но когда попал в среду, дошло, что это далеко не всеобщий дар. И тогда же я понял, что превосхожу в этом плане многих.

– Как ты это понял?

– Я это услышал. Слух у меня был сразу. Помнишь? С трёх лет.

– То есть на заседаниях лито собравшиеся читали друг другу вслух свои стихи? И тебя сразу стали хвалить больше других?

– Нет, ты только представь себе! Выходит, юноша, имеющий 15-летний как минимум опыт эстрадных выступлений. И присовокупляет к этому чтению свой темперамент. Свою, не побоюсь этого слова, харизму.

– Обаяние чисто мужское…

– Обаяние. И молодую энергию. Конечно, это производило впечатление. Довольно сильное. Я это очень быстро понял.

– Получается, что отмечали тебя сначала безотносительно содержания?

– Да-да-да! Я даже не помню, какие там были стихи, но какие-то были. Думаю, остались от них даже не строчки, а музыка и темы. Преобразованные, они составили мою первую книжку. «Окоём», 1986 год.  Вполне себе до сих пор. В основном чистая лирика, но есть и некоторые эпические моменты.

– И твоей евразийской лексики там ещё нет, но стихи, можно сказать, безупречные… А в литобъединении вы друг друга критиковали?

– Нет-нет! Лично мне было важнее, как для любого юноши, показать себя. Поэтому я просто сидел и ждал своего выступления. К тому же участники литобъединений тогда редко обсуждали своих сотоварищей. Выступал, как правило, руководитель.

– Скажи, Нина Грехова тебя носом в строки тыкала – мол, тут рифма никуда не годится, а тут сбой ритма, а тут эпитет ужасный?

– Нет. Она обращала внимание на детали иного плана, не такого примитивного, как ты говоришь. Она критиковала в целом по замыслу стихов. По строению – что здесь, например, можно по-другому сделать, начать или закончить.

– Ты упоминал о выступлениях на заседаниях лито. Так ли уж было важным – выйти и прочитать кому-то своё стихотворение? Откуда такая потребность в аудитории с твоим-то опытом, как сам сказал, эстрадных выступлений?

– Да. Это очень важный момент! Действительно, и в три с половиной года, и в девятнадцать лет я умел производить впечатление. Я к этому привык. Но читать авторский текст – совсем другое дело. Правильно? Авторский текст – он мне не просто близок, он меня полностью преображал, поднимал к небу. Если авторский текст производил впечатление, для меня это было высочайшей наградой. И движителем литературного творчества.

– Давай подытожим. В тот период ты понял, что стихи пишут далеко не все, а те, кто пишет, различаются по уровню таланта. И тогда же ты стал писать стихи уже не потому, что они пишутся, а потому, что хочешь писать.  

– Именно тогда я и понял. Но для этого мне надо было попасть из шахтёрской шпаны, какой я и был, в эту среду. Творческую. Ещё не литературную. Скорее, окололитературную. Потому что литературная среда – это Нина Грехова, которая увидела во мне настоящий талант. Виталий Георгиевич Коржев — он вёл литобъединение в ДК «Строитель», которое я тоже посещал. А потом уже Александр Иванович Плитченко и журнал «Сибирские огни» с первой публикацией в августе 1982 года – аж девять стихотворений…

– Ты задумывался, почему литературное творчество? Почему тебе этот крест достался?

– Да нет никакого креста! Я испытывал восторг. Как Пушкин говорил: «опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь». Скажу больше – не просто слезами, а испытываю тот самый полёт, восторг. Некое потрясающее созидательное блаженство. Слияние с музыкой. Кто такое испытал, никогда этому не изменит. Но и начинаешь понимать, что ты, прощу прощения, избранный и обязан этому служить. Я понял. Только одного понимания недостаточно. Нужны знания. Мы тленны. Наши таланты, мозги, способности, интеллект – они убывают с возрастом. Поэтому всё надо делать вовремя.

– У тебя есть чувство, что Господь относительно тебя выстроил всё так, как надо?

– Но я не уверен, что всё сделал для этого.

– Дорогой Владимир Алексеевич! Стопка твоих книг, двадцать поэм и роман в стихах говорит об обратном. Поздравляю тебя с днём рождения! Здоровья тебе, радости творчества и общения! Обнимаю!

 

Беседу вела Наталья АХПАШЕВА