Болезненное отрезвление

№ 2024 / 36, 20.09.2024, автор: Владимир ЯРАНЦЕВ (г. Новосибирск)

Владимир Николаевич Яранцев – это, пожалуй, самый крупный на сегодня историк литературы Сибири. Мы уже не один десяток лет знаем друг друга по публикациям. А совсем недавно познакомились и лично. Произошло это на выставке «Книжная Сибирь». На этой же выставке я увидел новую книгу Яранцева «Яновский – Человек эпохи “Сибирских огней”». С этого и началась наша беседа.

---

 

 

– Лично для меня Яновский – это один из патриархов сибирского литературоведения. Я часто пользуюсь составленным им словарём «Русские писатели Сибири XX века». Есть у меня и все выпущенные им тома библиотеки «Литературное наследство Сибири». А для вас что значит это имя? И почему вы решили написать о нём книгу?

– Вы спрашиваете у сибиряка, занимающего сибирской литературой, что значит для него имя Николая Николаевича Яновского? Это всё равно, что спросить о значении имени Белинского для русской литературы. Яновский, по сути, воссоздал сибирскую литературу в её полноте, репрессированную в 1930-е годы: вернул в оборот произведения М. Ошарова, М. Кравкова, И. Гольдберга, А. Новоселова. Он первый написал книгу о Вс. Иванове с упоминанием его «крамольной» книги «Тайное тайных», книгу о Л. Сейфуллиной, вступая в полемику по поводу её спорных произведений середины 1920-х годов со столичными литературоведами. Вообще, он был полемистом по своей натуре и темпераменту, если речь шла о больших именах и произведениях сибирской литературы. Кроме Сейфуллиной, отстаивал повесть Вяч. Шишкова «Ватага», также воюя с москвичами, боролся за адекватную оценку новых произведений С. Залыгина и В. Сапожникова, и новых имён, помогая А. Якубовскому и Н. Самохину, пробивал в «Сибирских огнях» «Кражу» Астафьева, «Деньги для Марии» Валентина Распутина, «Любавиных» и «Я пришёл дать вам волю…» (о Степане Разине) Шукшина. С «Сибирскими огнями» вообще связаны главные страницы жизни и творчества Яновского. Там он с 1950 г. заявил о себе как о критике, написал свои первые книги, а когда был зам. редактора журнала в 1965–1970 гг., то пытался вести журнал по образу и подобию «Нового мира» Твардовского. Печатал здесь воспоминания Л. Либединской об Ю. Олеше, А. Весёлом, М. Цветаевой, А. Фадееве с предисловием Корнея Чуковского, повесть «Вулкан» Вс. Иванова, «У Каменного моста», роман О. Хавкина, близкий «Детям Арбата» А. Рыбакова, статьи и рецензии ленинградцев А. Клитко и А. Рубашкина, Н. Лейдермана, И. Шайтанова, В. Курбатова и особенно И. Золотусского, с которым был в переписке.

О переписке Яновского и её роли в поворотах его жизни нужно говорить особо: критик Ан. Тарасенков и его влияние на книгу о Вс. Иванове; автор «Поэтического словаря» А. Квятковский, с которым вместе отбывали ссылку в Медвежьегорске в 1935–37 гг. и его антисталинизм, влиявший на статьи Яновского 1960-х гг., наконец, Виктор Астафьев, с которым его объединяло участие в ВОВ и резкость мнений о современной литературе. Очевидно, что именно астафьевская бескомпромиссность сыграла роль в характере и тоне его статей о С. Залыгине, А. Топорове и особенно о В. Зазубрине, из-за которого его практически уволили из «Сиб. огней» в конце 1971 г. В статье о несобранных произведениях Зазубрина Яновский рассказал о «крамольных» повестях Зазубрина «Общежитие» и «Щепка», и этого было достаточно партийным кураторам «Сиб. огней», чтобы снять его с должности. Обкорнали и 2-й том «Лит. наследства», посвящённый Зазубрину. Зато там есть его повесть «Бледная правда», близкая по духу «запретным» произведениям, выступления середины 1920-х гг., переписка с М. Горьким, освещающая во многом неизвестные страницы его биографии 1930-х гг. Ещё более ценны 5-й и 6-й, 7-й и 8-й тома «Литературного наследства Сибири», о котором вы упомянули. Они состоят из произведений и публицистики сибирских «областников» Н. Ядринцева и Г. Потанина – вещь невероятная в советские годы запрета на «областничество». Вот почему я и решил написать книгу о Николае Яновском, как у нас говорят, «подвижнике» сибирской литературы, но о котором до сих пор не было написано в том объёме его жизни и творчества, размахе и темпераменте его личности и его деятельности, который он имел независимо от своей «подвижнической» миссии.

 

 

– Что удалось вам нового открыть о Яновском?

– Нового о Яновском очень много: о его Медвежьегорской ссылке (из интервью, автобиографий, оригиналов статей и т.п.), где он познакомился со ссыльными интеллигентами, например, с поэтом Г. Оболдуевым; письмо Солженицына 1967 года с просьбой поддержать его послание в Союз писателей; подробности увольнения Яновского с должности зам. редактора «Сиб. огней» в 1971 году; о степени либеральности его взглядов второй половины 1960-х годов, его симпатиях к «запретным» писателям «Нового мира», например, к Юрию Домбровскому, интерес к несоветским писателям, таким как А. Ахматова или А. Рембо; о глубоком знании писателей-«областников», превышающем опубликованное в 5-8 тт. ЛНС. Вообще, для ответа на этот вопрос мне надо пересказать всю свою книгу, где я намеренно беру очень широкий контекст сибирской и российской в целом литературы. И тогда возникает много и очевидных, и неожиданных сопоставлений и сближений, открывающих что-то новое в жизни и деятельности Яновского.

– Я очень ценю ваше исследование о Зазубрине. Мы уже всё знаем об авторе «Щепки»? Или остались какие-то тайны?

– О Владимире Яковлевиче Зазубрине, конечно, далеко ещё не всё сказано и написано. Например, не найден тот текст «Щепки», который писатель читал и давал читать друзьям и знакомым ещё в 1928 г. и который он сам называл «романом». Тот текст, что мы знаем – «повесть» – и который растиражирован сейчас в переизданиях, это рукопись 1923 г., найденная в отделе редкой книги РГБ. Она является, вероятно, первым вариантом, с которым первый редактор «Сиб. огней» критик В. Правдухин ездил в Москву, скорее всего, для издания книгой и, возможно, для публикации в журнале «Красная новь». После отказа и там, и там Зазубрин, очевидно, перерабатывал её, возможно и не раз. И этого окончательного варианта мы не знаем, и сохранился он или нет, тоже. И даже известный нам текст «Щепки» опубликован без сверки с оригиналом в РГБ: в первом новосибирском издании 1989 г. он издан с редакторской правкой (!), то же было сделано и с «Общежитием», откуда были вычеркнуты нежелательные «физиологические» подробности. Не полностью и с купюрами издана и переписка Зазубрина, особенно с Горьким. Только недавно опубликована, с моим участием, пьеса «Подкоп» в «Сибирских огнях», и это тоже один из её вариантов. Есть что исследовать и в романе «Два мира»: он везде, кроме 1-го издания, печатается без вступления к роману под названием «Она и он», в большинстве случаев роман публикуется по поздним изданиям 1930-х гг., а не по каноническому изданию 1928 г., с упоминанием Троцкого и листовки колчаковцев «Что большевики обещали и что дали», с предисловием Горького и стенограммы обсуждения «Двух миров» членами алтайской коммуны А. Топорова «Майское утро». И это только то, что сразу вспоминается, самые очевидные «тайны».

– Вы много лет занимаетесь Всеволодом Ивановым. Не возникало ли у вас мысли, что его сломали 30-е годы, и поэтому он так и не стал советским писателем номер один?

– Уточню: я много лет занимался и до сих пор занимаюсь в целом литературой 1900–1930-х гг. А Вс. Ивановым занялся не так уж давно, в связи с Николаем Яновским, написавшим первую книгу о нём, и после встречи с внучкой писателя Е.А. Папковой. Написал несколько научных статей о его творчестве и подумал о том, что без знания сибирских истоков его биографии, в том числе творческой, понимание его личности и произведений будет односторонним, неполным. А сибирский характер всем известен: сибиряка сломать трудно, даже 1930-ми годами с их жутким идеологическим прессом, а потом и репрессиями. Думаю, что где-то до 1939 года Вс. Иванов был самим собой: воодушевлялся новыми веяниями производственно-национальной очеркистики (поездка в Туркмению, на Краматорский завод, на Беломорканал), Сталиным и его призывом писать пьесы как более доходчивый для трудящихся жанр, даже поверил было в существование троцкистских «чудовищ» (название газетной статьи). После истории с А. Афиногеновым в 1937-м (голосовал за его исключение из СП), ареста и расстрела близкого ему с 1922 г. Б. Пильняка в 1938-м, затем не менее близкого И. Бабеля (был женат на его подруге, усыновил их сына Михаила), он начал тревожиться, наконец, и о себе, и его письмо Сталину 1939 г. это автобиографические размышления вслух, но это и раскаяние, признание ошибок, определённая «гибель и сдача русского интеллигента». Он ведь всегда был слаб в политике: в 1917–18 г. вступил сразу в две партии – эсеров и меньшевиков, будучи близок большевикам как «пролетарий» и «ученик» Горького. Тут надо говорить не о сломленности, а полуосознанной втянутости Вс. Иванова в советско-сталинский контекст. И выломиться из него было уже невозможно, только покончить с собой (таким, на грани, увидел его А. Афиногенов ещё в 1937 г.). Как это сделал хорошо ему знакомый Ф. Раскольников, в том же 1939-м выбросившийся из окна парижской клиники, или как один из героев его предвоенной повести «Вулкан», разбившийся насмерть, упав со скалы. Он же заканчивает всё в том же году роман «Пархоменко», где есть Сталин, но заглавный герой напоминает его любимого Ваську Запуса из «Голубых ветров», из 1920-х гг. Можно говорить и о том, что всё происходившее в конце 1930-х в СССР Вс. Иванов воспринимал как сон, что-то подобное сну. Не зря он ещё до войны приходит к фантастике, начиная с пьесы «Вдохновение» и заканчивая рассказом «Канцлер» о воскрешённом соратнике Петра I Меншикове. Одновременно наступало и болезненное отрезвление, когда он записывает в своём дневнике осенью или зимой 1942 г., что уважение к советской власти испортило его «аппарат художника» (точная цитата: «Я боюсь, что из-за уважения к советской власти и из желания быть ей полезным я испортил весь свой аппарат художника» и признавал, что по своей сути он не больше, чем «мечтатель» (16 ноября 1942 г.)). Испортил же свой «аппарат» он так, что потом толком и не восстановил, о чём свидетельствуют его муки с романом «Сокровища Александра Македонского». Ну а великий художник, как вы выразились, в нём виден в 1920-е гг., в «Тайном тайных» и частично в «Похождениях факира», что уже немало. Это был пик его творчества.

– Сейчас литературная критика в Сибири существует или уже полностью заглохла?

– Современной литературной критикой сейчас практически не занимаюсь. Пишу биографические книги, и уже написаны «Зазубрин», «Вивиан Итин», «Яновский», «Всеволод Иванов». Это писатели малоизвестные широкой публике, поэтому здесь я выступаю в качестве, так сказать, просветителя. Думаю, для лит. критики нужен особый склад ума и души, умение чувствовать произведение, автора, эпоху. Ей вредны всякие установки, программы, манифесты. Новосибирску и «Сиб. огням» везло на лит. критиков, один Яновский чего стоит. А был ещё В. Правдухин, в Сибири работали М. Азадовский, иркутянин В. Трушкин. Так что «заглохнуть» лит. критика у нас не может, ведь целая традиция создана. Вот не так давно вышло два выпуска сборника «Современная сибирская критика», существует отдел критики в «Сиб. огнях». Но всё-таки критик – свободная птица, он имеет дело с искусством слова, а не с «голой» идеологией, критике противопоказаны школы и манифесты, по крайней мере, «установочные». В этом смысле мне близки такие критики, как Игорь Дедков.

– О ком будет ваша следующая книга?

– О планах лучше не говорить, чтобы не сглазить. Есть задумки на тему истории сибирской литературы и ещё кое-что из другой «оперы». Дай Бог, чтобы задуманное свершилось!

 

Вопросы задавал Вячеслав ОГРЫЗКО