Далеко от Хобокена
Рубрика в газете: Сибирский взгляд, № 2020 / 23, 18.06.2020, автор: Полина КОРИЦКАЯ
Кажется весьма неслучайным, что новый роман Вадима Месяца «Дядя Джо» появился именно сегодня. Когда поутихли «страсти по Нью-Йорку», развенчалась «американская мечта», все зарубежные жвачки потеряли вкус, а присобаченные в детстве наклейки вместе с холодильниками «Минск» отправились на свалку.
На какое-то довольно продолжительное время Россию охватила «Бродская лихорадка», но и она начала утихать. Сейчас так же неловко признать Бродского любимым поэтом, как раньше – обнаружить незнание его творчества. Что никак не умаляет его гениальности, а лишь указывает (чаще всего) на ограниченный поэтический кругозор.
И, казалось бы – мы всё забыли, всё сравняли, заново влюбились в шоколад «Алёнка» и плюнули на рухнувшие ворота железного занавеса. Гордо признали себя «не хуже». И… погрузились в странное межвременье, ужасно напоминающее американскую «великую депрессию». Стали меланхоличны, сентиментальны. Заскучали по «сникерсам», за которыми без талона не выйдешь.
Происходит откат. История вообще, как известно, циклична. Поэтому всё повторяется. Нас снова никуда не пускают. Самолёты в Америку не летают. Про Бродского снова говорят. По-другому, конечно.
В романе Месяца вообще всё по-другому. Под другим углом. Точнее даже – углами. Автору удалось воссоздать уникальную оптику – эдакий призматический многогранник, где полно сторон, бесконечно отражающих друг друга, и пересекающихся только в диагональном сечении. Мы видим всю когорту авторов того времени, весь Олимп, где лирический герой – насмешливый созерцатель, милостиво допущенный к Большому Фуршету.
Молодой поэт, скупавший пуговицы, чтобы пришить их на чужие шторы, «уральский, так сказать, пельмень», «хотел бегать за мулатками в купальниках по берегу океана», и, пользуясь близкой автору интонацией, – опачки! – «года через полтора мы сидели с Бродским в кафе на берегу Атлантики и ели устриц». Как сказала в романе Майа Никулина – такое кино должно нравиться. Ещё бы. Понравится каждому. Но не для каждого поэта признание его «похожим на индейца» будет «выше признания литературных заслуг». Тем-то этот герой и симпатичен. Симпатично наблюдать, как он хоронит божьих коровок и предаётся философии во время гусиной атаки (блестяще описанной, кстати), неуклюже клеит Джулию Робертс и развешивает бюстгалтера на плечах человеческих скелетов, попутно ловя белок на могиле Анны Андреевны. Но по-настоящему интересно другое.
На мой взгляд, Месяцу удалось создать для такого кино, со всеми его актёрами и антуражем, единственно возможного героя. Того, кто будет племянником для небожителя и любовником для балерин, одновременно уважаемый и развязный. Герой постоянно на грани. Кажется, вот-вот он опустится, но – «алкоголистическая гордость» не позвлоляет, вот-вот зазнается и оплывёт жирком, но – «расходовать бессмертную душу на придурков» не хочется. Часто он ведёт себя как «наиболее идиотский идиот», называет Тито мудаком, пьёт водку и ест розы. И потому очарователен. Уходит опять-таки вовремя. Имеет какую-то совесть, и даже, допуская в отношении к дамам определённые снисходительные интонации, каждую старательно доводит до оргазма, иногда уставая от этого занятия больше, чем от переводов антологии американской поэзии. И даже чернильные бомбочки в окно редакции «Звезда» не швыряет, не то что дядя Джо.
Само собой, нельзя не остановиться на воссозданном портрете «дяди».
«Речь Бродского была приблатненной и смачной. Я не смогу передать её здесь», – осторожничает Месяц, но, тем не менее, делает это. И весьма удачно. Конечно, мне не посчастливилось увидеть живого нобелианта, но, читая редкие аккуратные описания мимики, жестикуляции и восстановленных диалогов, я верю. Верю, что это Иосиф Александрович. Верю, что он живой.
«Вот как… – пробормотал Бродский, глядя на перистые облака над Центральным парком».
Казалось бы – сказано два слова, а я узнаю фигуру в вязаном свитере «с дырой на груди», и вместе с ним вижу, как плывут облака над Нью-Йорком. И большего мне не надо. Хотя больше – охотно дается: «какие-то круговые движения языком во рту», искренний смех, от которого, «как мне показалось, седина его посветлела». Дружеское «пойдёмте лучше пожрём куда-нибудь. Я угощаю».
«Поклонники боязливо обходили лауреата стороной. Поэт тоже повернулся спиной к толпе, обрывал фильтры у сигарет и курил одну за одной. В сером плаще на фоне серого фасада, асфальта и серого апрельского вечера он был почти незаметен».
Впрочем, иногда Месяц не боится показать поэта, так сказать, лицом. Автор довольно прям. Если «во всем, что касалось современной поэзии в метрополии, Иосиф умело валял ваньку», то Месяц так и скажет. А чего такого. «Ваньку» так «ваньку». Тема «ваньки» вообще щедро показана сибирским (как поправил Бродского «племянник») «пельменем», с молодости сочинявшим нечто в народном стиле.
«В огороде – бузина, в Нью-Йорке – дядька». Так и хочется добавить в конце предложения восклицательный знак, да молодецкий присвист, да чтоб грибочек, да на вилочку.
Герой преподаёт «черноротикам» изящную словесность, в перерывах сочиняя матерные частушки, весьма высоко оцененные Татьяной Толстой. Кстати, да. Давайте обратимся и к другим персонажам этого весёлого кино. Тем более, что здесь их галерея похлеще гоголевской.
Рассмотрим для примера следующий отрывок:
«Лена Пахомова и Маша Максимова для смеха примеряют мужские пальто и встают на табуретки – они похожи на привидения, которыми Карлсон пугал фрекен Бок. Лев Рубинштейн умело протискивается сквозь толпу и показывает пальцами знак победы. Никому не понятно, что он имеет в виду. Немного сутулый Слава Курицын застенчиво улыбается. Он напрочь забыл про «русский постмодернизм». Марк Липовецкий о «постмодерне» не забыл. Он строго взирает на остальных – в американском университете трудно сменить специализацию. С немым укором смотрят на всех Кибиров и Гандлевский. Им до сих пор не верится, что время взяло своё. Драгомощенко целует руку Лене Шварц. Лена секунду держит перед ним маленькую ладошку с обгрызенными ногтями – и тут же её отдёргивает. Парщиков предлагает открыть издательство. Женя Бунимович сравнивает геометрию Манхэттена с очертаниями Васильевского острова. Ваня Жданов просит открыть ему пиво: бутылкой о бутылку. Прежнего навыка я не утратил. У нас была хорошая компания, думаю я».
И снова не могу не согласиться! Компания действительно неплохая. Прям литературная «могучая кучка».
– Приезжай скорее. У нас на диване спит пьяный Бурбулис.
– Кто?
– Бурбулис. Он самый.
– Ой.
– Жрали лосятину с Эрнстом до утра. Потом он срубился, а Эрнст куда-то уехал.
Нездешне-спокойный Аксёнов, Евтушенко с беспричинно заплаканной конской мордой гения, воспоминания о знакомстве в сортире ПЕН-центра с Рейном…
«Я подсел к Александру Журбину и попытался влиться в журчание речи культурных патриархов. Они говорили о проститутках в Москве».
Но на Большом Фуршете сибирскому Месяцу всё-таки душновато, хоть он и чувствует тепло от кресла, нагретого Татьяной Толстой.
«И всё бы хорошо, но куда бы я ни пришёл – всюду пластиковые стаканчики. Кофе из пластиковых стаканчиков, вино из пластиковых стаканчиков, водка из пластиковых стаканчиков. После использования они мерзки, как гондоны».
Может быть, поэтому иногда он бросает честную компанию и идёт играть в шпионов с сыном Битова: «Я отдал ему автомат, себе сделал парабеллум из бумаги. И мы занялись делом, более достойным, нежели беседы о музыке и женском теле. Охотились мы на Радзинского, Цукермана и Журбина».
А может, и не поэтому. Может быть, он просто индеец.
Тогда тем более легко объяснима его тяга к простому американскому народу, хотя автор и считает «амеров» обделёнными каким-то поэтическим органом. «Какой-то поц с Кубы», негр с бензозаправки, американские бараны, издающие звук «баа». И рядом, будто случайно, продавщица Танька Колбаса, которая «всю жизнь проработала в России товароведом».
Так что на самом деле в Америку-то Месяц поехал не за поэтом, но – за поэзией. Чистой. С многонациональным лицом. Растворённой в воздухе, и бесконечно перекачиваемой, и перетекающей. На самом-то деле он собирает камни и переливает воду из Чёрного моря в Белое.
«На самом деле я пришёл … чтобы рассказать, что я делаю руками фиги во сне». Хотя, конечно, я намеренно вырвала фразу из контекста, в котором герой приезжает в родной город, Томск. И любопытна даже не разворачивающаяся перед нами карта мира, а то, как одно перетекает в другое, подобно водичке в пробирках автора. А именно, на мой такой же сибирский взгляд, самый таинственный персонаж в романе, Беня Крюгер, присвоивший себе права на все стихи мира, – уходит корнями в Томское пиво, а вовсе не в «Кошмар на улице вязов».
Вообще, конечно, за описание родных просторов хочется сказать Месяцу отдельное спасибо.
«Заледенелые изгибы реки сквозь занавески иллюминатора кажутся мёртвыми и неподвижными, сколько бы Томь ни путала следы среди сосен и траурных ельников, согнувшихся по берегам под тяжестью снега».
Может быть, потому что эти здания впитали и мои пьяные вопли. А может, просто потому что хорошо написано.
Но тот факт, что «нас в Сибири вытачивают из одинаковых болванок», не мешает мне погрузиться в совершенно вудиалленовскую «Полночь в Париже» с каким-то смещённым местом действия. Герой словно застрял во сне, в котором видит тексты книг и перенастраивает силовые нити ноосферы.
«Каждая моя акция меняет мир к лучшему. После выброса священных почв в Чесапикском заливе ученые расшифровали геном утконоса».
Акции Месяца весьма разнообразны и действенны: «Мы зарыли камень с одной священной земли в другую, и тут же в американскую армию начали призывать пидоров».
– Одного камня хватило! Одного! – всплеснул руками Аркаша.
Сквозная тема камней вообще интересна. Символ одновременно памяти и сакральности, легко соотносящийся с поэзией. Может быть, Месяц хотел показать, что каждое стихотворение – это камень. А дальше – насколько хватит воображения, осведомленности и, опять-таки, памяти: меч короля Артура, стена Плача, Сизиф… Молодому Месяцу, как бы ни каламбурно звучало такое его определение, – словно хотелось насобирать камней со всей Земли, да и бросить с размаху в Большую Воду, чтобы круги пошли и рыбы испугались.
А что ещё делать, когда «умерли все. Не с кем ни спеть, ни выпить». Собирать, разбрасывать… Какая разница, в общем-то. Все равно в одной лунке окажемся.
– Ты в Хобокене? Голый? – с завистью спросила она. – А я в Москве. У меня депрессия.
Это можно было бы взять в эпиграф рецензии. Но я не буду. Я этим завершу. Хоть и нахожусь в Тверской области, и депрессия моя – не клиническая. Однако осознание того, что я одета и не в Хобокене, оптимизма не прибавляет.
Все мы с вами одеты, господа.
Все мы слишком далеко от Хобокена.
Вообще-то “дядей Джо” называли не только Бродского и Сталина, но и легендарного диктора Джо Адамова Иосифа Амаяковича, обьявившего по радио о победе над нацистской Германией. И сообщение его прозвучало одновременно с голосом Левитана, только тот говорил на русском, а Адамов на английском, для всего мира. И надо бы этих замечательных дикторов тоже упомянуть.
Памяти Иосифа БРОДСКОГО,
великого поэта
1.
ПИР-АМИДО-СОНЕТ
Памяти великого поэта Иосифа БРОДСКОГО
«В Норенской, куда позорно сослан
Был по сфабрикованной статейке,
Он лечил людей пирамидоном,
На себе опробовав эффект.
Эльвира ЧАСТИКОВА, городОбнинск»
***
Как легенда Обнинска гласит,
(Частиковой – Интернет-поклон)
Бродский был – поклонник пирамид
И с собой носил пирамидон…
Болеутоляющий эффект
Разделял с болящими поэт –
И за это был Страной Труда
Сослан к пирамидам навсегда…
Где ему бог смерти вечный Сет
Подарил бессмертия секрет…
Мне же – как поклоннику поэта –
Шесть его томов из Интернета
И (Эльвире Обнинской поклон)
От болезней всех – пирамидон!
2.
БЛАГОДАТЬ
***
Кто замазал Бродского портрет
На стене –
тому прощенья нет.
В Питере, как прежде, благодать:
Даже после смерти –
умирать…
Николай ЕРЁМИН июнь 2020 года городКрасноярск