ДОМ ВЕСЕННЕГО РАВНОВЕСИЯ
С поэтом Владимиром Макаренковым беседует прозаик Олег Ермаков
Рубрика в газете: Жизненная ставка, № 2020 / 10, 19.03.2020, автор: Владимир МАКАРЕНКОВ (г. СМОЛЕНСК)
Астрологические спекуляции насчёт знаков зодиака всегда казались мне неубедительными, но вот такие моменты годового цикла, как весеннее равноденствие и самый короткий и самый длинный дни, представляются важными явлениями, бесспорно влияющими на нашу жизнь. Тем более на жизнь поэта. Интересно, а что об этом думает сам поэт? Поэт, рождённый в день весеннего равноденствия? Прошу любить и жаловать: поэт из Смоленска Владимир Макаренков. В этом году ему исполняется 60 вёсен.
Олег Ермаков. …Кстати, Володя, вёсен или осеней? Как бы ты сам определил преобладающее настроение своих стихов – весеннее или осеннее?
Владимир Макаренков. Олег, впервые мне задают такой вопрос. Но ответ на него я знаю точный, поскольку с тех пор, как сам серьёзно стал относиться к своему стихотворному творчеству, не раз им задавался. Толчком же к осознанию самого себя в мире, и мира отдельно от тебя, послужил отклик на первый мой сборник стихов «Беседка» смоленского поэта Юрия Пашкова. Как помнится, Юрий Васильевич написал в небольшой рецензии, опубликованной в областной газете, о гармонии в моих стихах всех красок бытия: от светлых до тёмных. Как в той песне, про жизнь вроде зебры: чёрный цвет, а потом будет белый цвет.
Но тогда это ещё не стало жизненным убеждением. Осознание гармонии противоречий мира и самой природы пришло после того, как прочёл о том, что любимый мной в юности поэт Николай Михайлович Рубцов воспринимал жизнь «полосатой»; то белая полоса, то чёрная. А уж после рецензии «Поэзия из гримасы быта» доктора филологии Вадима Соломоновича Баевского на книгу «Земли касается душа», я понял, что противоречия так гармонично уживаются во мне, что становятся в стихах поэзией. Но любые знания требуют проверки жизнью. И вскоре для меня наступили страшные годы духовного выживания, в течение которых я думал, что уже никогда не смогу написать что-либо толковое в стихах. Смерть младшего сына Саши сначала ошеломила, подавила, а потом перешла в затяжную изнурительную борьбу, прежде всего, с самим собой, на том рубеже, где человек остаётся в жизни один на один с Богом. Спасла всё-таки поэзия. И Бог оказался милостив. К своим шестидесяти годам я пришёл к убеждению, что божественная истина «Живи днём сегодняшним» наиболее верно и ёмко вбирает в себя понятие «полосатой жизни», соединяя светлые и чёрные полосы в единое гармонически целое – сегодняшний день. Так я и живу, так и пишу стихи, днём сегодняшним и во дне сегодняшнем, вмещающем в себя не только настоящее, но и прошлое, и кто знает, может быть, будущее. Потому, Олег, в стихах моих, как мне думается, равнозначно много и осеннего, и весеннего, как впрочем, и зимнего, и летнего; разные настроения равнозначны.
Е. Живописать радость труднее, говорил Борхес, и тех, кому это удалось можно, по пальцам пересчитать, например, Уитмен. Эти наблюдения аргентинца всегда вспоминаются при чтении твоих радостных стихов. «Как мир глубок для радостей моих! / Ныряю в синь – не дотянусь до солнца. / И каждый всплеск души – волшебный миг, / Подобен всплеску солнца из колодца». Хорошо, будто и впрямь зачерпнул воды чистой. А ты помнишь тот волшебный миг, когда родилось самое первое стихотворение?
М. Борхес? Согласен с ним в этом высказывании. И если уж ты вспомнил Борхеса, следует мне сказать, что без метафизики поэзии не существует, а вот по поводу фантазий в поэзии – ещё вопрос. Хотя я твёрдо убеждён в том, что нам ничего не известно о мироустройстве, кроме того, что мы смогли «пощупать своими руками», и я всегда думаю так: если человеческий мозг способен вообразить себе фантастические картины и воплотить их в живые образы искусства, разве вселенная глупее нашего мозга? В «Воротах во мгле» есть такие стихи:
И с каждым днём страшнее возражать
Опознанному Духу созиданья.
Всё, что способны мы воображать, –
Реальные явленья мирозданья.
Но это так, попутно. Если же отвечать на вопрос о первом стихотворении, то да, помню, но скорее в мультипликационных образах, чем в явно предметных; не помню, как я был одет; детали обстановки родительской квартиры абстрагированы, могут менять форму и цвет, за исключением зелёных кресел; цветные обои на стенке с узорчатым рисунком… А вот сам факт рождения первого стихотворения явственен. Я написал его не на бумаге, а в голове, ночью, на матрасе, на полу. Из деревни в город приехал мой дед Иван, и родители уложили его спать на диване, на котором ночевал всегда я. Первое стихотворение было сюжетным и называлось «Мой добрый слон». В этом стихотворении я ехал по поляне причудливого леса, усыпанной высокой травой и разноцветными цветами, на слоне, одетом в цирковую попону. Лес кончался, и впереди виделась голубая африканская река. И вот на берегу из лесной чащи появилась огромная пятнистая рысь. Она смотрела на нас, оскалив острые белые клыки. Слон остановился. И было страшно представить себе, что станется с тобой, если ты приблизишься к берегу ещё хоть на шаг. Но слон, почувствовав мой страх, топнул на рысь ногой, загнув вверх хобот, и она, поджав хвост, умчалась назад в лес. Вот таково содержание моего первого стихотворения. Я часто читал его брату, который младше меня на 10 лет, водя за ручку на уличных прогулках, а он в ответ смеялся. Прошла большая часть жизни. Брат мой умер в позапрошлом году, отказало сердце. Точные слова первого стихотворения стёрлись из памяти, и восстанавливать их было бы не честно перед самим собой, всё равно точно не вспомнишь. А вот образы ярки и живы в памяти. Отсюда и та установка на творчество, которой я стараюсь придерживаться всю жизнь. Основа поэзии для меня – художественный образ, а не языковой инструментарий. Хотя очень важно, как в строительстве, чтобы инструментарий этот был профессиональным и надёжным.
Е. Как будто перевод живописи Анри Руссо на стихотворный язык, красочно и броско. Вообще, тебе, наверное, ближе всё-таки музыка, чем живопись? Бунина, например, можно назвать именно стихотворным живописцем, а Велимира Хлебникова или Мандельштама и даже Маяковского – «музыкантами». Что ближе тебе? Что вдохновляет сильнее, музыка или живопись?
М. Олег, я поражаюсь, насколько точные ты даёшь оценки, опираясь на искусство. Осмелюсь сказать, что Анри Руссо – ярчайший предшественник классической художественной мультипликации. Если говорить о видах искусства, то мне трудно отдавать тут предпочтение живописи или музыке. Мне в равной степени интересны в живописи и реалисты, и экспрессионисты, и примитивисты, и кубисты и прочие модернисты и авангардисты, а в музыке – классика и народная песня, городской романс и эстрада, основанная на настоящих лирических стихах, хороший джаз и даже рок-н-ролл. Но с одной лишь оговоркой: когда в центре художественных произведений стоит человек, природа или высшие силы. Сердцем я не принимаю «игры ума», и особенно то, когда из художественного инструментария стремятся сделать произведение искусства. Топор древнего человека хорош именно тем, что это орудие труда, а отнюдь не как произведение искусства. То же и в искусстве. А вообще, я один из тех, кто выступает за синтез искусств. В 2013 году мне удалось получить субсидию от администрации Смоленской области на издание книги живописи и поэзии «Перо Гамаюна», которую мы, её авторы, поэты и художники, приурочили к 1150-летию Смоленска. Ещё я должен сказать, что вот уже как 38 лет живу в музыкальной семье. Моя жена – профессиональный музыкант, пианистка и ещё по второму образованию – преподаватель хорового народного пения. В юности она пела в известном смоленском фольклорном ансамбле «Таусень», который и сейчас продолжает успешно работать в составе Смоленской областной филармонии. Старший мой сын Евгений окончил музыкальную школу по классу флейты при смоленском музыкальном училище у известного в Смоленске духовика Павлова И.Т., причём выступлением на сцене смоленской филармонии. Но он стал в итоге врачом. А младший сын Александр – выпускник училища имени Гнесиных по классу альта. Сам же я, как меня окрестил смоленский музыкант и аранжировщик Александр Черненков, являюсь «народным композитором». Здесь следует улыбнуться. Слово «народным» означает то, что я иногда сочиняю мелодии к своим стихам, не умея их записывать нотами. Потому практикую это редко. Лишь в тех случаях, когда «душа просит». В семье моей никогда серьёзно не относились к этому моему чудачеству, за исключением младшего сына. Он всегда говорил, мол, пап, а ведь хорошая песня у тебя получилась. И большей похвалы мне уже не нужно было ни от кого. Правда, в последнее время и супруга моя признала некоторые мои песни. И даже профессиональные исполнители взяли их в свой репертуар. На сегодняшний день самый удачный плод моего синтезированного искусства – песня «Большая Советская», написанная на одноимённое стихотворение по картине народного художника России Владимира Ельчанинова, с которым мне в последние годы его жизни посчастливилось дружить, не смотря на разницу в возрастах в целое поколение. Эта картина выполнена художником в экспрессивной манере, в ярких красках, пронизана вышним светом и любовью к Смоленску. И вот картина эта вначале преобразовалась у меня в стихи, а потом и в песню. Потому, Олег, мне, не смотря на тяготение к слову, дорога и живопись, и музыка. Недавно смотрел советский художественный фильм на основе оперы Петра Ильича Чайковского «Евгений Онегин» и вновь был поражён гениальностью гармонии музыки, стихов, образов и темы, певческого мастерства артистов. Пушкин и Чайковский – неповторимый гениальный синтез поэзии и музыки. Подобные произведения и вдохновляют на творчество.
Е. Но песни у тебя действительно замечательные: «Печаль всея Руси», «Молитва Богородице», «Гнёздово»… Да и как иначе, ежели дед твой Корней был цимбалистом на деревне, который «Ударив по струнам игристым, / Шёл к лавке, протезом стуча». Тут самое время поговорить о корнях, о деревне. В твоих многих стихах сказывается влияние, условно говоря, деревенской поэзии – Кольцова, Клюева, Есенина, Рубцова; здесь уместно помянуть и помещика Фета. И в городских твоих стихах слышна эта тоска по утраченному миру деревни. И поэтому снова вопрос о предпочтениях: деревня или город?
М. В одной из бесед с Вадимом Соломоновичем Баевским, когда ещё только завязывалась наша творческая дружба, он сказал мне, мол, не пойму одного, откуда у вас талант к поэзии.
Е. Ну, да, он видел перед собою полковника из службы исполнения наказаний…
М. …И как-то на моём творческом вечере он же и вспомнил об Аполлоне Майкове, поэте не первого ряда, но прочно вошедшем в русскую поэзию. Вадим Соломонович сказал тогда, что Майков всю жизнь прослужил цензором, и он говорил, что поэту в жизни должно иметь прочное дело, а поэзии отдаваться без оглядки. И мне удивительным образом в жизни это удалось. И так живут сегодня многие наши поэты. А на предыдущий вопрос Вадима Соломоновича я ответил, что в роду по обеим линиям были колдуны; прапрадед – по линии отца, и прабабка – по линии матери. Мой прадед по материнской линии Алексей очень меня любил. Я не помню его, но по сохранившейся фотографии знаю в лицо – светловолосый бородатый русский богатырь. По рассказам бабушки Марии он обладал недюженной силой и запросто переносил на спине через речные мостки целые копёшки сена. Его дом со стенами из красного кирпича, толщиной почти в метр, сохранился по наши дни в деревне Жуково, это сразу за берёзовой рощей за Истомино, что расположено у поворота в Издешково на трассе Москва-Минск. Правда, пол уже провалился, и крыша поехала. В доме давно никто не живёт. Бабушка продала его и переехала жить к нам в Смоленск, когда родился мой брат. 21 июня 1941 года, когда трагически погиб муж бабушки Сергей, она стала вдовой и прошла войну – оккупацию и переселение немцами в Белоруссию – с двумя детьми: моей мамой и её младшим братом Сергеем. Так вот, прадед был очень зажиточным крестьянином, но сумел избежать раскулачивания, женив двух своих сыновей и разделив хозяйство на три двора. Сам же пошёл работать в колхоз конюхом; не смог бросить своих лошадей, так как очень их любил. А дед отца Корней жил в Смоленске и с двумя компаньонами держал передвижную мельницу. Они ездили по деревням Смоленского района и мололи крестьянам муку. Вырученную прибыльную муку продавали на колхозном рынке. Однажды случилась беда, нога Корнея Ивановича, а в роду имена Корней и Иван переходили наследно к старшему сыну, попала в жернова, и её ампутировали в областной больнице. Так он стал одноногим инвалидом, ушёл из артели и остаток жизни прожил игрой на цимбалах, даже выступал в Смоленском кукольном театре. Искусство игры на цимбалах передавалось по наследству из поколения в поколение, и оборвалось на моём отце. Он отказал деду в учёбе игре на цимбалах. Так они и пропали потом где-то на чердаке бывшего городского дома Корнея Иванович после его смерти. В 1941 году, когда начались бомбёжки Смоленска немцами, дед Иван с семьёй переехал жить в деревню Волково Краснинского района, где в соседней деревне Ракиты жил его родной брат. Я должен сказать, что с 1943 по 1945 год дед воевал. После освобождения Смоленщины попал в штрафбат, за жизнь с семьёй на оккупированной территории. Их было 23 молодых деревенских парня, попавших в одну штрафную роту. После первого же боя в живых осталось только двое. Искупившего кровью вину перед Родиной, деда моего перевели в обычные войска. Он награждён орденом «Красной звезды» за доставку под артобстрелами в боевые подразделения полевой кухни; при взятии Кёнигсберга он был поваром, получил контузию; так и жил с чёрными мелкими осколками-точками от разорвавшихся мин в щеках и на груди. А в боях с японцами дед уже был связистом, и за неоднократное устранение под вражеским огнём обрывов телефонной связи, что обеспечило выполнение подразделением боевой задачи, был награждён орденом Славы 3-й степени. В год 75-летия Победы я не могу не вспомнить об этом, Олег. После войны семья отца так и осталась жить в деревне Волково. Бабушка Аня всю жизнь была домохозяйкой, а дед работал пастухом колхозного стада коров. Тогда стада доходили до 600 голов. И мне запомнился его образ – верхом на коне с длинным кнутом. И я, родившийся в самом центре Смоленска, в детстве часто бывал в деревне и у деда Ивана, и у бабы Марии. И полюбил всем сердцем русскую деревню и природу. А с годами пришло осознание своих родовых корней. По сути я – городской потомок русских крепких крестьян, их внук. И, конечно же, эти факты не могли не отразиться и в моих стихах. Мерещится мне домик у реки,/ В котором должен был бы жить я с детства – однажды написал я такие строки. И вот к старости я стал деревенским жителем, уехав на жительство в деревню под Смоленском. И тут всё родное и близкое мне. Дом мой нынешний стоит как раз на том поле, по которому бежал мой дед в 1941 году, спасаясь от немецкого самолёта, внезапно атаковавшего грузовик, на котором они с братом перевозили вещи из Смоленска в Волково. А у себя на участке при перепашке земли я нашёл большую металлическую звезду, какие раньше закрепляли на фанерных памятниках на солдатских могилах. И ещё вот важный факт для меня. Дом мой стоит неподалёку от поселения Михновка, где в 1812 году при взятии Смоленска французскими войсками была ставка Бонапарта Наполеона. И я думаю, всё это не случайно в жизни произошло… Теперь у меня, потомка русских крестьян, на родной земле, не раз отвоёванной у врага, есть своя «жизненная ставка». И от того я испытываю огромную любовь и к родной земле, и к своему народу, сберёгшему её для нас, такую любовь, которая придаёт мне силы для жизни и веру в будущее.
Е. Твой дом на перекрестии силовых линий истории. Но ещё раньше ты выстроил дом своих строф на таком же перекрёстке. Дом, исполненный музыки и живописи, книг, с отсветами сполохов далёких и близких зарниц в окнах, дом, полный любви. И мне остаётся только поздравить такого домохозяина, рождённого в день весеннего равновесия.
Владимир
МАКАРЕНКОВ
НИТЬ
Между Азией и Европой,
Между идолом и крестом,
Окружённый живой природой,
Возвышается древний дом.
Настежь дверь на Восток открыта,
И на Запад глядит окно.
А на крыше гвоздём прибито
Вместо флюгера веретено.
Кто из нити корону свяжет
И соткёт золотой шатёр,
Для того под ногами ляжет
Целый мир, как цветной ковёр.
Сколько раз уже (аты-баты!)
Приходили злодеи в дом.
Да сидит мужичок щербатый
За столом с большим топором.
Нахлебается щей да каши,
Захрапит – аж дымит вихор!
Вдруг очнётся и в крик: «Не наши!»
И отпустит гулять топор.
Приходили купцы с товаром.
Били оземь послы челом.
– Я отдал бы вам нить задаром!
Да рассыплется отчий дом.
Что с того, что давно клубится
На растущем веретене!
Эта нить из земли струится
И лучится в каждом бревне.
Вл.Макаренкову, с восхищением
Полковник из ГУЛАГа стихи писать любил,
И много графоманов он в карцере сгноил!
Фёдор! Вы плохо знаете историю России. ГУЛАГ у нас был в прошлом веке.
А сейчас: http://vomske.ru/news/16251-chetyre_strochki_pro_glavnoe_pro_povtoryayuchshuyu/
И держался ГУЛАГ, замечу я вам, как раз на подобном вашему комментарию: анонимности, которую в народе именуют “стукачеством”, прямым родственником подлости, гнуснейшем человеческом качестве. Помните в “Белом солнце пустыни”: “Зульфия, открой личико”?.. Я в интервью Майкова упоминаю, так вот, замечу, специально для вас, что Майков всю жизнь проработал цензором) Уж сколько он графоманов-то сгноил! И я, действительно, сгноил много).. От того у них, у графоманов-то, ко мне особая лютая ненависть. Вы не из их ли числа?..
Владимир Викторович, уважаемый, помилуйте, какой же это донос или стукачество, сиречь сикофанство?
Это обычная эпиграммка, написанная, чтобы позабавить вас и народ в день весеннего равноденствия, отмечаемого у нас как праздник весны Навруз либо как Всемирный день поэзии. А то что она попала не в бровь, а в глаз (вы сами пишете: «И я, действительно, сгноил много »), так это свойство вообще присущее настоящей поэзии: раскрывать суть предметов и явлений.
Теперь же по сути. Аполлон Николаевич Майков служил цензором в Комитете иностранной цензуры, которая занималась, насколько я знаю, цензурой ввозимой в Россию иностранной литературы. А председателем Комитета иностранной цензуры был другой известный поэт Федор Иванович Тютчев. Какие они были цензоры и «сколько сгноили» литераторов, можно себе представить по тому потоку западной литературы, на котором выросли русские революционеры-демократы XIX века, плоды деятельности коих Россия расхлебывала весь ХХ век.
Но Тютчеву никогда (!) и нигде не ставилась в вину работа в цензуре. А при упоминании А.Майкова, считается просто необходимым подчеркнуть его принадлежность к цензуре, видимо, в надежде вызвать негативные коннотации, связанные с советской цензурой, приснопамятным ЛИТО. Почему такое происходит? На мой взгляд, потому, что А.Майков был прямым наследником в поэзии Пушкина (первая Пушкинская премия) и очень русским поэтом, а это очень не нравилось пришедшим в нашу литературу после Октября представителям многонациональной творческой интеллигенции. Отсюда про Майкова: «Цензор, охранитель, «Колясочка»…».
И последнее. Конечно, же я знаю, что сейчас нет ГУЛАГа, а есть доблестный его приемник ФСИН. Однако то его главу посадят, то заместителей отправят на нары, то начальника какого-нибудь УФСИН возьмут на взятке, то начальника колонии арестуют за пытки заключенных…Поэтому показалось все же более приличным написать в эпиграммке ГУЛАГ. Вы уж извините…
Ну, если графоманов, то слава ему, ежели и не честь.
Да, так, конечно, про систему-то! Уж извините, не знаю, как вас величать, вы не представились, от того и тон мой таков, от того и речь о доносительстве, не впрямую, а как параллель с инкогнито. Не люблю я разговоров с инкогнито. Мне ведь пришлось на службе и с негласным аппаратом поработать, т.е. в силу службы я не только осведомлён. но и практиковал работу по “Закону об оперативно-розыскной деятельности”. Многое я узнал о наших людях, и о том, как всё устроено и было, и сейчас… И скажу вам, что очень и очень многое зависит не только от законов, но и от людей… Если же возвращаться к вашей эпиграмме, то она стилистически шатается на острие, между-между, между литературой и ГУЛАГОМ. И острие это слово – карцер. М.б., в строфе можно было бы и развернуть мысль под нужным углом, а вот двух строчек оказалось маловато в данном варианте. Вообще, если быть честным, вы попали в самую точку ситуации моей. Не раз я слышал в свой адрес от некоторых литераторов, мол, погоны ваши вызывают к вам недоверие как к поэту. Мол, если бы не погоны, иначе бы мы к вам отнеслись. У нас в обществе сложился стереотип в отношении людей, служащих в УИС. Вы знаете, среди сотрудников я встречал много очень порядочных и честных людей, учёных, детей известных писателей… Мы все должны понимать, что современная система не тождественна той, гулаговской, хотя в традициях у неё многое осталось. И я всегда говорю, что при необходимости, систему эту, фактически хорошо отлаженную машину, можно развернуть в любую сторону; всё зависит от её водителя и его начальника. Мне же довелось служить как раз в эпоху попыток бурного реформирования системы. Я почти 8 лет отслужил в должности начальника пресс-службы, искренне веря в возможность реформ… есть у меня книга очерков и интервью “Тюремные записки”, она есть в РГБ и др. библиотеках… Но я в конце первого десятилетия ушёл из пресс-службы. Когда получил звание полковника, меня звали назад, мол, чего тебе, сиди хоть до глубокой старости… Я уволился на пенсию… Такие вот пироги, Фёдор. Потому в буквальном смысле в карцере из “жуликов” (как их иногда называли в среде сотрудников) я не сгноил ни одного человека, м.б., даже помог духовно многим. С одним из бывших сидельцев до сих пор в переписке 9он был осуждён за убийство), он пишет стихи, талантлив от природы, но не хватает ему несколько образования. Но он искренний человек, настоящий, воспитывает дочь… А вот графоманы меня и вправду ненавидят..
Продолжайте, продолжайте, полковник!
Вы даже не предполагаете, какую важную работу совершаете. Как многое становится понятным.
Мы все – внимание.
на № 6.
Осёл останется ослом,
Будь Игрек, Икс – Он или Зет,
Где надо отвечать с умом,
Там ищет Он родной клозет.
Кириенко, как вы вовремя вылезли!
Я только хотел познакомить полковника заочно с вами. Я хотел сказать, что среди нас есть такие же, как он, и лично я знаю Кириенко и Прилепина – как бы двойников полковника.
Ну всё – можно сказать, Кириенко передал эстафету полковнику. Ура!!!
Парткличке – “Писателю Икс”. Я вам поясню по “полковнику” и не только.
Дело в том, что у нас много общего. Потому что в обществе есть три категории (моё мнение):
1. Те, которые считают, что они несчастные непонятые “умники” и Им Все обязаны создать “особые” условия существования. Это – Эгоисты и некоторые, переходящие в Эгоцентристы, их последняя стадия – вампиристы и демагоги.
2.1. Те, которые Служат – работают на Гос. интересы, не претендуя на особые заслуги и привилегии. К ним относится В.Макаренков, волею Судьбы оказавшийся в Гос. Системе.
2.2. Волею судьбы я после обычного института по инженерной специальности оказался в закрытой организации (“почтовом ящике” ) , мне “подарили” кульман для работы конструктором. А в Этой среде специалисты работают на Гос. интересы, а не занимаются болтологией.
Поэтому вы правильно попали в точку, что мы как бы “двойники”.
3. С вами мы не сходимся, вы же зашоренный на “богоизбранность”.
4. Большинство работает на семью или…, плывёт по реке жизни, одни вкалывая, другие имитируя, третьи комбинируя (вы относитесь к последним)
5. По поводу З.Прилепина у меня особое мнение в связи с дезинформацией по гибели Есенина и подготовке пасквиля “Семь женщин Есенина” при участии “драматурга” Елены Жилейкиной (по псевдониму Исаевой)
Продолжил бы, если бы знал, с кем разговор веду. А то ведь, как на допросе: мы про вас знаем всё, а вам про нас знать не положено).. Да и тон собеседника не предполагает серьёзного разговора…
Макаренкову
Дорогой вы мой! И мы про вас знаем всё. И вы про нас знаете всё.
Так жизнь тем-то и интересна, что никто не знает, что нас всех ожидает: вопросы или допросы.
Макаренкову. Не надо продолжать. Мы знаем не все про вас, а только то, что вы сами про себя пишете, и ваше мнение по обсуждаемому вопросу, который вы сами поставили. Вас никто не заставляет отвечать на посторонние вопросы. Вы сами это делаете. Мое мнение не зависит от анонимности или от открытости имени: оно всегда одинаково. Я много раз писал, что правила комментирования на данном сайте не требуют, чтобы комментатор всем сообщал свое имя и фамилию. Думаю, что если комментатор не хочет открывать всем подряд свое имя, его решение следует уважать. Так же, как и я уважаю чужое решение писать под своим именем (хотя кто докажет, что это имя – подлинное?)
а караван идет
Фёдору (комментарий № 1).
Предлагаю другую редакцию вашего двустишия:
Полковник из ГУЛАГа стихи писать любил
И потому поэтов он в карцере гноил.
Караван идет на нерест.
К счастью, перестали спорить, кто- пистель, а кто – графоман. То ли поняли, что спор этот бессмысленен, поскольку нет между этими понятиями никакого принципиального различия, то ли просто надоело. И на том, какговорится. ги де мопассан.
Александру Турчину (комментарий №14)
Спасибо! Имеет право на существование! Век воли не видать!