«Душа болит? Так, знать, она живая…»

Рубрика в газете: Литературное наследие – XXI век: Имена и Фигуры, № 2024 / 36, 20.09.2024, автор: Владимир ЧЕРЕМИСИН

 

Крупные поэты всегда создавали собственную вселенную. Оттого в творчестве каждого из титанов Золотого и Серебряного века, начиная ещё с Александра Сергеевича Пушкина, присутствуют все основные жанры классической лирики – философская, любовная, пейзажная, гражданская и т.д. Однако зачастую условно разделённые лирические тематики так тесно переплетаются между собой, что невозможно со всей уверенностью сказать, к какому из направлений относится то или иное стихотворение. Ведь за яркой художественной метафорой погодного ненастья или увядающей осени нередко скрывается философское размышление о состояниях человеческой души и краткости отведённого нам на земле срока, а за философским рассуждением о скоротечности жизни может стоять глубоко эмоциональное чувственное переживание, связанное с любовным разочарованием или безвозвратной потерей. И, как правило, как раз такая смесь жанров, в которой через лирический пейзаж раскрывается жизненная философия, а за философским рассуждением проглядывает живое чувство, порождает самые глубокие, яркие, западающие в душу стихотворные строки, составляющие золотое авторское наследие.

Именно таким мастерским соединением основных лирических жанров выгодно отличается творчество талантливого, самобытного поэта из Новосибирска Владимира Черемисина, чья родословная на три поколения неразрывно связана с русской словесностью. Следуя семейной традиции, Владимир Черемисин, как ранее его дед и родной дядя, решил посвятить себя филологии и педагогике. После окончания историко-филологического факультета Новосибирского пединститута и срочной службы в армии, он преподавал русскую историю и словесность в школе, в качестве школьного инспектора занимался профподготовкой молодых учителей, а в 1980-90-е годы в течение 17 лет занимал должность начальника Мошковского районного отдела культуры. И всё это время, начиная с 1960-х годов, автор был на «ты» с поэтической музой, сделав лирическое стихосложение своей главной отдушиной. Не оставляя поэтическое творчество со студенческих лет, Владимир Черемисин публиковался в районной и областной печати, в журналах «Уральский следопыт», «Советский воин», «Сибирские огни», «Моя талантливая Русь», «Три желания»; был постоянным автором альманахов Новосибирского общества книголюбов «Я люблю тебя, жизнь!» и «С чего начинается Родина». Основной творческий пик начался после выхода на заслуженный отдых в 1999 году – педагог и общественный деятель полностью уступил место опытному художнику слова, наделённому природным призванием и недюжинным трудолюбием. Став членом Российского союза писателей в 2015 году, он уже через год одержал победу на конкурсе регионального уровня в номинации «Художник музыки и слова», после чего был занесён в Золотую книгу культуры Новосибирской области. А затем последовали призовые места во многих литературных фестивалях и конкурсах областного и федерального уровня, а также множественные публикации в коллективных литературных изданиях и три авторских книги стихов: «В строке моей…» (2014), «Строй строгих строк» (2019), «Вижу. Чувствую. Пишу» (2019).

Наследуя лучшим представителям отечественной традиционалистской поэзии, в особенности перекликаясь по духу с Николаем Рубцовым и Евгением Евтушенко, Владимир Черемисин особую роль отводит образу маленького человека посреди огромного, прекрасного мира, в котором природными чудесами и богатствами наполнен каждый день – нужно только уметь это увидеть. Важнейшую нишу в его поэтическом творчестве занимает пейзажная лирика, в которой очень много настроения и скрытой философии.

 

А ветер всё берёзы перелистывал,

Как я тетрадь.

А звёзды на меня глазами чистыми

Глядят опять.

Луна над перелесками горбатится

И видит сны.

А две берёзки примеряют платьица

Из струй луны.

 

Хрестоматийные «есенинские» берёзки, клёны и рябины, нашедшие своё отражение и в лирическом наследии Николая Рубцова, и у множества других представителей более поздних поколений стихотворцев, играют важную роль в стихотворениях Владимира Черемисина, который словно ведёт с ушедшими знаменитыми поэтами заочный диалог.

 

Она нарядной девочкой стояла,

Раскинув ветви, будто выгнув бровь.

Метель лохматым снегом заметала

Косынку гроздьев, огненных, как кровь.

Весёлый ветер зимние узоры

Бросал с косынки в снежный хоровод.

И вновь она приковывала взоры,

Просила задержаться у ворот.

 

Тот вечер, переменчивый и синий,

Донельзя был загадочен и прост…

А я не задержался под рябиной,

Не тронул тихо кисти мёрзлых звёзд…

 

В таких грустных, бесхитростных строках, наполненных истинно русской тоской, гораздо больше любви к Родине, чем в громогласных выкриках «квасных патриотов» с громкой гражданской позицией (как правило – слишком громкой!). Этим и характерна настоящая художественность – она избегает прямолинейных заявлений, предпочитая передавать чувства через верно подобранную метафору.

А вот уже и прямое обращение поэта к творчеству Евгения Евтушенко, которым в своё время так восхищалось беспокойное, пассионарное поколение автора – поколение «шестидесятников»:

 

Не думая, плюс или минус,

Не зная, в раю ли, в аду –

Сквозь струи метельные кинусь,

В крутели зимы пропаду.

 

Меня не теряйте из виду…

Пусть время свивается в жгут,

А сне́ги всё и́дут и и́дут,

Снега всё идут и идут…

 

Вот так, плавно, почти незаметно, насыщенная, красочная, многогранная пейзажная лирика автора, порождённая трепетной любовью к родному краю и вообще – к окружающему миру перетекает во вдумчивую, рефлексивную философскую лирику, в центре которой оказывается уже размышление поэта о самом себе, смысле земного бытия и своём месте в системе мироздания.

 

Спит село. Люди видят хорошие сны.

Бродит медленно сторож-старик.

Где-то птица кричит среди веток сосны,

Так печален отрывистый крик.

Ни на скрип дергача, ни на уханье сов

Этот сдавленный стон не похож…

Ну прерви свой томительный тягостный зов,

Расскажи мне, кого ты зовёшь…

Кто ты, где ты, какая? Увидеть бы днём

И, увидев, возможно, понять,

Где ты силу взяла, чтоб всю ночь об одном,

Не меняя ни ноты, кричать.

Почему через каждые восемь секунд

На девятой – рыданье в тиши?

Хулиганство?

           Ходатайство?

                                  Жалоба?

                                               Бунт?

Или поиск такой же души?

 

Вот он, всё тот же главный «маркер» художественного мастерства: боль и тоска одиночества, наполняющие каждую строку этого пронзительного стихотворения, не называются вслух, а передаются через образ ночной птицы-души, тщетно выкликающей кого-то из темноты.

Надо сказать, богатство метафоры у Владимира Черемисина – на зависть многим его современникам, работающим в рамках «есенинско-рубцовской» традиции: «Бабье лето устало теряет листы – /Тихой осени жёлтые слёзы»; «Отбивают поклоны ковылинки, дрожа»; «Земля, как невеста, вся в белом, /Сейчас в никуда полетит»... Мир Владимира Черемисина живой и подвижный, в нём нет места искусственности, и как раз этой очевидной простотой и прозрачностью он и подкупает даже самого требовательного и искушенного читателя.

Завершая разговор о творчестве автора, обратимся к примеру уже бесспорной, чёткой и чистой, как слеза, философской лирики, которая могла бы стать манифестом каждой чувствительной творческой натуры, порой излишне болезненно реагирующей на жизненные перипетии и неблаговидные поступки ближних по причине своего обострённого ощущения и осознания бытия.

 

Меня с дороги ветрами не сдуть,

Упрямо вдаль карабкается тело.

А вот душа заныла-заболела,

Итожа на ветру нелёгкий путь.

 

Как дух и тело сплавить в монолит,

Когда неумолимо время мчится…

От мук душевных надо ли лечиться?

По мне, так лучше – пусть она болит.

 

Пусть по душе гуляет болью плеть…

Пусть душу боль, как пуля, прошивает…

Душа болит? Так, знать, она живая.

В душе помершей – нечему болеть.

 

Обладатель живой и чуткой души, поэт Владимир Черемисин воспевает в своих стройных, мелодичных стихотворениях высшую общечеловеческую ценность – Любовь. Не плотскую любовь между мужчиной и женщиной, не крепкие семейные узы, не демонстративную патриотическую любовь к двуглавому орлу и триколору, а любовь как подоснову бытия, растворённую в воздухе, которая незримой нитью связывает человека с природой, человека с Родиной, человека – с человеком. И этот калейдоскоп неподдельных эмоций мгновенно передаётся читателю, заставляя его сердце биться быстрее и вызывая в воображении целый сонм воодушевляющих, осязаемых образов.

 

Максим БУРДИН,

издатель, писатель, публицист,

общественный деятель

---

 

 

 

НА ДОЛГИЙ МИГ…

 

Да что ж такое? Никуда не деться

И, задохнувшись, слова не сказать…

Давным-давно растаявшее детство

Сегодня заглянуло мне в глаза.

Заполнило зачем-то, затопило,

Позвало, в непонятины маня…

Уж не таким улыбчивым и было.

Но было. Было детство у меня.

Велосипед по рощиной тропинке,

Из речки Тулки – эвон! – чебаки,

В густой черемухе – скамья без спинки,

А за межою заросли ракит.

Туман на косогорном огороде,

Протяжный скрип в воротном колесе,

Горстями – по малине, по смороде –

Утрами по коленушки в росе,

Война на пустыре: седой крапиве

Черемуховой саблей – карачун!

Один – из трех – наличничек красивый,

И в конуре лохматый пёс-ворчун…

Оладьи толстые на кислой на опаре,

Гороха и бобов волшебные стручки,

Морщинистые руки бабы Вари,

И дед-Григория блестящие очки…

 

А время над землёй летит иное,

Ушедшее не повернуть назад.

А детство… То моё. Оно – со мною,

И что-то детству хочется сказать.

Но как? Ведь до него не докричаться –

Такого не придумали ещё.

А перед детством нужно б отчитаться…

И чтобы там услышали отчёт

Тропинки, реки, роща, огороды,

Скамья, малина, двор, велосипед…

Но – годы, годы, прожитые годы –

И детство вновь уходит в толщу лет.

В него по почте не отправить писем

И не телеграфировать, что вот –

Есть на Земле ещё Володька Черемисин,

Который любит, пишет… Тем живёт!

Пускай теперь уже не будет проще,

Но чувствую – когда рассвет встаёт,

В далёкий шепоток Бугринской рощи

Вплетается и что-нибудь моё.

 

Давным-давно растаявшее детство…

В него сквозь белых зим нелёгкий снег

Сегодня удалось мне заглядеться

На долгий миг.

                       Иль на короткий век.

 

 

СИНИЙ ВЕТЕР

 

Снова ветер,

                   снова встречный

                                             мне смеётся,

Озорной, упрямый, звонкий, молодой.

И дорога под колёса так и льётся,

Обрастая сзади пыльной бородой.

Здравствуй, ветер!

                  Здравствуй, встречный,

                                              друг хороший,

Это кстати, что тебя я повстречал.

Может быть, ты и сегодня мне

                                                    поможешь,

Ты не раз меня и раньше выручал.

Знаешь,

                это ведь не прихоть и не похоть,

Что прошу обнять

                           мильоном встречных рук.

Просто мне сегодня плохо, очень плохо…

Если можешь, помоги ещё раз, друг.

Перевидел, переслышал ты немало,

Как и я, не можешь ты спокойно жить.

Спой мне песню,

                       спой мне песню, как бывало,

Или сказку,

                     или сказку расскажи.

 

Подкрадись мне неожиданно под ухо

И по имени тихонько назови.

Мы одни с тобой,

                            одни с тобой по духу,

По характеру,

                        по мыслям,

                                           по крови.

Пусть порой твои мелодии неясны,

Упрекают тебя в ветрености зря.

Обладаешь ты завидным постоянством,

Как никто другой,

                               по чести говоря.

 

И опять мой ветер чуток и отзывчив,

Не брюзжащий надоедливо старик.

Верно ловит настроение

                                          и нынче

Он то шепчет, то поёт, то говорит.

Шепчет мне о вечных тайнах

                                двух счастливых,

О конце концов, начале всех начал,

О приливах, об отливах, о разливах,

О восходах, о закатах, о ночах.

 

И негромко,

                    безыскусственно и просто

Он поёт, моё вниманье захватив,

Про волнистые берёзовые косы,

Про печальное покачиванье ив.

Говорит о непредвиденных тревогах,

О рожденье новых завтрашних идей,

О добре и зле, о подвигах,

                                             о строгих

Уравненьях наших жизненных путей.

 

И молчу я,

                  плеском ветра заворожен.

Он ведёт меня, бодря и молодя.

И его напев нехитрый преумножен

Звоном капель или запахом дождя.

И, бывает, –

              чьим-то горем вдруг расстроен

Или глупой неудачей огорчён,

Но обнимет ветер радужным настоем

И подставит мне упругое плечо.

И найду я строки песен недопетых,

И дойду до цели,

                             сколько бы ни шёл.

Хорошо,

                что есть на свете

                                          синий ветер.

Это очень, это очень хорошо!

 

 

И ПОЛЕЧУ…

 

Открыл я дверь – и впору удивиться,

Как никогда, нигде и ничему:

Взъерошенная прыгает синица

По столику, да ведь по-моему.

Таращусь я на птаху удивленно –

Откуда эта невидаль у нас?

На папку село серое с зеленым

И мирно смотрит бусинками глаз.

Тебе бы обживать елову ветку,

Лететь на все четыре – в белый свет…

А в эту человеческую клетку,

Которая – рабочий кабинет,

Какими ветрами, а может быть, ветра́ми,

Зачем, откуда с воли занесло?

Вот скачешь ты теперь по старой раме

И долбишься сквозь пыльное стекло.

Январское за ним гуляет солнце,

Морозный иней, будто белый дым…

Не трепещи крылами, успокойся.

Давай о чём-нибудь поговорим.

 

Сейчас насыплю шоколадных крошек.

Или чего другого поискать?

Да ты меня не бойся, я хороший.

Вот только крыльев нет.

                                  Чтобы летать.

Но есть другие, на которых можно

(Того, пожалуй, не понять тебе)

Безудержно, и остро, и тревожно

Ещё потрепыхаться по судьбе,

Расправить перьевой покров помятый,

Рвануть через бескраинство стихий

И мимо всех и всяких непоняток

Вновь написать хорошие стихи.

Сквозь шелест этих крыльев можно слушать

Двух строчек звонкой рифмы поцелуй…

 

Да что ж я о себе… Ты кушай, кушай!

Ах, ты не можешь кушать. Ну так клюй.

О, молодец, склевала шоколадку,

Ещё одну крупиночку взяла.

А коготки скользят на слишком гладкой

Поверхности рабочего стола…

Взлетела, что-то пискнувши невнятно,

Повисла в невесомо… Ай-я-я-яй…

Ну что ж ты, птичка, так неаккуратно…

Теперь давай, Володя, вытирай.

Да ладно, вытру, экая-то небыль.

Зато висишь себе на потолке.

А у меня вот ни синицы в небе

И ни тем паче журавля в руке.

Летят, хрипя, завьюженные даты,

Торопятся – куда? – во весь опор.

 

Да что ж это опять я про себя-то…

Давай заканчивать наш тихий разговор.

Сейчас тяжелые раздвину шторы,

Открою форточку, смелей, дерзай – лети

В свои неодолимые просторы,

В свои неповторимые пути…

Ах, как свободой с улицы пахнуло,

Как брызнула тугая неба синь.

И птица, не колеблясь, упорхнула,

Оставив на прощание «пинь-пинь»…

 

И всё. Судьбе – играть. Полёту – длиться.

Зиме – шагать по росстаням полей.

А мне? Пусть рифма новая приснится…

И полечу лазоревой синицей

За долгим-долгим клином журавлей.

 

 

НА МЕНЬШЕ-БОЛЬШЕ

 

            …Что, впрочем, вас не трогает в стране,

            где меньше впереди, чем позади.

                                     Иосиф Бродский

 

…Намного меньше. Что теперь решать

пример на вычитанье. Калькулятор

поможет ли? Скорее, устный счет

ответит вмах. И вот ещё на шаг

меня подвинет время, мой заклятый

товарищ-друг… Духовка не печет

 

румяных пирогов. Неуж забыл,

как в дежке нужно верно ставить тесто?

А может, соль другая? Иль вода

не из того колодца? Но за пыл

духовки – я в ответе. Только вместо

того, чтоб отвечать, – молчу. Куда

 

теперь деваться? Нету пирогов.

Жую фабричного разлива пиццу.

Довольно аллегорий!.. Голова

гудит от с жизнью долгою торгов…

Но мне мое уменье пригодится –

в тугие строки вкладывать слова

 

и душу. Без души стих нем. Нельзя

плыть в менуэте под чужую дудку.

Спешить нельзя. (Успеть. Успеть! Успеть…)

Нельзя писать, в банальностях скользя.

И селезня на подсадную утку

ловить негоже. Что еще? Воспеть

 

любовь не можно не любя. И без

того, что искрой Божию зовется,

писать нельзя. Зачем в меня проник

усталый дождь с безоблачных небес?

Или опять не из того колодца

вода попала? Где же тот родник,

 

что даст глоток для жаждущей души?

Не нужен ливень мне из тучи-туши –

чего перед собою-то вихлять –

уж он и так немало потушил.

Какой же силы огнь теперь осушит

заглохшего болота топь и хлябь?..

 

Ищу огня! Пусть буду вновь в долгу,

Хоть и досель не выплатил всю дань я

за шепот приближения весны,

за вечный призрак лета на бегу,

за долгие секунды ожиданья,

за краткие десятилетий сны

 

глухие… Нынче жди ты иль не жди,

а жизнь не ждет. Я знаю (ну, не пень же!),

что мне себя не вырвать из страны,

где меньше впереди, чем позади,

намного – черт возьми! – намного меньше…

Теперь уже расчеты не важны.

 

Но я лечу по острому лучу

стремлений. Горд и даже независим,

себя своим твореньем окрыля.

Кричу в немом полете. И звучу,

почти как ноты в гамме – Че-ре-ми-си-н…

Так не хватает нотки о-ля-ля!

 

А жизнь не повторить на бис. Ума –

палатка одноместная. Не спрячусь

от мира в ней. Так одному и стыть

под пологом матерчатым. Сума

Пандоры с грузом умных качеств

завязана узлом. Не распустить

ту горловину. Правда, я могу

идти сквозь жизнь без кривд и без юлений.

Любое дело мне – не сторона.

Не промолчу. Не спрячусь. Не солгу.

Ни перед чем не стану на колени.

(Могу лишь – перед кем. Если она

 

позволит мне.) Монетой золотой

блеснуть ли на асфальте сероватом?

Не суждено. А вечности вопрос

ответ имеет издавна простой:

ничто не вечно… Только… Малый атом

всем существом к молекуле прирос

 

и в ней живет. Вот вечности урок –

загаданность, надежда, панацея…

Пример искать не стоит далеко.

Я в тире вроде неплохой стрелок,

а только в жизни почему-то, целя

в десятку, попадаю в молоко.

 

И никогда зеленое сукно

мою азартом душу не накормит,

по ломберному шастая столу…

Трещит уж мной надпиленный сук. Но

корявятся незыблемые корни,

в которые сползаю по стволу,

 

к земле поближе. Серая стреха

гнездо с птенцом надежно укрывает

от непогод. И будет из птенца

большая птица. А строка стиха

себе на свет дорогу пробивает,

как клювиком птенчишка из яйца.

 

Удастся ли дососчитать цыплят

по осени? Зима давно в природе.

И птичку жалко – снег, мороз, пурга…

А память будет за душу цеплять:

апрель, июль… Зовя и колобродя,

мне вновь моя доро́га дорога́.

 

Ветра дорог… Хрипит угрюмый ост,

раскалывая пустоту вокзала.

Норд мерно гонит ледяную весть.

Горячий зюйд неисправимо прост.

Словами, что она мне не сказала,

мильоны верст проламывает вест,

 

надеясь. Но в какую розу свить

ветра дорог? Вчерашний день не светел.

Ушел. Не извиняя. Не виня.

Не обозначив завтра. Может быть,

я – часть любых Владимиров на свете?

А вот они – не каждый часть меня.

 

Наверно, потому порою мозг

взрывают сонмы слов. Они, слагаясь,

определяют кипы новостей

и груды размышлений. То промозгл

рефрен судьбы, то просто обжигающ.

Контрасты злы. И в мире нет кистей –

 

растушевать их. Не внутри, а вне –

тиски времен… Какая это боль же!

Когда пишу, то, кажется, стихать

боль эта начинает. Только мне

намного – черт возьми! – намного больше

потребно, чтобы в музыку стиха

 

слова с моих сухих срывались губ.

Эола арфа. Скоморошьи гусли.

Рояль в кустах. Стон скрипки на излом.

Надрыв гитары. Плеск гармоний. Туб

густая вязь. Но упиваюсь в усклень

бесчисленностью многозвучных слов,

 

которые, конечно же, вместят

загадочность и призрачность всех музык.

Стремясь цепочку веры не порвать,

крою из них четверостиший ряд,

всецело подчинен веленью Музы,

что не решусь по имени назвать.

 

Стихи… Любовь… Вернувшаяся жизнь.

Не знаю уж, на радость ли, на горе –

не иссякает творчества поток.

Сквозь сигаретный дым кричу: – Держись!

Лечу стрелой (куда ж без аллегорий…)

с бездумной тетивы… И верю в то,

 

как будто это вижу наяву,

что злая капля, точащая камень,

не упадет в ладонь. Гудит вокзал

вселенной. Той, в которой я живу…

И все пытаюсь досказать стихами

что всею жизнью так и не сказал.

 

 

ДАЛЕКО

 

Я покину этот мир через день от дня рожденья.

Но в который год, пожалуй, мне сейчас не угадать…

Не фатальное «ку-ку», не каприз, не наважденье –

Есть сакральность острой цифры, есть мистичность точных дат.

Что возьму с собой туда, где безвестность мглой покрыта,

Чтобы чем-то для чего-то что-то там заполнить вновь?..

Захвачу – (не позабыть бы!) – три разбитые корыта:

Недопетость, недосказанность да позднюю любовь…

 

Не допел, скорей всего, потому что поздно начал.

Почему недосказал? Да, видно, кончились слова.

О любви неразделенной как еще сказать иначе, –

То ль планида в том повинна, то ль седая голова…

Ах, как хочется еще, рифмовалось чтоб и пелось,

Чтобы ярко серебрилась и любви тугая нить…

Но не скажет мне никто, есть ли время, чтоб успелось

Досказать, допеть, дослушать, домолчать и долюбить…

 

Что останется тебе, белый свет, святой и грешный,

От, конечно, не святого, небезгрешного меня?

Перепуганные строки, поиск счастья безуспешный,

Пониманье невозможности природу изменять…

Не взметнуться к синей птице из шагреневой из кожи –

Философий волшебства еще никто не объяснил.

Даже если убежден, что я всегда себя моложе,

Почему-то не похоже, что на все достанет сил…

 

Вектор времени, увы, смотрит вдаль неумолимо,

Не меняют направленья устремленные года…

Жизни ход не остановишь. И всего меня помимо

Будут встречи, расставанья, будут радость и беда.

Неисхоженность дорог. Краски ночи. Ветер встречный.

Родника усталый шепот. Лучик солнца на снегу.

Тишина Бугринской рощи. Стрекоза над синей речкой.

Аромат смолы сосновой. Незабудка на лугу.

 

Полетит стремглав планета вихрем сумасшедших буден,

Континентами легко, как кастаньетами, звеня…

И в продолженном полете будут жить на свете люди…

Люди. Те, что были рядом и запомнили меня.

 

 

С УТРА ДО ВЕЧЕРА

 

Я не помню, когда,

                          на каком разудалом рассвете

Уходил я туда, где тревожно-шальные огни

Раздувал неуемный,

отчаянно-радужный ветер,

Торопя к неизвестностям

наши дороги и дни.

И по этим, всегда торопливым,

и дням, и дорогам

Шел упрямо вперед,

не ища обходные пути,

Оставляя порой что-то важное там,

за порогом,

Веря только в одно – в то,

что жить – это значит идти.

Я не знаю, зачем

в ослепительно-ласковый полдень,

Когда самое время по жизни и брать и давать,

Начинал то, что нужно до капли

пронзительно помнить,

В суматохе и дел, и событий, и встреч забывать.

Пусть упрямая жизнь

ворохнется с незнаемой силой,

Время точно считает века,

                        мне не справиться с ним.

То, что есть, – это есть,

то, что было, – конечно же, было,

Но, наверно, сумел я остаться собою самим.

Я не знаю, когда,

на каком захудалом закате

Подведут весь итог мои строгие судьи-года

И бесстрастно-размеренно скажут,

как водится, хватит,

И покажут рубеж, за которым уже – в никуда.

Коль смогу я, своих и побед, и нелепиц всех автор,

Прохрипеть у последней черты

хоть кому-то – прости,

Вот тогда б хоть на миг

из вчера сквозь сегодня и в завтра

Долететь,

        добежать,

              дошагать,

                    дохромать,

                            доползти…

 

 

НЕ ТОЛЬКО О БЕРЁЗЕ

 

В стихах иных блистают: Родина,

Отечество, Отчизна-Мать!

Я не умею со смородиной

Ее стократно рифмовать…

Нет, не в обиде на державу я.

Но в суете бегущих дней

Березы старой грусть шершавая

Мне и понятней, и родней.

И потому во мне, не около

(Хоть времечко – за годом год…),

Теперь, уже давно далекая,

Шальная молодость живет.

Та, что вела дорогой мерною

Вперед, вперед за шагом шаг,

Туда, где полнится, наверное,

Любовью к Родине душа.

Не все мои дороги торные.

Однако хочется, друзья,

Чтоб в общерусскую историю

Вошла хоть строчка, но моя.

А за рекой, где тропка узкая,

Листвою вечной парусит

Шершавая берёза русская,

Как символ верности Руси.

 

 

ПЛАКАЛА ХУДОЖНИЦА

 

                Оксане Новиковой,

                новосибирской художнице-монументалистке

 

Плакала художница-монументалистка

Над моими строчками… Я и не хотел

Растревожить женщину. Видно, что-то близкое

Колыхнуло памятью в перекрестье тем.

Это совпадение, может – просто случай?

Нет, скорее точное попаданье влёт.

Видно, красок спектры и стихов созвучия

Создали волнующий для души аккорд.

Все оттенки творчества: ноты, краски, строки,

Светлые мелодии, строфы и холсты –

И в года счастливые, и в годины строгие

С родом человеческим говорят на «ты».

Пусть – грома и молнии, зной, мороз да слякоть,

Бед лихих немерено, хоть косой коси…

Но коль чьи-то строки

                                    вдруг заставляют плакать,

Значит, есть поэзия на святой Руси!

 

 

ДОРОГИ

 

На поле судеб без конца и без края

Однажды негаданно пересеклась

Дорога, которую мы выбираем,

С дорогой, которая выбрала нас.

На пересечении – точка отсчета,

Назначено ей то пылать, то мерцать…

Летят из нее мимо Бога и черта

Четыре дороги в четыре конца.

И выбрать любую, казалось бы, просто:

Увидел, шагнул и наяривай всласть!

Но тем и коварен любой перекресток,

Что многое может потом не совпасть.

В тисках направлений этапов отдельных

Теряется истинность дальних дорог.

А нам бы побольше бы их параллельных…

Так нет, получается всё поперёк.

И мечемся мы от порога к порогу,

Калечим себя о зигзаги пути.

И видим: вон там остается дорога,

Которую нам никогда не пройти.

А нужно бы было.… И очень хотелось!

Да выбор слепой нас увел не туда.

И безостановочная оголтелость

Сминает в тугую гармошку года.

 

Когда-нибудь где-то бесследно растают

В потоке глухой, нам неведомой тьмы

Дороги, которые нас выбирают…

Дороги, которые выбрали мы…

 

 

В ИТОГЕ…

 

К силлабо-тонике

       предрасположенность

               у поэта в крови.

У не поэта – тоже.

Поскольку от матерей,

                                      их носящих,

еще до рождения воспринимали они

всем развивающимся существом своим

одни и те же баю-байные ритмы.

А далее?..

С непоэтом – проще.

Он воспринимал,

но – не воспринял.

И через годы,

              хорошо, если сможет

                        поэзию слышать и слушать.

С поэтом – сложнее.

Он воспринимал и воспринял.

И настигнет его во времени

                        неслучайная необходимость

                                 окунуться в мелодику речи…

И бросит его

                      щемящая потребность

                                 сказать до него не сказанное

в горько-сладкую пучину стихотворений…

И затянет его

                 пестроцветная и яркоголосая круговерть

словотворчества и аллитераций…

И поймёт он

       и пышную звонкость рифм,

                            и белую чистоту ритма,

       и чарующую асимметрию верлибра…

И что в итоге?

В итоге – сумма,

       средь множества слагаемых которой

непременны:

знание речи русской в её богатстве и в её истории,

уважение к слову русскому по естеству его,

понимание мироощущения собственного

                                        в непростых проявлениях,

а более всего –

                           к тропинке избранной

великая и чистая

(…как первая! И последняя…)

                                                    любовь.

А без всего этого

поэзии не будет.

Будет попытка

                 аплодисмента

                                       одной

                                                ладонью.