Два пространства Алексея Забликова

№ 2024 / 34, 06.09.2024, автор: Виктор СБИТНЕВ

 

Наша Костромская область, если предметно подумать, далеко не «самое  поэтическое» пространство в России, в котором из пяти появляющихся в печати сборников строго к поэзии можно причислить не более одного. Остальные четыре – типическая графомания со всеми её характерными признаками, или, что гораздо хуже, бессмысленное издевательство над бесконечно разнообразным и вариативным русским стихосложением и соответственно – над терпеливой и много повидавшей на своём веку российской словесностью. Ибо издаются сегодня, прежде всего, те, у кого есть чем заплатить, а таковые, уж поверьте моему долгому и горькому опыту, в большинстве своём, пишут всё что угодно, но только не стихи… В этом смысле, вышедший в 2024 году небольшой сборник стихотворных произведений Алексея Зябликова – конечно, поэзия, то есть некое вновь созданное пространство, или, как определяют его математики, «СРЕДА, В КОТОРОЙ ОСУЩЕСТВЛЯЮТСЯ РАЗЛИЧНЫЕ ОБЪЕКТЫ И ПРЕДМЕТЫ».

Сборник начинает отдельное, выделенное отточиями четверостишие:

 

Хорош чаёк у бабы Зины!

А за окном – простор какой!

Цветут на выгоне люпины,

Сливаясь с небом и рекой.

 

Каждая строка точна и закончена, как математическая формула! И все четыре, что важно прежде всего, по отдельности очень нуждаются одна в другой. Очевидно, баба Зина привыкла к самовару, и чаёк у неё настоян на травах и цветах, что пестрят на полях окрест: «А за окном – простор какой!» Это явно свидетельствует о том, что изба её стоит где-то на краю села, у реки. Да, и люпины – цветы предместий, куда обычно хозяева отгоняют коров на выпас и ходят на полуденную дойку.  Люпины, к слову, что сразу бросается в глаза, имеют цвет июльского неба и отражающей их синеву реки. Известный критик только и сказал бы: «Каждое слово вбито, как гвоздь, – по самую шляпку». И это, заметим, одно из главных свойств поэтического стиля Алексея Зябликова: подчёркнутая логика и предельная лексическая бережливость! Да, простит мне уважаемый профессор, но к написанию стихов он, похоже, подходит примерно так же, как к воспроизведению ранее отслеженных и вычисленных культурологических аналогий.

Например, уже в начале следующего стихотворения сообщается о том, что герой отчислен из ВУЗа за «двойку» по научному коммунизму, в связи с чем ему приходится сначала «разгружать вагоны», «потом служить на флоте», а там и… слесарить, шоферить и прочее. Но тут, как говорится, не было бы счастья… С годами именно поэтому он стал очень терпеливым и прямым человеком, что предусмотрительно сумел передать своим сыновьям. Поэтому, спасибо «невыученному коммунизму», при котором, как обещано его апологетами, можно ничего не делать и почти всё иметь!

И вот если к этому добавить третью вещь, тоже отдельное четверостишие, то в целом мы получим некий интонационный абрис всего технически весьма многообразного сборника (пространства!):

 

В «пазике» давка с утра невозможная.

Гражданам приданы нежные позы.

Усугубляет мученья дорожные

Шлягер убийственный «Белые розы».

 

Вновь, не взирая на очевидную иронию при описании ставшей привычной порочной городской практики, всё абсолютно точно. В Костроме с некоторого времени исчезли крупные автобусы и троллейбусы, и все перевозочные нагрузки внутри города легли на маленькие, старательные микроавтобусы и, разумеется, недорогие, ранее используемые лишь на периферии «ПАЗы», в которых, несмотря ни на что, костромичей бодрили голоса передвигающихся на эксклюзивных иномарках поп-звёзд российской эстрады. Так сказать, наши социальные контрасты – на службе общества!

 

 

Впрочем, ирония в стихах Алексея Зябликова имеет самые разные оттенки, порой весьма и весьма незлобивые, даже… «нежные»:

 

Тут собираются поэты,

Читают хокку и сонеты…

Витает нежно между строк

Портвейно-водочный душок.

 

Согласимся, запоминается сочетание «хокку и сонетов» с «портвейно-водочным душком»? Наверное, Алексей отчётливо чувствует, что хокку традиционнее читать под саке, но наша костромская жизнь предельно проста и неприхотлива, и мы чаще пьём то, что придётся, эстетически отыгрываясь на чтении. Такая вынужденная раздвоенность при «выборе» питья и чтения, помимо прочего, ведёт и к постоянному «философическому трёпу», то есть попыткам каким-либо образом оправдаться перед, так сказать, взыскующим  со всех сторон пространством, то есть диалогу поэта и окружающего его «города и мира», закономерно обособляя традиционную для русской поэзии тему «Поэт и Мир», привнесённую в наше время Пушкиным, Блоком, Бродским и целым сонмом советских поэтов, тоже сильно страдавших «от несовершенства окружающего пространства»:

 

Иду с ночного поезда пешком.

Ноябрь. Но на улице чудесно!

Здесь каждый закоулок мне знаком,

Мне выбоина каждая известна.

 

Как будто в целом мире я один.

Предзимье избегает ярких красок,

Пространство неизменных величин

Уютнее новационных красок.

 

Гляжу кругом с любовью и тоской.

Здесь всё покорно ждёт минуту эту,

Когда осенний сумрак костромской

Уступит место утреннему свету.

 

Почему Поэт смотрит на этот в общем-то знакомый ему с детства мир не только с любовью, но и тоской? Откуда она берётся в его сердце? В сущности, этот утренний ход с поезда до дома проделывал едва ли не каждый из нас, всякий раз поражаясь неповторимости первых утренних красок и ощущений.  Выше я не случайно упомянул про «философический диалог», ибо не часто встретишь, в, так сказать, сугубо житейской лирике строки вроде «пространство неизменных величин уютнее новационных красок»? Но именно так оно и есть на самом деле: знакомая и внятная от громады тюрьмы до «сковородки» Советская куда роднее и ближе, чем модерновые только что выстроенные торговые центры по краям города, добраться до которых нынче куда проще, чем, скажем, до Администрации области. И ещё очень характерная, хоть и весьма скрытая антитеза: «Когда осенний сумрак костромской уступит место утреннему свету…». Нет, в самом деле, почему свет просто утренний, а сумрак – именно костромской? Вы не знаете? Я – тоже. Но по моему ощущению и собственно убеждению, в этом и состоит умение писать стихи! Даже когда смысл сочинённого не до конца ясен, дрожь от прочитанного по телу всё равно идёт!

Впрочем, среди нас всегда были и остаются люди (дрожь в них всегда возникает по иным причинам!), которые считали и считают, что «невнятными» поэты делают свои стихи потому, что так удобнее соблюдать размеры и рифмы, то есть попросту не хотят или не могут тщательней работать со словом. Таким я всегда говорил, что, стало быть, самым крупным поэтом современности надо считать Васю Пупкина, который подобрал рифму к слову «гидроэлектростанция», предварительно запихнув его в двух-или-трёхсложный стихотворный размер. Кстати, в указанном сборнике есть шуточное четверостишие, написанное в весьма близкой манере:

 

Петрович сегодня дежурит у ядерной кнопки.

Кузьмич охраняет секретный рубильник нейтронный.

Тарелки, стаканы и вилки найдутся в подсобке.

Чекушечка есть! И закуска (паёк оборонный).

 

Это уже совсем другая лирика. Так сказать, пейзажная! Так и видишь перед собой этих «секретных дежурных» у ядерной кнопки… в робкой русской надежде на то, что они всё же после выпитого до неё не смогут добраться. Но, похоже, что не только на эту в общем-то шуточную и явно наигранную ситуацию работает фантазия поэта. Куда важнее играючи, не утруждая при этом ни себя, ни читателя, фактографически подчеркнуть постоянное соседство в нашей жизни двух, на первый взгляд, совершенно разноплановых миров: привычного мира повседневной обыденности неких русских босяков и почти мифологического мира глобальной опасности для всего человечества!  А ведь так оно и есть, и было всегда в прошлом: и во времена Карибского кризиса, и во времена ядерной гонки при Брежневе.

А вот взору рядового костромского «мента» наша прозаическая провинциальная действительность являет «факты» и куда более удивительные:

 

Ну, и ночка! Под ёлку швыряет окурок

Постовой Борис Каракозов.

В вытрезвитель доставлены двадцать снегурок

И двенадцать дедов морозов.

 

Речь, очевидно, идёт о ночи с 31-го на 1-ое. С одной стороны, вполне анекдотическая ситуация: «в вытрезвитель доставлены двадцать снегурок и двенадцать дедов морозов»! Что парадоксально, но теоретически, исходя из нашей реальности, вполне возможно! Но уж больно фамилия у дежурного вытрезвителя «с намёком»! Каракозов – символ русского терроризма 19-го века, жестокий убийца и мученик в одном лице. Что с такой фамилией делать в заплёванном  пьяницами заведении?! С ней          впору приводить в исполнение вынесенные «тройкой» приговоры… Разумеется, невольно может возникнуть страшное подозрение: А, может, он так и делает?! И это – тоже поэзия!

Есть в этой недавно изданной книге и удивительно свежие трепыхания американского общественного мнения:

 

Разбита в подъезде лампа.

Бацилла в Ключёвке найдена.

Я раньше любила Трампа.

Теперь полюбила Байдена.

 

Увы, Кострома (локальное пространство!) чрезвычайно далека не только от Вашингтона с Нью-Йорком, но и от Москвы с Питером. Казалось бы, чего дурного в том, что живём мы в небольшом провинциальном городке, всего в каких-то 360 километрах от столицы?! Однако, даже самые важные события, не говоря уже про новинки мирового искусства и науки, необратимо минуют нас, словно их и не происходило на поверхности нашей планеты (глобальное пространство!):

 

А тишина!.. Тишина здесь такая,

Словно земле кто-то крикнул: «Замри!»

 

И многие из нас с готовностью выполняют эту то ли команду, то ли просто некий начальственный окрик. Некоторые москвичи и петербуржцы признавались мне, что Кострома поначалу производит впечатление сонного города, жители которого сладко дремлют даже на ходу… во время дневной суеты. Эта общенародная дрёма, очевидно, ведёт и к курьёзам власти:

 

Налётчику по кличке «Джугашвили»

Фортуна изменяет, господа:

Хотел он взять сберкассу, но туда

Без маски и перчаток не пустили.

 

Вот так: в забытую Богом сберкассу не пускают, а управлять самой большой страной мира   – без проблем! Почему? Может быть, потому что, в принципе, наиглавнейшей причиной прихода в российскую власть разного рода бандитов и проходимцев является как раз тотальная отстранённость интеллигенции от «живой» власти, а равно и её поразительное равнодушие относительно судьбы народа и отечества? Вероятно, отсюда появляются и следующие злободневные для всех нас, интеллигентов, вопросы:

 

В жизни всякие есть моменты.

Задаёшься вопросом вдруг ты:

Кто такие интеллигенты?

Что за ягоды? Что за фрукты?

 

И красноречивый ответ, как говорится, уже готов заранее:

 

Болтуны, дармоеды, нерусь,

Иностранных держав агенты

Нас простят за глупость и серость,

Потому что интеллигенты.

 

Ну, «иностранным агентом», если придерживаться некой опознавательной сетки, распространяемой ныне отдельными каналами российского ТВ, можно, без особого напряга, назвать каждого второго нашего учёного, писателя или какого-нибудь частника. Если сидишь в Сети, имеешь привычку регулярно заглядывать в Интернет за новостями, ты – уже «не наш», с чуждым «русским людям» мировоззрением. Сразу подчеркну, что в понятие «русские люди» характерные представители нынешнего официоза вкладывают совсем не то, о чём писали и спорили наши известные философы 20-го века: Белый, Бердяев, Вл. Соловьёв, Зиновьев и прочие. Современная официальная политология как-то незаметно для всех нас хитро-мудро подменила понятия: национальный на социальный, а нравственный на политический. Кто внимательно слушал выступления лидеров современных российских партий, легко со мной согласится, поскольку в политическом и общефилософском смысле Россий в современном мире, как минимум, две: одна – у какого-нибудь краснобая из партийных «копилок» патриотического Подмосковья и совсем другая – у учителя или врача из Нижегородской глубинки или выжженных местечек Донбасса!

Но вернёмся к стихам. Нередко среди «привокзальных цветов» встречаются образчики крутого эпатажа и даже хулиганства:

 

Нынче ночью что-то накатило –

Перечесть, перелопатить заново

 Записные книжки Чикатило,

Переписку Геббельса и Жданова.

 

И если о записях Чикатило можно ещё поспорить (а существуют ли они на самом деле?), то Геббельс со Ждановым были смертельными врагами и в переписке уж точно не состояли. Хотя, что верно – то верно: если судить о приверженности обоих к душегубству, то вполне могли бы стать коллегами по ремеслу. Если кто-то станет этому возражать, то пусть прочтёт общедоступные воспоминания уцелевших из партийной обслуги блокадников – о том, как питался первый секретарь Ленинградского обкома Жданов голодными зимами 1941-го – 1942-го годов. Я после того, как прочёл, даже в Ленинград ездить перестал, пока не вспомнил, слава Богу, что все мои ленинградские преподаватели и друзья называли свой родной город просто Питер.

И ещё, для полной объективности, обозначу один из самых удачных литературных приёмов, к которому мастерски прибегает поэт для придания стиху увлекательности(!) и эпичности. Это традиционное для русских писателей одухотворение братьев наших меньших – например, рыб:

 

Под водой дела нехороши.

Убедись, любимая, сама.

Молодые, шустрые ерши

Свергли престарелого сома.

 

Щукам нахлестали по щекам,

Окуней спровадили взашей.

Всё принадлежит теперь ершам.

Всё отныне только для ершей.  

 

Не стану комментировать эту исчерпывающую метафору, замечу лишь, что над водой дела ещё хуже, поскольку воздух преодолевать куда проще… Но спасает поэтическое пространство от пессимизма привычное обращение поэта к милым сердцу костромским реалиям, ласкающим ухо названиям городов, улиц и мест. Вот для примера несколько фрагментов из стихотворений:

 

Мне от Малышкова до Пантусова,

Как тебе – от Сен-Клу до Гриньи.

 

Под Чухломою схвачен западоид,

С мешком тротила шедший в Пахтино.

 

В узелке пармезан из Вохмы,

Фуа-гра и хамон из Буя.

 

Из транспортной тележки выпал кто-то

В колючий судиславский буерак.

 

Водятся под Судаем

Ящеры краснокнижные.

 

Заметим для полной ясности, что в пространство своей богатой, порой причудливой фантазии окрестные просёлки и речки поэт притягивает не просто так, не из местечкового патриотизма. Это необходимо ему, прежде всего, для обозначения дистанции между мирами и пространствами: костромским и всеми остальными. Они чем-то напоминают мне привычные с детства «плюс» и «минус», между которыми всегда пребывает в ожидании особо чувствительное, в данном случае, поэтическое пространство! С одной стороны, Малышково с Пантусовым, с другой – Сен-Клу и Гриньи, с одной стороны, Вохма, но с другой – производимый в ней нынче Пармезан, с одной стороны – провинциальный Буй, но с другой – его магазины, в которых продаются самые настоящие Фуа-Гра и хамон. Что уж тут говорить про Судай, который не дотягивает даже до уровня райцентра… но близ него «водятся ящеры краснокнижные»! Из этого следует, что ящеры обычные наверняка бродят где-нибудь по берегам Волги, под Костромой. Вот такие фантасмагорические пространства являют нам самые обычные «Цветы…»  с привокзальных скверов и клумб»!

А в общем, один из парадоксов современной жизни, по Зябликову, сводится к тому, что хоть в окрестном пространстве и «разбита лампа», и «в Ключёвке бацилла найдена», тем не менее, – в пространстве рядом – некая знакомая Дунька вместо Трампа уже успела полюбить Байдена. Что, видимо, куда важнее (?) для современного русского бытия. 

Вот примерно так я вижу известного костромского учёного-культуролога, как нашего самого парадоксального поэта. Причём, исходя лишь из одного тоненького поэтического сборника. Спасибо, Алексей, ты доставил мне несколько беззаботных, пропитанных безоглядным хохотом часов на этой грустной земле!