Гамбургский рефери

№ 2023 / 27, 14.07.2023, автор: Константин ШАКАРЯН

«Владимир Огнев – новый тип критика», – написал когда-то Виктор Шкловский. «Это побольше, чем критика и куда “литературнее”, нежели “теория” поэзии или литературы», – уточнял Константин Федин. «Для него, я заметил, не существует иных авторитетов, кроме истины. И он отстаивает её, не сторонясь конфликтов, не боясь навлечь на себя гнев», – дополнял портрет Огнева Расул Гамзатов. «Восхищение талантом – самое радостное чувство в жизни. Может быть, после любви», — таково красноречивое признание самого Огнева.

Владимир Огнев – выдающийся критик и литературовед, разрабатывавший в литературе жанр художественно-критического дневника (см. его книги «Свидетельства», «Годовые кольца», «Время и мы»), исследователь русского стиха, автор множества работ по теории стиха, теории перевода и истории русской поэзии XX века, крупнейший специалист по многонациональной советской литературе. Автор двух повестей («Зелёное, красное, зелёное», «Красные яблоки»), книги воспоминаний («Амнистия таланту»). Составитель ряда взыскательных антологий. Мастер – всегда и во всём.

Итак, схема очерчена. Остаётся пройти сквозь неё и увидеть человека – обладателя таланта редкой самостоятельности и бескорыстности, смелого ума, пристального взгляда. Критика, ни разу не погрешившего против поэзии. Не только не ошибавшегося в своих прогнозах, но, что главное, никогда не назвавшего умышленно чёрное белым, а белое чёрным. Никогда не признавшего поэтом посредственность, в какие бы соблазнительные (по своим временам) обёртки – от соцреалистических до постмодернистских – она ни была упакована. Обёртки скоро выцветают и осыпаются, а поэзия продолжает жить. Понятие гамбургского счёта существует не только в литературе, но и в критике. С первых шагов в профессии и всю свою жизнь Огнев был и оставался гамбургским рефери.

 

* * *

Говоря о Владимире Огневе, я хочу говорить об истории нашей литературы, истории поэзии. Это и неизбежно в разговоре о критике, тем более – критике, много лет отдавшем изучению русского стиха, итоговый двухтомник которого носит говорящее название «Горизонты поэзии». Вопрос в другом: выдерживает ли критик масштаб, если угодно, тяжесть такого разговора, не оказывается ли он подавлен им? Огнев относится к числу тех немногих, кто – выдерживает и, более того, всем своим творчеством взывает к такому разговору, разговору неторопливому, большому и честному.

Говоря же об истории поэзии XX века, нельзя обойти разговор об истории страны – подчас в её самых острых углах и противоречиях. О русской революции, о её не благотворном/губительном, но – решающем влиянии на культуру, на формирование новой – советской – культуры (а значит, и поэзии) так или иначе писали многие, почти все. Более того – отметая всю партийно-идеологическую шелуху, мы и сегодня должны признать, что, не поняв мощнейших сдвигов – культуры к революции и революции к культуре – в их взаимодействии, мы не поймём многого из творящегося в литературе, в поэзии прошлого века. Такое печальное непонимание, в конечном итоге, увы, царит и поныне. Владимир Огнев, как никто, выступал за понимание сложных исторических и поэтических процессов, никогда не делая скидок – на эпоху, на время, на биографию. Разговор ведётся либо о Поэзии, либо не ведётся вовсе. С большой буквы пишет Огнев слово «Революция» в постсоветское время, когда пафос эпохи оказывается оплёванным со всех сторон. В этом была и дань памяти его любимым поэтам – большим художникам, для которых пафос обновления мира был движущей силой творчества, и до которых всё чаще долетали плевки хамства новой формации. Владимир Маяковский, Николай Тихонов, Илья Сельвинский, Владимир Луговской, Александр Твардовский, Ярослав Смеляков, Леонид Мартынов, Борис Слуцкий – вот далеко не полный список поэтов, со стихами которых в течение многих лет взаимодействовал критик, как бы постоянно держа руку на пульсе их поэзии. Со многими из них он был и близко знаком – что нашло отражение в дневниках и воспоминаниях, всего полней – в книге «Фигуры уходящей эпохи» (2008). Вдумаемся в название: Огнев называет давно, казалось бы, ушедшую, более того – не только получившую «посмертную» оценку, но подвергшуюся уже, казалось бы, и окончательным переоценкам, обросшую множеством окаменелых ярлыков эпоху – «уходящей». Он не может выпроводить, выставить за дверь эту эпоху – из чувства сопричастности к ней, сочувствия к действующим в ней фигурам, наконец, из простого нежелания и неумения следовать за теми, кто выпроваживает, спускает с лестницы своё время, хлопая дверью ему вслед.

Владимир Огнев – один из немногих свободных от какой бы то ни было тенденциозности критиков-маяков – способных и сегодня в полную силу светить тому, кто пустится в плавание по волнам ушедшей эпохи. Первый шаг здесь – замена совершенного вида несовершенным. Из ушедшей эпоха становится уходящей, фигуры её оживают на глазах, и, кажется, за ними, уходящими, ещё можно успеть – и недаром ведь, недаром всплывает в памяти строка одного из героев огневских книг: «Догнать, спасти, прижать к груди…».

Разница между Огневым и едва ли не всеми остальными его коллегами, перешагнувшими рубеж 1991 года и продолжившими работать в новом веке, – в том, в частности, что, отрицая, как и они, всё худшее, что было в годы советские, и так же не принимая воинствующего хамства новых времён, Огнев всё же вносит одну значимую поправку в связи с Революцией: «В Революции есть два начала. Свободы и насилия. Простимся же – не прощая – с насилием. “Но жаль того огня…”» (из статьи «Бегство от революции», 1990).

Другие – прокляли насилие, но и затоптали огонь. А значит – и носителей, и хранителей этого огня. Огнев отделяет стихию Свободы от разгула насилия. И разговор о русской культуре XX века, культуре советской эпохи, сразу же обретает масштаб – пропорциональный масштабам самой культуры. Этот-то масштаб, пытаясь доказать свою «прогрессивность» каждый в своих кругах, утеряли остальные критики старшего поколения – за вычетом, быть может, одного Льва Аннинского. Огнев же был полноправным носителем масштаба эпохи – сам будучи сопоставим как личность с фигурами воскрешаемых им богов и титанов прошлого столетия.

И – что хотелось бы подчеркнуть особо: среди трагической расколотости, вольного и невольного двоедушия большинства советских критиков, на чьих работах всего наглядней отражались колебания идеологического маятника, Владимир Огнев являет пример исключительной цельности и завидной непреклонности. Его книги – от первой до последней – узнаваемы по стилю и самостоятельны по мысли, по художественной остроте. Вы не найдёте в них ни одного из тех «противоречий», на которых так легко поймать огневских коллег, сопоставив их работы разных периодов: сталинского и оттепельного, застойного и постсоветского и т.д.

В. Огнев – так же как, к примеру, его близкий друг военных лет Наум Коржавин – никогда не боялся поступиться ни своей «прогрессивностью», ни относительной официальной «успешностью» (о которой ниже) во имя правды. А правда для него заключалась в первую очередь в служении таланту. Знаменательны сами названия его книг, в которых почти всегда присутствуют слова «талант» и «поэзия»: от «Поэзии и современности» (1957) до «Горизонтов поэзии» (1982), от «Становления таланта» (1972) до «Амнистии таланту» (2001).

Между путями в литературе – официозным и диссидентским – Огнев прочерчивает ещё один путь, не повторяющий ни тот, ни другой, хотя какими-то гранями своими и соприкасающийся с обоими. Вот его кредо:

«Понимая уже, что ты не вписываешься в общую систему ценностей государства, служить не ему, а высшим ценностям морали и нравственной жизни, таланту как суверенной данности, изначально противостоящей лживой, неправой власти, делая собственное дело в максимально доступных тебе исторических рамках».

И ещё – о времени и о себе:

«Я движим был своим чутьём и совестью более, чем идеями. Так я теперь понимаю свой путь, своё место в литературно-общественной жизни с 40-х годов. Уже потом оказывалось, что мои позиции “прогрессивны”, а не наоборот».

«Наоборот», видимо, вышло тогда, когда Огнев, как уже говорилось, остался верен себе и литературе, которой посвятил жизнь. Литературе советский эпохи, большой поэзии большого времени. Не только русской – поскольку Огнев как раз зарекомендовал себя как лучшего специалиста по литературе тогдашних наших национальных республик. И не только их. Неслучайно большой известностью пользовался его «Югославский дневник», недаром его книги выходили как в Литве и Грузии, так и в Польше. И, конечно, неслучайно его работой восхищались художники в самых различных точках мира: достаточно сказать, что Пабло Неруда, чилиец и нобелевский лауреат, как-то назвал статью советского критика Огнева – лучшим, что было когда-либо написано о нём.

 

* * *

Но пора сказать о своеобразии Огнева-критика, об исследователе поэзии, о котором Евгений Винокуров писал, что он «видит в стихе организм, а не механизм, он анализирует и расчленяет, не убивая живого пульса жизни стиха, он прослеживает – необычайно чутко – закономерности, а не раскидывает на полочки с неподвижными этикетками отрубленные и уже омертвевшие части».

Огневская «Книга про стихи», изданная шестьдесят лет назад, и по сегодня читается с огромным интересом. Это – живое и яркое стиховедение, способное увлечь всякого неравнодушного к поэзии читателя. Это – цепкий взгляд человека, находящегося «внутри» стиха. В этой вышедшей в начале 1960-х годов книге содержалось множество ссылок на работы Эйхенбаума, Тынянова, Шкловского – опыт формалистов, кажется, впервые с 1920-х годов вновь открыто утверждался в отечественном литературоведении. Но Огнев и в этом шёл своим путём, что тонко уловил и сам Шкловский, писавший:

«В “Книге про стихи”, значение которой недооценено нами, Огнев снова вводит Тынянова, Эйхенбаума, но по-новому. Даёт анализ стиха в его связи с историей и смыслом времени, идёт дальше».

Ещё в конце 1950-х, в статье с характерным названием «Могущество слова» Огнев писал:

«Слово как атом урана. У него радиация. Оно колеблется в своём реальном наполнении. Оно философично и конкретно одновременно. Но слово, как всё в природе, имеет границы. Оно ограничено орбитой. Оно, как капля дождя на травинке, дрожит, но не расплывается, сохраняет упругую форму…»

С первых лет в профессии его интересует «амплитуда многозначности» слова, его орбита – в разные эпохи стиха.

Так, Огнев проводит линию от Пушкина, с оговоркой вставившего в строку («Извольте мне простить ненужный прозаизм») непривычное для стиха того времени слово «организм», – к Заболоцкому, для которого пушкинский «ненужный прозаизм» предстаёт совершенно органичной частицей его поэтической речи:

 

Туманно-синий лес, прижатый к организму

Моей живой земли, гнездился между нив.

 

Так, в ответ на давний пример метафоры Аристотеля, приведённый тем же Шкловским – «ковш, перерубающий струю», – Огнев приводит стихи современного поэта про землю, которую «ковшами и ножами всю ночь рубили у реки». «Здесь, – следует далее авторский комментарий, – ковш откровенно рубит. Но это не метафора. Ковш стал иной – ковш экскаватора».

Всё это – примеры повышенной чуткости к стихотворному слову, любовного внимания к его прошлому и настоящему, пульсирующего чувства стиховой перспективы.

Огнев умел разглядеть «школу слова, школу ритма» Цветаевой – неожиданно и убедительно! – в стихах Виктора Бокова; связать хрестоматийную «Двенадцать» Блока и запрещённый в те годы «Пушторг» Сельвинского; заметить интонационную перекличку Вознесенского с Мариенгофом. Всё это – в 1950-е, 1960-е, 1970-е.

Временна́я перспектива по-своему выявляет сильные и слабые стороны всякого критика – это напрямую зависит от судьбы тех авторов, которых он, руководствуясь своим вкусом, выделял из общего потока современности, на произведения которых откликался, на чьих именах настаивал. Редко кто без потерь выходит из этого единоборства минутной стрелки с часовой. Владимир Огнев – из тех немногих в своей профессии, кого «не подвело» время – или, точнее, кто сам не подвёл своего времени.

«Я не жалею, – писал он уже в новом веке, – что отдал дань активному воспитанию читателя в 50-е годы, опровергая, высмеивая, иронизируя и откровенно возмущаясь попытками уравнять талант и бездарность».

1950-е годы – самое активное десятилетие деятельности Огнева-критика. Именно тогда выходят его отклики на новые книги и публикации И. Сельвинского, А. Твардовского, Л. Мартынова, Я. Смелякова, В. Луговского, Б. Слуцкого… Ряд сформирован не из самых известных или значимых среди тех, о ком писал Огнев, но представляет собой фактически всех, о ком он тогда писал – в полный голос. Прибавим сюда шестидесятников, талантливое вступление в поэзию которых было радостно поддержано Огневым, выделившим здесь особо дарования А. Вознесенского и Б. Ахмадулиной. Второй стороной критической медали Огнева в те годы была критика в изначальном, заострённом понимании слова. Огнев нещадно критиковал таких литературных генералов и полковников тех лет, как А. Жаров А. Сурков, А. Софронов, Н. Грибачёв, В. Перцов… В первой книге Огнева «Поэзия и современность» (1957) это соотношение двух полюсов работы критика и имён, расположенных на каждом из них, было особенно заметно. Оттепель дала сбой на лучшем из своих критиков: тираж книги Владимира Огнева был полностью уничтожен. Уже в начале 1960-х Огневу всё же удастся вновь выпустить одноименную книгу – но уже с неизбежностью сократив в ней «критическую» часть. Однако в новом издании сохранились не только убийственные пассажи о, скажем, А. Софронове, но главное – отклики 1950-х годов на новые книги перечисленных выше авторов, отклики, далеко перерастающие как жанр рецензии, так и время их написания. Более чем три десятилетия спустя, подготавливая двухтомник избранных работ «Горизонты поэзии» (1982), Огнев без изменений перепечатал в нём те давние свои отзывы, как «свидетельства времени». Это отзывы в несколько страниц, очень часто – первые среди других рецензий, поскольку Огневу удавалось сочетать скорость отклика с основательностью погружения и разбора (так, когда вышла первая после длительного перерыва книга Л. Мартынова «Стихи», И. Эренбург позвонил Огневу с предложением написать о ней. Огнев ответил, что рецензия уже написана и сдана, чем привёл Эренбурга в восхищение). Отзывы эти и спустя годы, когда о названных поэтах были написаны большие работы и книги, не потускнели и, как правило, продолжали оставаться на профессиональной высоте, высоте эстетической – что выгодно отличало их от большинства остальных статей и иных старательных монографий. И сегодня, спустя ещё сорок лет, читая «Горизонты поэзии», можно сказать, что под критическим пером Владимира Огнева время всякий раз наилучшим образом свидетельствовало о лучшем в себе.

Это проявлялось в деятельности не только Огнева-критика и историка литературы, но и – антологиста. Назову хотя бы две известные огневские работы в этой области: двуязычная антологии «Пятьдесят советских поэтов» / «Fifty Soviet Poets», вышедшая в 1969 году, выдержала множество переизданий, фактически представляя многонациональную советскую поэзию на Западе. А в 1990 году в издательстве «Художественная литература» выходит книга «Русская советская поэзия», в которой Огнев впервые печатает наряду и наравне со стихами Маяковского, Пастернака, Ахматовой, Сельвинского, Тихонова, Твардовского и др. подборки Ходасевича, Гумилёва, Северянина, Хармса, Кручёных, Ивана Елагина. То была первая попытка собрать поэзию советской эпохи – объективно, «поверх барьеров», невзирая на цвета и «баррикады». Вторая после Огнева, более монументальная попытка, была уже предпринята Е. Евтушенко в его знаменитой антологии «Строфы века»…

 

* * *

Благодаря упорству Огнева при жизни Бориса Пастернака, в 1954 году, были опубликованы стихи из романа. Огнева по-разному благодарили «за второе рождение своё в литературе» Сельвинский (слова эти принадлежат ему) и Шкловский, о которых, после бесконечных проработок за конструктивизм, формализм, космополитизм и многолетнего замалчивания, неожиданно заговорил умный, чуткий и доброжелательный читатель, раз и навсегда прорвав вакуум, в который их забросила эпоха. Не удивительно, что впоследствии Огнев стал младшим другом и единомышленником для них обоих.

Упомянув о друзьях, завершим этот очерк небольшим, но весьма выразительным сюжетом, в котором фигурируют двое друзей фронтового поколения – В. Огнев и Б. Слуцкий. Начать с вопроса: многие ли знают, что первую и лучшую прижизненную книгу Бориса Слуцкого «Память» (1957) составлял не автор, но его друг – критик Владимир Огнев?

Не забудем, что первая книга Слуцкого выходила в то время, когда на счету многих его сверстников было уже две, три, а то и больше книжек, не говоря о многочисленных публикациях. Когда у поэта появилась наконец возможность издать книгу, он сам попросил работников издательства «Советский писатель», чтобы её составил и отредактировал Владимир Огнев. «Речь шла о сборнике избранного листов в десять», – уточняет Владимир Фёдорович. Но читатели помнят, что в первой «Памяти» Слуцкого всего 40 стихотворений. Что же случилось? Ответ – в воспоминаниях составителя книги:

«Слуцкий, как уже говорилось, был легендой. Стихи его ходили по рукам. Наконец дело дошло до печати, и вот человек, на которого поэт надеялся, кому доверил свой первый выход к читателю, отбирает стихи на тоненькую брошюрку, словно он начинающий, никому не известный стихотворец!

Но то, что случилось, – случилось. Мне не пришлось ничего объяснять ему. Кажется, он понял мой замысел. Первый удар должен был быть безукоризненно точным. Каждое стихотворение – шедевр. Никаких эскизов, вариаций однажды сказанного. Всё не похоже ни на кого. И всё не похоже на рядом напечатанное».

То, что Огнев не ошибся в выборе стихов, видно и сейчас, когда перед нами встаёт огромный массив сделанного Слуцким в поэзии – где есть место стихам, которые, конечно, не могли быть напечатаны в те годы (недаром публикатор этих стихов, друг и душеприказчик поэта Л. Болдырев назвал «Память» в примечаниях к собранию сочинений поэта «самой “выстроенной” книгой» Слуцкого – но почему-то начисто забыл указать при этом, кто именно её «выстраивал»). Но даже и на их фоне, отбрасывающем тень на многие прижизненные сборники Слуцкого, та, первая «Память» (впоследствии поэт назовёт так и две другие свои книги) не тускнеет. Очевидна заслуга в этом Владимира Огнева, которому к тому времени принадлежал также и первый печатный отклик на стихи Бориса Слуцкого: «Пришёл в поэзию новый, интересный человек, и к характеристике героя поэзии прибавились новые, своеобразные черты», – писал В. Огнев в январском номере «Октября» за 1956 год, отмечая «большую точность и лаконизм», «ораторскую отточенность фразы», «графическую отчётливость мысли в образе, крупном и выпуклом» в стихах Слуцкого – незамедлительно подтверждая сказанное цитатами. То было не просто приветствием неизвестного таланта – явление нового поэта решительно противопоставлялось «размагниченной» поэзии последних лет. «Лакировочная тенденция, – писал Огнев, – уводящая от реальной жизни, сопровождалась туманной фразеологией: зыбкость позиции порождала слова-суррогаты; приблизительности оценок угодливо предоставляли свои услуги банальность, штамп, красивость, декламация…» Всё это писалось ещё в 1955 году. Спустя чуть больше месяца со дня публикации статьи пройдёт XX съезд партии, положивший начало Оттепели, а примерно через полгода появится знаменитая статья Эренбурга «О стихах Бориса Слуцкого», многое определившая в судьбе поэта. Но сегодня важно напомнить: в контексте судьбы Слуцкого и статья Эренбурга, и сама Оттепель продолжили дело, начатое критиком Владимиром Огневым – дело утверждения его, Слуцкого, поэзии – и увенчались изданием книги, снайперски составленной и отредактированной всё тем же Огневым.

Значение Бориса Слуцкого как одного из крупнейших поэтов своего времени начало прояснятся для потомков относительно недавно. Огнев успел застать этот процесс, написав в новом веке:

«Слуцкий – большой поэт, и место его в большом ряду вершин русской поэзии. Теперь, кажется, в этом сомневаются немногие из авторитетных литераторов».

Место самого Огнева – в большом ряду вершин русской критики, в ряду «великих читателей стиха», по слову высоко ценимого им И. Сельвинского.

«Всё, что я делал в литературе, – старался соответствовать гамбургскому счёту. Как получалось и получалось ли – знает читатель», – сказано Владимиром Фёдоровичем в итоговой книге воспоминаний и размышлений «Амнистия таланту». Читатели старшего поколения хорошо это знают. Читатели новых поколений – в лице автора этих строк – заново узнают об Огневе, приходя к нему в плаванье по истории литературы прошлого века. Место Огнева в этой истории – особое, это место гамбургского рефери, о «вакансии» которого, казалось бы, ничего не сказано Шкловским в его известной работе. Рефери подразумевается, ибо – необходим. Таким рефери стал Владимир Огнев.