Голос за забором

Рубрика в газете: Жизнь национальностей: в поисках гармонии, № 2020 / 27, 16.07.2020, автор: Кирилл АНКУДИНОВ (г. МАЙКОП, Республика Адыгея)

Собственно говоря, в американской (и европейской) «антирасистской» повестке со сбрасыванием памятников и осуждением «Гекельберри Финна» для меня нового нет. Двадцать лет я прожил в СССР, в стране, основанной на левой идее – знавал и не такое.
Левые убеждены, что людей в свободу и прогресс надо вдвигать группами, кластерами. Свобода для угнетённых классов, свобода для угнетённых рас и национальностей, свобода для угнетённых культур, свобода для угнетённых гендеров и так далее – в рай непременно всем скопом, а не поодиночке.
Правые же (вроде меня) не против прогресса и свободы (те, кто против, зовутся не «правыми», а «реакционерами»); правые считают, что свобода индивидуальна, а не кластерна. Свобода – далёкая и холодная звезда Гамлета, а не пламень Павки Корчагина и Греты Тунберг.
Из песни слова не выкинешь: мировая культура действительно «белорасоцентрична» (и «европоцентрична», «и «мужецентрична», и «высшеклассоцентрична», и «элитоцентрична»). Для левого это несправедливость, которую надо сломать, а для правого (вроде меня) в культуре столько тайной свободы, что о «-центричностях» не может идти речи. Ну, можно сменить «белого англосакса Шекспира» каким-нибудь африканцем; но шекспировская трагедия «Отелло» работает против расовых предрассудков сильнее, чем тексты африканца – вот это и есть тайная свобода культуры.
Я думаю об афроамериканцах. Они сейчас перед трагическим выбором: «левого пути» (пути «кластерной свободы») или «правого пути» (пути культуры и памяти). Есть афроамериканцы, которые не поддерживают левых; они голосуют за республиканцев и Трампа. Вероятно, некоторые из них руководствуются соображениями культуроцентристского характера (мне хочется так думать). Ведь безумие же – скидывать памятники тех, кто даровал моим предкам свободу, и осуждать книги, благодаря которым мои предки обрели свободу. Чернокожий американец, восстающий против Линкольна и Гранта, Бичер-Стоу и Марка Твена – кто он – не манкурт ли, сражающийся с памятью?
Но, с другой стороны, раса – это очевидность; раса – то, что можно увидеть и пощупать; и расовые интересы – очевидность, а культура и память – это не очевидности: их пощупать невозможно. Афроамериканцы, выбравшие «левый путь», ответственны за погромы, левацкое культуроборчество и чёрный расизм. Но у каждого пути своя ответственность, и афроамериканцы, пошедшие по «правому пути», ответственны за американскую культуру во всех проявлениях – а не все её проявления хороши. Американская культура – не только Марк Твен и мудрый белокожий профессор, уважающий темнокожего студента; это ещё и техасский реднек, и злой полисмен, и иные русскоязычные эмигранты (как я убедился, они, к сожалению, не без расистского настроя). Культура цельна; в культуре – лучи света и грозы с молниями; культуру невозможно поделить, оставив «лучи» и отбросив «грозы». Сознательный выбор культуры и памяти (а не тупо-мясных «наших интересов») рискован – он чреват обвинениями в утончённом коллаборационизме, в самопредательстве.
Я не американец; и американские проблемы для меня умозрительны. Я – россиянин, я – русский. Конечно же, думая об афроамериканцах, я думаю о русских, и, думая о выборе афроамериканцев, я думаю о совершенно аналогичном русском выборе.
К счастью, у России не было опыта рабовладения, а, стало быть, проблема расизма для России не актуальна. Но у нас есть другая дилемма, иной рок.
Несколько веков русская культура была аристократической, барской (для XIX века то было страшной раной, она и посейчас болит). Октябрь 1917-го года убрал сословия, но это не устранило проблему: на старые дрожжи барства лёг советский прогрессизм; а потом в постсоветской, современной русской культуре – и доморощенный либерализм. Разночинский сегмент культуры в досоветской России, почвеннический сегмент культуры в советской России и «патриотическая культура» в нынешней России – вторичны и несамостоятельны. Русский образ культуры – или барин, или стругацкий «прогрессор», или самонадеянный западник. Вот и некоторые продвинутые исследователи, развивая «постколониалистские» идеи Эдварда Саида (теоретика антиевропоцентристских бунтов), утверждают, что Россия тоже колонизована – Россией же, то есть российской государственностью, гнетущей русский дух, и русской культурой как инструментом государственности. Я живо воображаю ужас грядущей победы антикультурного «рос-саидизма» в России; но и понимаю, что русская культура для русской души горька.
Недавно умер Константин Крылов – примечательный мыслитель, теоретик русского национализма. Лично я с ним не был знаком, но спорил с Крыловым в режиме онлайн и опубликовал пару статей на крыловском сайте АПН. Наши взгляды не совпадали: Крылов плохо относился к моей фиксированности на культуре. Он считал, что никакие посторонние цели и идеалы не должны заслонять от русских – русскость как таковую; а вопросы «что есть русскость? в чём она состоит?» полагал русофобской провокацией – он говорил, что армяне, евреи и чеченцы не задаются же вопросом, что такое армянство, еврейство и чеченство (на самом деле задаются). Крылов был умным писателем и неплохим человеком; но у него по жизни была загвоздка: она заключалась в том, что он искренне считал себя правым, тогда как был – левым. Правизна ведь не в приверженности Николаю Второму, а в убеждённости, что свобода обретается персонально, а не скопом-кластером. Крылов звал в ковчег не пролетариев или негров, а русских – однако сама идея «общего ковчега для угнетённых» – левая идея. Леваки спасают людей в ковчегах-колхозах, а правые – в одноместных шлюпках. По сути Крылов в своей теории и практике повторял то, что творили Эдвард Саид (применительно ко всему миру), Александр Эткинд и Марк Липовецкий (применительно к России). Не знаю, насколько он отдавал себе отчёт в этом. В его судьбе была трагедия; она проявилась и в том, что он, желая служить только русскому духу, ничему иному, – как выявилось после его смерти, катастрофически остался в пределах русской культуры. Для кого-то (для меня, например) это не катастрофа, а всего лишь коллизия – печальная коллизия.
…Я иду по улице в районе частного сектора. Из-за забора раздаётся яростный лай. Я подхожу к забору – реакция усиливается. Страж захлёбывается в гневе, в рыке – вот уж и чёрный нос снизу пролез, вот пасть высунулась. Но щель под забором мала – я в безопасности. Может быть, по этой причине, меня переполняет доброе чувство к рычащей твари – я умиляюсь ей, мне хочется её приласкать; если бы в моём кармане было бы съестное, я бы покормил её. Я говорю ласково – собака злится пуще. Я осознаю, что дразню собаку – и ухожу.
Если сравнение с собакой обидно, исправлюсь, приведу иной пример. Я сижу в комнате, разделённой небьющимся стеклом. По ту сторону стекла – человек другой цивилизации. Он меня ненавидит – каждый мой жест вызывает у него бешенство. Я улыбаюсь – не помогает. Я показываю палец, два пальца, три пальца, оттопыриваю ухо, трогаю нос – визави в ярости кидается на меня, колотит башкой о стекло. Разумеется, мой язык непонятен ему (как и его язык мне). Интонационный фактор не действует никак – чем добрее мои интонации, тем злее человек за стеклом. Наконец я решаюсь поставить на (условно) семантический фактор – визави выкрикивает какие-то слова на своём языке – я наугад повторяю их. Результат мгновенен: человек за стеклом падает в пароксизме гнева, его скручивает ненавистью ко мне.
Вот она – ситуация трагическая, ситуация, в которой никто не виноват, ситуация, вообще не предполагающая позитивного разрешения. Этот образ иллюстрирует отношение негритянского подростка из гетто к «миру американских белых». И, в общем, отношение русского духа к русской культуре (к современной культуре, по крайней мере).
По одну сторону стекла – русская культура, по другую – косматый русский дух в ярости. Культура пытается наладить диалог, называя вслух актуальные имена. Она специально варьирует их, сменяя модернистов традиционалистами, западников славянофилами, антисоветчиков – теми, кто уважает советское прошлое, оппозиционеров – патриотами. Бродский, Шукшин, Василий Аксёнов, Солженицын, Дмитрий Быков, Никита Михалков. Реакцию русского духа представлять не надо – каждый день в интернете вижу её («иуды! паразиты! нерусь! жуки!»).
Позиция русской культуры – это сильная позиция. И позиция прохожего, облаянного сторожевой собакой – сильная позиция. Воображу себя в слабой позиции – вот, допустим, я собака. Я слышу голос за забором – чужой, человеческий, многомерный. Когда собака говорит собаке на собачьем языке: «Я тебя убью», – это значит «я тебя убью». А когда человек говорит собаке: «Я тебя убью», – это может значить «я тебя люблю», а может значить «я тебя убью» (человек может убить собаку и без слов). Или я – негритянский подросток (начала ХХ века); я впервые зашёл в католический храм с витражами и открыл рот. Сколько вокруг всего – лилового, золотого, алого, синего, белого, громкого, грозного! Что со мной дальше будет – не знаю: может быть, меня приметит патер, накормит, расскажет о Христе, проводит до социального лифта; а, может, меня вечером отметелит дюжий фермер-ирландец, чтоб «не лез к белой публике с чёрным рылом».
Я знаю, что в храме русской культуры есть «патеры», а есть – «фермеры», есть те, кого я люблю, а есть те, кого я не люблю. Я бесконечно люблю Пушкина (но на Пушкина иные собаки лают: мой друг по аспирантуре Петя Богдан, царствие ему небесное, написал работу о Пушкине как о «мерзком западнике-идеалисте, чуждом народу и Руси»). Но и я не люблю кого-то. Ну, Фридриха Горенштейна. Я помню, что это большой писатель, я не имею права не уважать его, но не любить его я право имею (он был злым). Ещё я не люблю Владимира Сорокина, Виктора Ерофеева (и много кого сверх). Было б ладно (люби, кого любишь; не люби, кого не любишь) – так ведь русская культура переменчива.
Вот обожаемый мной Пушкин; вот – советский фильм «Станционный смотритель», такой пушкинский-распушкинский, что, кажись, его сам Пушкин снял. Но снял «Станционного смотрителя» кинорежиссёр Сергей Соловьёв. Он же – бац! – и в перестройку поднёс «Чёрную розу – эмблему печали…» – кино тоже хорошее (и не без тоски по «позитиву») – но весьма шкодливое и способное обидеть немало советских зрителей. Я-то не обиделся; я-то, посмотрев «Чёрную розу…», сказал себе: ну вот пример того, как может взбунтоваться кротчайшая-отличниковская культура культуришна пушкинейшая. Пушкин глазлив: другого советского пушкиномана – Булата Окуджаву – он сглазил-трансформировал пуще. В девяностые годы Окуджава наговорил гадостей; что ж, мне теперь возненавидеть Окуджаву за это? Я не сумею возненавидеть: я культурный.
Такое дело: на фоне Пушкина и пушка выезжает, и отвечать за всё будет Пушкин, наш Аполлон, наш Протей (наш патриот, наш похабник). Вот Пушкин пред нами, вроде бы, а глазом моргнёшь – и он обернётся то Окуджавой, то Андреем Синявским, а то и вовсе Шнуровым. Что поделать, культура. Стихия. Природа-погода, способная принести не только ясные дни, но и грозу с молниями, не только чистую благородную белую розу – духовную скрепу, но и соловьёвскую чёрную розу – эмблему печали.
Русская культура – храм, полный света и гроз. Если его не принимать, то – окончательно. И если принимать – то полностью. Принимать и в свете, и в грозах. Я принимаю – по мере сил. Моё дело – правое.

 

 

Один комментарий на «“Голос за забором”»

1. Шнуровым Пушкин однажды предстал.
   Но через день или менее
   Гений вернулся на свой пьедестал:
   – Братцы, тошнит!.. Омерзение!

   Ответить