ГРЕШИТЬ И КАЯТЬСЯ
№ 2022 / 21, 03.06.2022, автор: Вячеслав ОГРЫЗКО
В своё время наша критика большие надежды возлагала на Владимира Крупина. Для эпохи застоя он имел образцовую с точки зрения литфункционеров биографию. Во-первых, молодой (писатель родился 7 сентября 1941 года в вятском селе Кильмезь). Во-вторых, происходил из крестьян. В-третьих, успел после школы послесарничать. Потом три года посвятил армии, где вступил в КПСС. Да таких людей сразу на доску почёта надо вешать.
Говорят, в своё время Крупину повезло. Ну как же: крестьянский парень вдруг оказался в кремлёвском полку. В дневниках критика Игоря Дедкова за 1980 год есть ссылка на устные воспоминания Юрия Куранова, который утверждал:
«Крупин служил в Кремле, когда Сталина вытаскивали [в 1961 году из Мавзолея. – В.О.], и был в ту ночь разводящим караула у мавзолея. Он сопровождал новую смену, когда у Спасской башни их остановили и сказали, что дальше идти нельзя. Это было потрясением, Крупин пытался что-то доказывать и продолжать движение, но его и солдат взяли под конвой и заперли в какой-то комнате. Крупин рассказывал Юре, что всю ночь они не спали, думали: переворот. Наутро их, как ни в чём не бывало, выпустили» (И.Дедков. Дневник. 1953–1994. М., 2005).
Правда, сам Крупин во всех автобиографиях пишет, что он три года отслужил в ракетных войсках. Кому же верить?
А вот с учёбой Крупину долго не везло. Ещё до армии он дважды пытался поступить в институт: первый раз в Горьком, а второй – в Свердловске. Но оба раза терпел поражение. Безуспешной оказалась и третья попытка: сразу после армии Крупин подал документы в Литинститут, но творческий конкурс оказался ему не по силам. Лишь с четвёртого захода он сумел протолкнуться на филфак в Московский областной пединститут имени Н.К. Крупской.
Получив в 1967 году долгожданный диплом о высшем образовании, Крупин наспех отметился в школе и быстро сбежал на Центральное телевидение.
Как прозаик, он дебютировал в 1970 году в журнале «Сельская молодёжь», где Олег Попцов заметил его рассказ «Полонез Огинского». А чуть позже молодому автору составил протекцию Владимир Тендряков, написавший предисловие к первой книжке своего земляка «Зёрна» (и Тендряков, и Крупин – из вятских).
Первые связи в литературном мире Крупин приобрёл в издательстве «Современник», где в первой половине 1970-х годов занимался редактурой текстов литчиновников различного уровня. Но в 1976 году просчитался, дав свет повести опального Г.Владимова «Три минуты молчания». Крупину ничего не оставалось делать, как уйти на вольные хлеба.
Первую широкую известность хитрому вятскому молодцу принесла повесть «Живая вода» («Новый мир», 1980). Написанная в форме сказки, с использованием фантасмагорий и фольклорных реминисценций, эта книга обнажала одну из самых больших для России проблем – повальное пьянство. Позже Крупин, говоря про «Живую воду», признавался:
«Фамилия моего героя подлинная, профессия тоже. Я увидел его в посёлке Фаленки Кировской области, где жили раньше мои родители. Видел впервые в жизни, всего полчаса, когда он вспахивал наш огород. И тогда же записал его рассказ, как он подростком ходил на заработки. Написал повесть быстро, как говорится, в три присеста. Сам я не считаю её новаторской даже в фантастической части. Включение мифов, сказов, легенд, обращение к фантасмагории всегда было в традициях русской прозы» («Книжное обозрение», 1982, 3 декабря).
Позже Крупин, поддавшись на уговоры МХАТа, а затем Театра на Таганке, рискнул сделать из повести пьесу, но ничего не вышло. Видимо, от драматургического бессилия автора.
В 1981 году большой скандал вызвала повесть Крупина «Сороковой день». Если верить писателю, повесть родилась из жизни в прямом смысле этого слова.
«Я приехал к больной матери – рассказывал мне Крупин в 1988 году, – пообещав газетам «Советская Россия» и «Правда» сделать материалы. Но о чём было писать? Шли осенние дожди. Школьники, студенты, сотрудники учреждений были в полях. Вязли трактора, буксовали комбайны. От меня ждали победных реляций. А я ничего не мог передать матери в больницу. Полки в магазинах были пусты. В какой-то очередной раз я позвонил в Москву жене. Она сказала: «Ты совсем перестал писать мне письма». И как всякая жена упрекнула в том, что когда я был помоложе, то находил время писать каждый день. Но о чём писать теперь? Как гнилую картошку везли на завод гнать из неё спирт? Как рушились заколоченные дома в деревнях? Как матери с рассвета занимали очередь за молоком для детей? Жена ответила: «Да, напиши, мне интересно». И я написал. Видимо, это было как вскрик души. Официально я готовил совсем другие материалы. И эта раздвоенность души, знание специфики журналистского труда и то, что нашлась в мире добрая душа, ждущая от меня искренности и правды, и была началом работы. Второе и последующие письма писались как литературное произведение. Жена читала их уже в журнале. В «Сороковом дне» была сделана попытка реанимации эпистолярного жанра, традиционного для русской литературы. Телефон убил письма. Но телефон не имеет той силы общения человека с человеком, как письмо. Писал я эту книгу совершенно искренне, освобождаясь от огромного груза накопленных записей и пролагая тем самым путь к задуманному роману. И не ради красного словца я признавался в «Сороковом дне», что сжигал записные книжки, блокноты, путевые записи. Так было на самом деле. Мне уже было сорок лет. Я отлично понимал, что накопленное не будет использовано. И если все записи продолжать хранить, они меня задавят. Написан был «Сороковой день» очень быстро. Последние письма писал прямо на машинке. А исследование истории сельской общины, русского землепользования сделал благодаря материалам Кировской областной библиотеки».
Весной 1981 года Крупин, закончив черновой вариант повести, показал рукопись критику Юрию Селезнёву, который только перешёл из редакции серии «ЖЗЛ» в журнал «Наш современник». Селезнёву эта вещь очень понравилась, и он решил с ходу поставить её в очередной номер журнала. Против был лишь главный редактор Сергей Викулов. Позже в своих воспоминаниях Викулов рассказал, почему он не принял «Сороковой день».
«Написанная в эпистолярном жанре, повесть к прозе имела весьма условное отношение. В ней не было ни сюжета, ни «героев», если не считать «героем» автора писем – журналиста, уехавшего в командировку в провинцию и там тоскующего по молодой жене. Впрочем, чувства в этих письмах – дело десятое, так… для антуража. Главным в них было описание того, что видел молодой журналист вокруг себя, и его раздумья по поводу увиденного или услышанного <…> Честно сказать, ничего нового в жизни провинции журналист не открыл. И ничем не удивил. Все «недостатки, как он взял на заметку, были известны читателям (в частности, по нашим куда более обстоятельным статьям и очеркам). Не устраивали меня также язык и стиль сочинения. Небрежность письма оборачивалась подчас удручающим косноязычием» (С.Викулов. На главном направлении. М., 2002).
С такими оценками Викулов ушёл в отпуск, а оставшийся за него Селезнёв решил проявить характер.
Повесть Крупина вышла в ноябрьском номере за 1981 год и сразу вызвала скандал. В аппарате Центрального комитета КПСС её восприняли как очернительство советской деревни. Особенно партийных функционеров возмутили пассажи о телевидении. Крупин писал, что телевидение, «не успев зародиться, вырождается, то есть своим огромным останкинским шприцем вливает в эфир пошлость, кордебалет, а чаще пустоту никому не нужных сведений».
Кроме того, начальству не понравились опубликованные в том же номере материалы В.Кожинова, А.Ланщикова и С.Семанова.
Викулов решил, что Селезнёв его специально подставил. Он считал, будто его заместитель – всего лишь пешка в затеянной руководителями отдела культуры ЦК КПСС игре, главная задача которой сводилась к тому, чтоб убрать Викулова из журнала и поставить на его место якобы более послушного Селезнёва.
Селезнёв пробовал защищаться, говорил, что крупинскую вещь поддержали Валентин Распутин и Василий Белов. Но Викулов стоял на своём. Он был убеждён, что публикация повести «Сороковой день» – это провокация, направленная лично против него. В этой ситуации многое зависело от Крупина. Однако писатель, не на шутку испугавшись, поспешил от своего детища откреститься. Со страха он заявил «Литературной газете», что да, повесть получилась сырой, ему надо было ещё поработать, но виновата во всём редакция журнала, которая согласилась печатать незаконченную вещь. Селезнёв после этого удержаться в «Нашем современнике» уже не смог. А Крупин потом быстро подготовил новые вариант, назвав его «Тринадцать писем».
Власть этот конформизм писателя не забыла. В 1984 году он был награждён орденом Дружбы народов.
Умелое лавирование среди всемогущих политиков и разных литературных групп со временем превратилось чуть ли не в главную черту характера Крупина. Это заметил даже такой старый романист, как Александр Борщаговский. В августе 1983 года он с удивлением написал критику Валентину Курбатову:
«В «Литературке» напечатали странную статью способного прозаика Крупина. Какая страсть поучительства, какая несчастная способность, повторяя общие места, делать такую мину, будто он дарит нас откровениями, какая жажда быть арбитром, учителем – и всё это в исполнении человека в жизни скромного, доброго и, кажется, застенчивого. Странно читать такое и горько об этом думать. Ведь в «Живой воде» были сильные страницы, настоящие, вопреки некоторому сумбуру в постройке повести и недостаточности самой личности автора. И всё равно эта повесть – лучшее, что он написал, дальше его стало размывать, точить изнутри – а всё страсть к пророчеству и наставничеству».
Я, кстати, не исключаю, что эта страсть к пророчеству заставила уже Валентина Распутина в 1985 году заявить во вступлении к очередной крупинской книге «Дорога домой»:
«Проза Владимира Крупина – это нечто особое в нашей литературе, нечто выдающееся и на удивление простое».
Ну, допустим, насчёт простоты Распутин сильно преувеличил. Крупин умеет, когда ему выгодно, предстать в роли наивного деревенского простофили. Но если надо, он мгновенно может превратиться в занудного философа. Подтверждением тому служат опубликованные в перестройку в «Новом мире» его повесть «Прости, прощай» и роман «Спасенье погибших».
Для начала вспомним повесть. Она о студенте, который пришёл в Московский пединститут сразу после службы в армии. Ему в Москве пытались доказать, что он – деревня, невежда, не знает настоящей культуры. Новые московские знакомые стремились его убедить, что истинное искусство – это Бэнни Гутман и Кэте Кольвиц. А парню казалось, что настоящую культуру сотворили русские крестьяне. Разве этот спор такой уж простой? Другое дело, что Крупин сумел свою студенческую пору воссоздать с необыкновенным юмором.
И совсем в другом ключе он написал роман «Спасенье погибших». Сам писатель в 1989 году говорил:
«Прочитавший роман видит, что во многих его местах мелькают элементы пародии на вымученный язык общения меж образованными людьми, на наши бесчисленные собрания и т.д. Также и подзаголовок произведения (роман-завещание) – это в известной мере отклик на распространившееся в последние годы поветрие подкрепить слово «роман» ещё и объяснениями-подпорками: «политический роман», «роман-хроника», «роман-повествование». А почему не просто роман?» («Учительская газета», 1989, 29 апреля).
Но роман у Крупина получился донельзя занудным. Его теперь уже никто и не помнит.
В конце 1980-х годов Крупин заявил о своём выходе из КПСС, став везде и всюду подчёркивать свою набожность.
В 1989 году Крупина назначили главным редактором журнала «Москва». Заняв пост, он тут же объявил, что больше не будет печатать литературу (бездарные сочинения секретарей правления Союза писателей СССР). В связи с этим новый начальник резко раскритиковал все романы Петра Проскурина и отправил в корзину рукопись очередной исторической поэмы Анатолия Парпары. На роль главного идеолога журнала Крупин утвердил Светлану Селиванову. Но когда государство отказалось от поддержки «толстяков», набожный редактор растерялся и чуть не угробил старейший журнал.
В 1994 году Крупин устроил скандал в связи с выдвижением его сочинений на премию имени Льва Толстого. Писатель утверждал, что это будет кощунством, если он, человек верующий, примет премию имени отлучённого от Церкви романиста.
Впрочем, не исключено, что после очередного покаяния Крупин не пойдёт на компромиссы с совестью и сможет написать о своём времени честную книгу. Хочется верить, что он ещё способен на искренность.
Не хило. А “Живую воду” в Лите нам впаривали как классику…
Главное, что Крупин очень талантливый писатель. Кроме того, он хороший человек. Кстати, а кто такой Борщаговский.
Есть, есть черные провалы в этой судьбе.
Не тянет на классика. Всё хочет в какое-то хорошее хозяйство прислониться, словечками поигрывает, юлит…
Игрок.
Борщаговский, Юрий, – это тот человек, который писал критику В. Курбатову: “Ведь в «Живой воде» были сильные страницы, настоящие, вопреки некоторому сумбуру в постройке повести и недостаточности самой личности автора. И всё равно эта повесть – лучшее, что он написал, дальше его стало размывать, точить изнутри – а всё страсть к пророчеству и наставничеству”.
Я – к чему?
“Живую воду”, как вспоминается, сам читал запоем – читал и никак не мог начитаться… будто в руках моих “Нос” или “Портрет” Гоголя.
К тому, что даже Гоголя, Николая Васильевича, сгубила эта страсть к наставничеству – вспомните его “Выбранные места из переписки с друзьями”, – ведь он хотел, как известно, стать даже наставником наследника императорского двора; причиной сожжения второго тома “Мёртвых душ” и послужил как раз этот крах.
Я – к тому, что художничеству крайне противопоказано наставничество; надо быть таким титаном как Лев Толстой, чтобы избежать разрушительного влияния на свои картины своей человеческой страсти к наставничеству.
Наставничество к лицу критикам, а не художникам, к лицу В. Белинского, автора знаменитого “Письма к Гоголю”, – Александра Макарова – “зрячего посоха” Виктора Астафьева…
Трагедия Владимира Крупина – это слепок с трагедии русского крестьянства в ХХ веке. И все его метания и противоречия – всего лишь отражение судьбы русского крестьянства в «хищный век» политиканов и интриганов.
Ага, ага… “Весь русский народ пьет горькую – и русский писатель обязан быть вместе со своим народом”.
Слыхали мы про это.