ИСКУПЛЕНИЕ

Рубрика в газете: Рассказ, № 2019 / 14, 12.04.2019, автор: Михаил КАЛАШНИКОВ (ВОРОНЕЖ)

Михаил Александрович Калашников родился в селе Белогорье Воронежской области. Окончил Педагогический университет по специальности «История».

Горы за окном живым рисунком лежали на прозрачных тюлевых шторах. Расчёсанные виноградником склоны выглядели чьей-то гигантской шевелюрой. Человеческая рука накинула на природную лысину аккуратный бардовый парик. Лоза к осени потемнела, славная лоза, удобренная вулканическим пеплом. Под виноградной причёской спит до времени замерший монстр. Какие сны к нему приходят?
Внизу, в комнате внуков, поставили пластинку: младшая невестка привычно будит детей ласковой музыкой. На кухне должно быть уже приготовлены моцарелла и белый хлеб, булькает на плите кофейник. Да, так и есть, даже сюда, на второй этаж потянуло свежемолотой арабикой. Дети сейчас проснутся, а вместе с ними притихший дом.
Старик скрипнул полозьями кресла-качалки, но в последний момент передумал и не стал вставать. Он лишь потянулся к ночному столику и ухватил конверт. Можно ещё попытаться, пока дети не проснулись. Интересно, вулкан так же пользуется утренним затишьем, вспоминая о снах? Торопится, ожидая, что придут его дети, устроят суету и возню у виноградника, окончательно прогнав его нетвёрдые мысли.
Раньше старик не думал о снах. Если виделось что-то неважное, он не придавал значения, если приходили сны о России, то это были одинаковые сны, их не нужно было вспоминать. Они снились ему десятки раз за эти полвека… Всё та же ледяная пустыня вокруг, снежные курганы, белое степное безмолвие, поглотившее стольких его друзей. Зверский холод и боль. Выедающий глаза блеск солнца на снегу. Он один продирается сквозь бесцветное марево и знает, что не дойдёт… Но сегодня был не этот привычный сон.
Старик провёл рукой по конверту. Зимнее русское солнце не выжгло ему глаз, а, кажется, только укрепило их, он до сих пор не пользуется очками. Среди марок и штемпелей в глаза бросается адрес отправителя: Россия. Да, теперь Россия. Совсем недавно эта страна звалась по-другому. В те времена многие, кому удалось унести ноги из снежных степей, мечтали вернуться туда – на берега Дона. Единицам даже это удавалось. Всё изменилось, когда рухнула «Железная шторка». Поехали уже не одиночки, а целые туристические группы.
Конверт всхлипнул отрываемой полоской. Старик получил его накануне вечером и всё медлил, ожидая дурных вестей. Всё та же знакомая рука выводила латинские буквы:
Добрый день, сеньор Даддарио! Пишет Вам Валентина Михайловна – учитель сельской школы. Попросила известного Вам Алима Яковлевича мне помочь, и вот он не отказал.
Сеньор Даддарио поднял глаза от письма. Об Алиме Яковлевиче он и вправду был наслышан. Усилиями этого музейного работника (который сносно объяснялся на итальянском) удалось наладить постоянный контакт между двумя странами и организовать туристический маршрут. Однополчане сеньора Даддарио, вернувшиеся с мест былой «боевой славы», привозили ему свои впечатления и свежие фото. Хвалили директора музея за организацию и звали Даддарио в следующий раз ехать с собой. Но чем ярче были эмоции однополчан, чем убедительней были их доводы, тем меньше охоты оставалось у самого Даддарио.
С тех пор, как о первых одиночках, съездивших в Союз, заговорили газеты, Даддарио тоже загорелся желанием. Он надеялся увидеть могилы товарищей, поклониться им, попросить у них прощения за то, что он дошёл, а они – нет. Втайне от всех думал, что надоевший ночной кошмар исчезнет, если он вновь прокатится в туристическом автобусе по тем степям и оврагам, где приходилось отступать давней суровой зимой. Глядя на привычный вид за окном, в мыслях его проплывали далёкие меловые холмы и отроги. Они были значительно ниже и меньше, чем у него на родине, но вспоминая их, старик парадоксально чувствовал что-то похожее на счастье или туманную ностальгию. Он был юн, когда воевал в России, а счастье в молодости неотступно следует за человеком, где бы он ни был, на каторге, в больнице или на войне.
Когда в Россию повалили целые караваны итальянских ветеранов, он окончательно решил не ехать. С фотографий, привезённых однополчанами, на него глядели их улыбающиеся лица и всё те же степные пейзажи. Даддарио безошибочно узнавал далёкие, так и не вытравленные из памяти места. Вновь воскресли и приумножились сады, вырубленные на стройматериалы для блиндажей и сгинувшие в топках окопных печурок. На месте сгоревших мазаных хат крытых соломой выросли капитальные дома под жестяными и шиферными крышами, с обитыми доской стенами, выкрашенными в радужные тона. Хотя друзья рассказывали: живы ещё и те самые хутора, что встречались им полвека назад. Они почти не изменились и выглядят вполне аутентично. Кто-то из детей его однополчан даже спрашивал у местных крестьянок: «для какого фильма были построены эти декорации?». Пожилые крестьянки с улыбкой отвечали: «мы тут живём».
Даддарио смотрел в лица добрых старушек, которым было тогда от семнадцати до двадцати, глядевшие на него с фотографий, и прятал глаза. Он знал, что не сможет так же радушно и беззаботно, как его однополчане, фотографироваться с ними, обнимать их и объясняться языком жестов при встрече.
На одной из фотографий мелькнула знакомая кирпичная стена. Он не мог ошибиться – это была та самая школа. Старое добротное здание, доставшееся в наследство от царского времени, второе после церкви выстроенное на каменной основе. Оспины от пуль не зажили на кирпичных стенах, военные раны, так и не затянулись.
Когда они пришли в деревеньку, школа была такой же, что и на фото, а уже через неделю – с неё стащили кровлю, выдрали рамы, перекрытия, двери, водосточные трубы. Всё пошло на обустройство блиндажей и землянок, обычная военная необходимость. Для чего лейтенант Даддарио столько лет грызёт себя, он и сам не знает. Его отданный приказ – это всего лишь исполнение приказа сверху. Теперь у некогда ограбленной деревенской школы была другая, порядком обветшалая, покрытая мхом шиферная крыша.
Доставшаяся Даддарио от отца лесопилка не позволяла сказочно разбогатеть, но троих сыновей вырастить и поставить на ноги удалось. Они обжились и теперь не требуют его поддержки, он может тратить свои скромные накопления на любые нужды.
Старик долго колебался: не будет ли его поступок ханжеством или показушным пафосом. Вдруг местные жители отвернутся от его пожертвования, как от бездушной подачки.
Через провинциального музейщика Алима Яковлевича Даддарио отправил нынешнему директору деревенской школы предложение о переводе суммы в американской валюте. Ответ пришёл быстро. Директор благодарил и уже давал отчёт, что заявленных денег хватит не только на ремонт крыши, но и на внутреннюю отделку, на смену старой электропроводки, на мебель и наглядные пособия.
Как всегда в финансовых вопросах – без трудностей не обошлось. Своего счёта у школы не было, и на личный счёт директора школы сумму невозможно было перевести. В итоге завели счёт на какое-то доверенное лицо, с которым директор заключил договор, и была ещё масса разных соглашений, кипа заполненных бумаг, в чём Даддарио так до конца и не смог разобраться. Судя по редким письмам директора школы, он тоже пребывал в недоумении, и ему не всё было понятно в сложных махинациях. Процесс длился более полугода. Затем письма от директора совсем перестали приходить. Даддарио похоронил сумму, новую школьную крышу, а заодно и директора. Минул ещё год и вот пришло новое письмо из России:
Сразу прошу прощение за своё письмо, возможно, я лезу не в своё дело. Вы наверняка имеете право полагать, что русский проходимец обокрал Вас, а также нашу горячо любимую и родную школу. Я расскажу Вам, как обстоят дела на самом деле, а верить мне или нет, это Ваше дело.
Деньги, переведённые Вами в наш столичный банк, в его лабиринтах быстро и незаметно затерялись. Каким образом это произошло – я не знаю, так как не сильна в этом вопросе. Мы из того поколения, которое может лишь посчитать приход заработанной платы на личный сберегательный счёт. С денежными переводами из зарубежья, да ещё в долларах, нам сталкиваться не приходилось.
Наш директор честный и порядочный человек, поверьте мне. Я бы могла прислать в письме массу положительных отзывов и характеристик за его долгий трудовой путь, но не буду обременять Вас лишней информацией. И во всей этой истории он такая же жертва, как и Вы, уважаемый сеньор Даддарио.
Сначала он пытался разобраться в непонятной схеме счетов и переводов, истратил собственные средства на судебные тяжбы и поездки в столицу. Потом, понял, что ничего не докажет – впал в депрессию. Скоро он уволился с работы, жена забрала детей и покинула его, и теперь он тихо спивается в одиночку, почти не выходя из дому. В глазах всей деревни он чист, но, видно, так надломился, что не может ни на кого глядеть.
Вы можете не верить мне и полагать, что я специально пишу Вам, чтобы разжалобить, но это правда. Люди, много лет отдавшие детям, не могут их обокрасть.
Не знаю, успокоит ли Вас ещё одна новость или оскорбит, но со следующего года наша школа закрывается. Молодёжь из деревни почти вся разъехалась в города, детей в школе совсем не осталась, персонал учителей держать нерентабельно. Поэтому нас сокращают, а оставшихся детей в школу будет возить школьный автобус из соседней крупной деревни. Ещё раз простите меня и прощайте.
Старик свернул пополам прочитанный лист и снова убрал его в конверт.
Он вспомнил, что снилось ему минувшей ночью. Снова идёт он по холмам и долинам, но не всегдашней зимой, а ранней осенью, когда листва становится бурой, как лоза на склоне заснувшего вулкана. Он проходит сквозь многолюдный хутор, где русые дети играют в тени верб и плетёных заборов, где добрые хозяйки стряпают под соломенными крышами летних навесов, а бородатые мужики машут косами в поле. Он взбирается на крутой меловой холм, внизу стелется широкая лента Дона. Он не сгибается и не прячется от засевшего на том берегу врага, он знает, что людям не до войны и что там такие же хлеборобы, что и здесь. Да и сам он нов, ему не двадцать, как всегда во снах, ему семьдесят пять. Он стар, молчалив и спокоен.